Цели живого существа.

Константин Фрумкин

Похожа ли машина на живое существо? Не очень, и, кроме прочего, между ними есть одна существенная разница: у машины есть конкретная функция, у нее есть задача, которую она выполняет. Вопрос о целях существования живого существа решается мягко говоря неоднозначно. Живой организм «просто» существует, существует на первый взгляд бесцельно, в то время как все бытие технического устройства ограничено его назначением. Но этим техническое устройство похоже на один из органов живого тела. В отличии от организма в целом, об органе – так же как и о машине, можно сказать, что он предназначен для… Если у какие-то органы еще представляют собой загадку для медицины и физиологии – то это значит, что ученым пока окончательно не ясны функции этих органов, и нахождения этих функций было бы вполне достаточно для определения их природы. Да и не стоит удивляться сходству между органами и техникой – ведь вообще человеческие орудия родились как продолжения органов человеческого тела, прежде всего рук. Таким образом мир техники напоминает мир отдельных органов тела, не собранных в целостные организмы, и поэтому понятно, почему многим техника представляется чем то уродливым, неорганичным и противоестественным. В каком то смысле мир техники – это мир растерзанной, расчлененной жизни.

Впрочем, «растерзанной» техника выглядит, лишь поскольку мы рассматриваем ее отдельно от человечества. Машины не объединяются в некое подобие организм, поскольку объединяющим началом для мира техники является человек, машины являются проекциями его органов, его деятельности и его желаний. Человек обеспечивает чтобы техника работала как взаимосвязанная система, когда надо он включает одни машины и выключает другие, весной он приводит на поля трактора с плугами, а осенью – уборочные комбайны, то, что перемешано миксером он ставит на электроплиту. Поэтому мир техники есть лишь часть в едином организме человеческой цивилизации, и в нем он обретает свою целостность. У техники в целом есть цель – она обслуживает человечество. Но у человечества, как и у человека, как и в всякого иного живого существа его на первый взгляд нет.

Живые организмы, в отличии от явлений неживой природы часто называют «целесообразными» или «целеустремленными» системами, но в описаниях их целеустремленности царит замечательная недоговоренность. «В живом организме каждый орган выполняет свою функцию и все они вместе служат общему благу». Но что значит «общему»? Общему всех этих органов? Но органы – это не индивидуальности, которые образуют организм как люди – государство, они образованы как инструменты для обслуживания целостности, но идея этой целостности неясна.

Рассмотрения организм человека и высших млекопитающих может породить теорию, что все органы служат лишь для обслуживания мозга и нервной системы, кои являются престолом сознания. Но во-первых и мозг, и сознание и нервная система вообще появляются в процессе эволюции сравнительно поздно, многие живые существа спокойно обходятся без них, а во-вторых высшую нервную систему вполне можно истолковать как орган общей координации и управления, то есть только как «правительство» организма. Во многих государства тоже иногда кажется, что все население служит лишь для обслуживания правительства, и все же это не мешает нам видеть в правительствах не более чем органы координации государственных организмов. Ну а злоупотребления властью возможно и на уровне страны, и на уровне организма.

И именно поэтому феномен жизни видится нам непреодолимой загадкой. Нам не понятно, чем руководствовался тот божественный механик, который сконструировал живые существа. Если он не имел цели, для выполнения которой живые существа должны были служить, то с чего он начал свое конструирование, от чего оттолкнулся, почему он выбрал такую «форму существования белковых тел»?

Все рассуждения о различии между живым и неживым как правило кончаются глубокомысленной констатацией, что точной границы между живым и неживым нет, поскольку все феномены, считающиеся отличительными особенностями живого, такие, как движение, питание, рост и т.п. имею свои аналоги в неорганическом мире: кристаллы в купоросе тоже как бы питаются и растут и так далее. Кстати, примерно тоже самое можно сказать и о границах между растениями и животными. Между тем совершенно очевидно, что всякий живой организм обладает совершенно специфичной, сложной, динамической, и не имеющей аналога в минеральном царстве структурой. Беда лишь в том, что словами очень трудно выразить суть этой структуры, и тем более свести ее к нескольким компактным критериям отличия живого от неживого. Определение Энгельсом жизни как формы существования белковых тел не так уж и глупо , чтобы там не говорили рьяные антикоммунисты, поскольку оно, в отличие от рассуждений о «критериях живого и неживого», содержит в себе слабенькое указание на качественную определенность реально существующих живых организмов: белок есть химическая основа живой материи, а многосмысленное слово «форма», кроме прочего, содержит намек на ту сложную структуру, которая составляет подлинную основу специфичности жизни.

Эта специфическая структурность была зафиксирована еще Аристотелем, в его знаменитом и таинственном понятии «энтелехия». В трактате «О душе» Аристотель сказал: душа есть энтелехия тела. Впоследствии о смысле этого определения велось много споров. Существует даже легенда, что некий средневековый схоласт был готов подать душу дьяволу ради того, чтобы тот ему открыл, что Аристотель понимал под энтелехией. Между тем тест Аристотеля довольно прозрачный. Во первых душа есть форма тела. Во вторых она является причиной его движения. То есть энтелехия есть форма (устройство, структура), являющаяся причиной того, что тело движется и функционирует. С позиций научной биологии это две стороны энтелехии кажутся естественными. Ведь биология как раз считается, что тело живет и движется потому что оно ТАК устроено. Но вот как ТАК- это очень трудно однозначно сформулировать.

Один из самых сложных вопросов эволюционной биологии - почему организм или тот или иной орган приобрел именно такую конкретную форму, а не другую. Биологи, могут объяснить функции органов, но в конченом итоге не могут ответить, почему эти функции выполняются именно такими органами, именно такой формы, единственны ответ на это- так сложилось, но почему именно так? Кто и почему выбрал именно эти формы? Вопрос этот кажется продолжением и проекцией сформулированного Хайдеггером основного вопроса метафизики - почему есть нечто, а не наоборот, ничто. И именно загадочность вопроса о конкретной таковости биологических тел делает осмысленным вопрос о задачах их функционирования, ибо эти задачи, это Смысл существования, может пролить свет на вопрос о происхождении их формы, форма может в какой то степени вытекать из Цели.

Для мышления, которое рассматривает органы тела как средства, служащие неким задачам, живой организм не должен существовать, ибо нет того изначального повода, для которого он должен быть построен. Не означает ли это, что у функционирования живого организма все-таки есть какой-то скрытый общий смысл? Чем живые существа отличаются от машин?

Допустим, смысл машин мы понимаем потому, знаем как и для чего они функционируют в нашей цивилизации. Не будет ли в чужой, не знающей назначения машин культуре наша техника производить впечатление самодовлеющих существ? Но представим себе, что наш паровоз перенесен в некое зазеркалье, где люди никогда не знали железных дорог. Более того, в этом зазеркалье паровоз лежит кверху колесами, и никто не видит, что он может ездить. Если жители Зазеркалья преступят к анализу локомотива, если они смогут разобраться в его устройстве и во взаимоотношении его частей, то анализ смысла и назначения паровоза для них сведется к анализу смысла его вращающихся колес. Все остальное ясно: печь нужна для нагревания воды, вода- чтобы превращаться пар, пар- чтобы давить на поршни, поршни вращают колеса, а вот колеса уже не делают ничего, просто крутятся впустую. Чтобы понять смысл всего механизма, нужно только понять смысл его завершающего звена. Именно потому, что колеса паровоза для самого паровоза бессмысленны, и для его функционирования не необходимы - именно поэтому они являются его ключевой деталью, обеспечивающие его выход вовне, его связь с создателями и с пользователями. Жители Зазеркалья могут не разгадать что паровоз есть средство транспорта, и что он должен ехать по «железным палкам», но они поймут главное: что паровоз – это машина, вращающая свои колеса. Паровоз можно заставить крутить мельницу или карусель, его колеса можно превратить просто в предметы культа как символы вечного колеса сансары, но неизменным остается главное: все подсистемы паровоза представляют собой функционально взаимосвязанную цепочку, и на колесах эта цепочка обрывается – далее человек должен сам думать, что делать с точкой обрыва, и как ее можно использовать.

Итак: во всякой машине есть нечто, что не является ее подсистемой, что не относится к ее функционированию, но что определяет сам смысл этого функционирования, и исходя из чего машина сконструирована именно в данной форме. Для транспорта это груз или пассажиры, которых требуется перевезти, для станков это детали, которые надо обточить, для часов – это осмысленность цифр, которые они показывают, сами не понимая и читать не умея. Иногда эта «цель» не воплощается ни в каком материальном «предмете труда», но представляет собой просто идеальную задачу, связанную с взаимоотношением машины со средой – как например у экскаватора или дрели.

Машины служат человеческим целям, схема взаимодействия частей в машине завершается некой ценностью, которая уже не имеет смысла для функционирования машины, но имеет смысл для человека, использующего эту машину. Машина существует только потому, что существует эта ценность, и схема машины «выросла» исходя из этой ценности. Живое существо ничему не служит, цели не имеет, поэтому, сточки зрения принципов машинного мышления, сточки зрения принципов целесообразного функционирования оно существовать не должно. Конечно, стоит признать, что мы ведем разговор основываясь на принципах довольно таки наивной «функционалисткой» герменевтики, главный закон которой – все, что функционирует, должно иметь цель функционирования. И будучи философами или богословами, мы радостно и уверенно скажем априори, что живые существа этим принципам не подвластны, что жизнь – не зачем, а потому, что… Но беда в том, таком случае никакого подробного анализа живого организма для нас не возможно, ибо по другому мы мыслить не умеем. Об этом безысходном функционализме человеческого мышление хорошо сказано Юрием Бородаем: «С одной стороны, схема (Бородай говорит о кантовском понятии схемы, как формы человеческих представлений-К.Ф.) может быть отражением лишь нашей субъективной деятельности, ибо она показывает не «что», предмета, а лишь «для чего» и «как» он нами делается. Но, с другой стороны, именно поскольку становится возможным впервые получить устойчивый образ и самого «что» предмета. Правда, это «что» может предстать перед нами лишь в формах нашей деятельности, т. е. лишь в формах «зачем» и «как». То есть конкретная таковость предмета, «что» его формы вытекаю из «зачем и «как». Особенно ясно это в отношении рукотворных, культурных вещей. «Например ребенок спрашивает: «Что такое дом?» В ответ мы объясняем, «для чего» строится дом, а тем самым и «как» он должен быть построен…мы в нем видим само всеобщее – наше идеальное понятие-цель, мы видим в данной эмпирической вещи нечто, предназначенное служить укрытием от снега и дождя, т.е мы заранее ищем глазами в данной вещи крышу.» Итак, для дома есть его «зачем», но что будет, если мы рассмотрим не дом, а скажем собаку? «С какой «целью», кем и как она была «сделана», мы не знаем. Но пытаемся догадаться – понять ее идеальный «проект». Это значит, что также, как и схема искусственных наших собственных произведений (наших домов, топоров, самолетов), мы пытаемся строить в воображении гипотетические представления об окружающих нас непонятных «спроектированных не нами» «вещах в себе». Ну, а поскольку сконструировать живое существо человеку все таки невозможно, то именно поэтому для человека в собаке всегда останется «за пределами самодельных наших схем их понимания обязательно остается в них что-то иррациональное», и «сотворенная по неизвестному нам проекту собака навсегда в какой-то мере останется «вещью в себе».

Впрочем, не означает ли все это, что человек с его обычными подходами к вещам просто не может понять феномен жизни? Именно на этом настаивал в свое время Анри Бергсон, который, вполне признавая, что «интеллект, рассматриваемый в его исходной точке, является способностью фабриковать искусственные предметы, в частности орудия для создания орудия, и бесконечно разнообразить их изготовление», категорически отрицал какое бы тони было сходство между жизнью и орудиями и таким образом делал вывод, что «Интеллект характеризуется естественным непониманием жизни.»

Впрочем, посмотрим все же, что можно сказать о жизни с точки зрения орудийно ориентированного интеллекта. К тому же, говорить о смысле существования живого организм можно хотя бы еще и потому, что во всех частях, органах и подсистемах живого существа мы находим целесообразное функционирование, и лишь их целостность существует, вопреки своей бессмысленности. Все органы тела работают осмысленно, и лишь будучи сложенными в единый организм они куда то теряют свою осмысленность. Не потому ли, что взаимодействующие органы образуют замкнутую саму на себя цепочку? Органы работают для существования тела, а тело, есть не более, чем совокупность органов. Смысл тела схлопывается тавтологией. Если каждый из органов определяется своим «для того, чтобы», то будучи замкнутыми в круг, эти «для того» образуют также и круг логический. Тело есть тавтология.

Могут возразить: но неужели такая уж редкость – системы, которые не имеют полезных функций и работают только на самообслуживание? Чего далеко ходить – возьмем туже бюрократию! Если верить либеральным публицистам, то чем грандиознее бюрократическая система, тем меньше она обращает внимания на окружающий мир, и занимается решением исключительно своих внутренних проблем.

Писатель-фантаст в свою очередь скажет: в неком будущем машины объединятся в единую систему, которая будет работать без участие человека, человек ей станет не нужен, эта система будет самообучающейся и самовоспроизводящейся, и однажды и даже уничтожит человечество как ненужную деталь. Что тогда скажет "функционистское" мышление о такой планете машин?

Ответ на эту фантазию элементарен: да, планета машин может существовать без человека, но она не может возникнуть без человека.

С точки зрения работы уже существующей машины Цель есть конечный этап ее функционирования. Но с точки зрения создания машины Цель есть ее начало. От цели «пляшет» конструирование машины.

Даже в фантазии фантастов самодостаточная цивилизация машин существует лишь постольку, поскольку она является преемником мира машин, служивших человеческим целям. Кончено, самодостаточные машины могут развиваться в неизвестном направлении, и через века их эволюции кто-то , взглянув на них уже не узнает бывших слуг людей, в их схемах не останется «ничего человеческого», ничего служебного. Но эволюция началась лишь потому, что у нее был исходный материал, у которого была плоть и конкретная форма, и у этого исходного материала был а единственная функция – служить человеку. А какая функция была у исходного материала биологической эволюции?

В рассуждениях о вещах любого рода самым таинственным является вопрос об их происхождении. Происхождение жизни – величайшая из загадок. Происхождение машин чуть яснее: они созданы людьми, и созданы исключительно как средства к достижению человеческих целей. Из бесконечного числа возможных вариантов, из бесконечного числа потенций, таящихся в бытие творцами машин была выбрана их конкретная форма, и этот выбор был прежде всего подчинен задаче достижения определенных целей. Если бы не было человеческих целей, задаче достижения которых служат машины, то и речь бы не зашла и о мире машин, и тем более о его гипотетическом самодостаточном этапе.

Можно поверить, что в процессе эволюции машин сначала погибнут люди, а затем отомрут за ненадобностью те части машин, которые непосредственно обслуживали людей: автомобили будут без кабин и салонов, компьютеры – без клавиатур и экранов. Но нельзя поверить, что машины сразу возникли без таких частей, ибо эти части были главным, все остальное к ним достраивалось. Возникновение бессмысленной машины непредставимо, ее невозможно спроектировать, ибо непонятно с чего начинать, и от чего отталкиваться, для ее проявления из мира потенций нет повода. Всякая представимая человеку система, что живет абсолютно автономно, есть система с отмершими целевыми функциями, но ни в коем случае не возникшая сразу без них. Тоже самое нужно сказать и о бюрократии: можно представить ее как утратившую полезные функции, но нельзя представить себе ее как сразу возникшую без функций. Нельзя себе представить, чтобы когда-то было учреждено Министерство Ничего и с большим штатом. Человек может мыслить самодостаточное существование лишь как инерцию существования целесообразного.

Скажут: но как же государство? Государства не служат ничему конкретному, а просто существуют – и в тоже время состоят из множество функциональных подсистем. Недаром государства сравнивают с живыми организмами! Все это правда, но для существования государства есть основание, кое древнее самого государства. Это основание – сам человек. Человек жил, когда не было государств, и возможно будет жить, когда государств не будет. Человек может жить без государства, но государств без людей не бывает. В сущности государство есть лишь форма сосуществования множества людей. И целевая неопределенность государства есть лишь проекция целевой неопределенности человеческой жизни. Если бы люди в силу некоего врожденного фанатизма считали бы себя лишь средствами для некой цели, то и государство бы из самодостаточного механизма превратилась бы в «машину для…». Если бы люди считали целью своей жизнью строительство пирамид, государство стало бы большим строительным трестом. Если бы люди считали себя лишь игрушками и машинами Бога войны, государство бы превратилось в армию. Но поскольку люди не ведают точно своих целей, то государство – это и армия, и строительный трест и много чего еще. Если бы вопрос о целесообразности живых организмов мог бы быть решен также просто, как вопрос о целесообразности государства! Для этого надо в человеке найти элемент более древний и более самодостаточный, чем сам человек. Надо представить человека как государство клеток, или – по Циолковскому – как государство атомов. Но, к сожалению, нет никаких оснований рассматривать клетки многоклеточных организмов в качестве чего-то большего, чем их структурные элементы, чем их микроорганы, ну, а что до атомов – то предоставим дело фантастам.

Проводя аналогию между живым организмом и машиной, можно утверждать, что для того, чтобы найти в живом организме нечто, что определяет цели, которые вкладывал в него его предполагаемый творец, необходимо найти в нем нечто на первый взгляд бессмысленное, то есть не нужное для функционирования живого организма, но зато зависимого от самого организма, и потому могущего являться средством связи живого существа с некими внешними ему ценностями. С этой точки зрения аппендицит или волосяной покров человека могут в большей степени претендовать на роль главных смыслонесущих органов, чем почтенный мозг, который все таки можно истолковывать как орган общей координации и стратегической адаптации организма к среде. Впрочем, и для мозга не все потерянно, не все в мозгу рационально и осмысленно – не забудем, что человеком для его нужд используется только 10% его «серого вещества». Поскольку мозг не может существовать интенсивного кровоснабжения, то для содержания этих оставшихся 90% как раз может понадобиться весь оставшийся организм. Плохо одно: эти 90% пока что не как не действуют, и если дело действительно в них, то, образно говоря, наши паровозные колеса пока что не вращаются, а ждут своего часа.

Но у жизни есть еще и другие достаточно бессмысленные для нее побочные эффекты – взять, хотя бы осадочные породы, известняки – результаты существования моллюсков. Было бы куда проще решить вопрос о смысле живого, если бы мы предположили, что жизнь была создана на земле некой инопланетной цивилизацией, которая рассчитывает через миллиарды лет вернуться и черпать оставшиеся от жизни миллиарды тонн переработанного минерального сырья – уголь и нефть, кораллы и мел, почвы, и прочие покрывающие поверхность земли биогенные материалы- вплоть до металлолома в руинах человеческих городов. Для того, чтобы получить эти миллиарды тонн, нужно было придумать систему, которая, перерабатывая неорганические вещества в органические, самовоспроизводится в течении сотен миллионов лет – исходя из этой задачи можно было бы спроектировать всю биосферу. И нас не должно смущать, что производство мела – лишь незначительный побочный эффект существования жизни, когда речь идет о столь значительных временных масштабах, большая часть энергии живой системы уйдет на самовоспроизводства, да и «настоящие» машины тоже не всегда эффективны, КПД паровоза, как известно – 5 процентов, но для создателей паровоза важнее было то, что он все таки едет куда надо, то есть был бы результат. Плохо одно: нет никаких теологических или хотя бы эстетических оснований считать побочные последствия существования жизни ключевыми для ее понимания.

Хотя, что касается угля и нефти, то тут надо вспомнить еще одну весьма любопытную теорию Бергсона. Согласно мнению французского философа, сущность жизни заключается именно в совершенно непредсказуемых, спонтанных действиях, так что ни о каких целях живых существ быть не может , поскольку цель предполагает представление о будущем результате, жизнь заключается именно в активности вопреки предвидениям – предвидеть можно лишь действия механизмов в неживой материи. Но это значит, что единственной целью функционирования живых существ, о которой все же можно говорить - это накопление потенциальной энергии, необходимой для обеспечения этой спонтанной активности: «…животная жизнь состоит во-первых в том, чтобы добывать запас энергии, а во-вторых, в том, чтобы расходовать ее в разнообразных и непредвидимых направлениях при посредстве возможно более податливой материи.» Углерод – основа живой энергии, так что целью Жизни по Бергсону является накопление свободных углерода. Если вспомнить, что углерод – не только энергетическая, но и материальная основа жизни, то живых существ можно назвать шахтерами, сделанными из угля: они не только добывают уголь но и сами являются складами для готовой продукции. И все же даже Бергсон говорил, что накопляемая энергия нужна для чего-то чего то непредвидимого, но отличного от накопления.

Почему существует самолет? В среде авиаконструкторов бытует шутка, что в самолете летит только двигатель – все остальное ему мешает. Но, допустим, пилот и крылья тоже как-то участвуют в полете. Но вот есть в самолете нечто, что точно ничего кроме помех полету не создает и без чего самолет летал бы гораздо легче, быстрее и маневреннее – это салон и пассажиры в нем. Однако только ради них самолет пускается в полет. Авиация рождается из идеи перемещения данных пассажиров (или груза, или бомб) из пункта А в пункт Б, а все остальное – двигатель, крылья и пилоты - призваны лишь обслуживать эту идею. Правда , есть спортивные самолеты, на которых нет ни салона, ни грузового отсека. Спортивный самолеты возвращают авиацию к ее детству- на первых аэропланах тоже не было, ни пассажиров, ни груза. Но был пилот – и в нем было все дело, авиация была чудом летящего человека. Вообще, воздухоплавание родилось вовсе не как новое средство транспорта, но как воплощение человеческой мечты о полете. Монгольфье и другие первые воздухоплаватели были не только и не столько пилотами своих аэростатов, сколько теми людьми, которые смогли полететь, то есть разом они были разом и пилотом, и пассажиром, и грузом, и той ценностью, которая придавала смысл всей затее.

Возможен, однако, и беспилотный спортивный самолет. Но он возможен лишь как наследник и продолжатель традиций самолетов пилотируемых, и на всем его формах и конструкторских решениях лежит воспоминания о тех временах, когда самолеты несли людей.

Самолет, который должен лететь, но не должен ничего нести будет в своем развитии иметь тенденцию к исчезновению, к беспредельной миниатюризации. Если нечто должно полететь, но это нечто может быть каким угодно, и почему бы ему – чтобы не мешать полеты – не быть микроскопическим, невесомым? Разумеется, в реальной жизни для миниатюризации беспилотного спортивного самолета есть множество физико-технических ограничений. Одна из них - ветер. В условной безветренной атмосфере спортивный самолет быть может был бы более похож на игрушечную модель, но в реальности миниатюрная модель станет игралищем воздушных потоков, для преодоления этих потоков нужна мощность двигателя, мощность предполагает определенный вес – и вот, мы уже достраиваем более или менее нормальный, не игрушечный самолет. Почему самолет, который не должен нести никакого груза не впадает в бесконечную миниатюризацию? Потому что с грузом или без груза, но двигатель, способный развивать ту или иную скорость, должен иметь какой-то вес, горючее к нему должно иметь какой-то вес, и вообще достаточно много сил самолет у приходится тратить на самопреодоление. Сам двигатель тоже себе мешает. Иными словами: самолет не равен нулю, поскольку в каждой из его деталей содержится нечто, что может выполнять роль груза, перевозка которого – цель полета. Самолет образован из мешающей полету материи. Крыло самолета – это не только и не исключительно средство полета, но прежде всего лишь слегка пригнанный для полета кусок металла, обладающий массой свойств, с полетом не связанных а то и прямо ему враждебных – как например вес или сопротивление среде в горизонтальном, продольном направлении. Все, что в самолете служит полету – форма крыла, мощность двигателя, сноровка пилота- служит для их же самопреодоления, то есть для преодоления того , что в самолете, в его крыльях двигателе и пилоте полету мешает.

Так может быть и все физиологическое функционирование живого организма необходимо лишь для того, чтобы преодолеть косность и инертность той неживой материи, из которой, в конченом итог, организм состоит? В этом довольно таки нелепом предположение все таки что-то есть, но чтобы оно имело смысл необходимо ответить на вопрос: преодоление- ради чего? Ближайший ответ очевиден: ради жизни, так же как устройство самолета призвано преодолеть его косную материальность ради полета. Однако между понятиями жизни и полета есть она грандиозная разница. Понятие полета отлично от понятия « функционирования всех систем самолета», и поэтому мы можем, не впадая в тавтологию говорить, что самолет работает, чтобы летать. Неисправный самолет работает не летая, также и самолет в аэродинамической трубе функционирует, но не летит, зато если у аэроплана мотор заглохнет в воздух, он перестанет функционировать, но какое-то время будет продолжать лететь, планируя. Летают, наконец, не только самолеты – летают птицы, летают выпущенные из пращи камни, парят левитирующие йоги, летает, наконец даже то, в чем вообще нечему функционировать, как например, воздушные змеи или планеры – продолжая наращивать аналогии меду воздухоплаванием и жизнью планеры можно назвать зомби авиации, ожившими манекенами от воздухоплавания. Итак, с авиацией все ясно. Но понятие жизни кажется тождественным понятию функционирования живого организма, или вернее, мы не знаем иного определения жизни. Организм, все системы которого функционируют, всегда считаются живым, а когда они не функционируют – он всегда не живой, и нет никого, кто бы жил, кроме функционирующих живых организмов. Смерть, прекращение жизни в медицине связывают с прекращением дыхания и кровообращения. Понять, что значит «жизнь» вне функционирования организма - это и значит найти внешнюю цель этого функционирование, подобную целям функционирования отдельных органов тела.

Государство существует, несмотря на свою бесцельность, поскольку состоит из людей, чье физическое существование не индефферентно к существованию государственной организации, также как самолет без груза существует, поскольку состоит из алюминия и керосина, чье физическое существование индефферентно к полету.

Тавтология убивает бытие. Системы возникают в областях разрыва. Самолет возникает на разрыве между весом аллюминия и необходимостью полета, государственный аппарат возникает на разрыве между жизнью разрозненных людей и специфическими возможностями их массовой организации. Но где такой разрыв для живого организма? Он сам – жизнь, и сам –живущий. Гениальный кибернетик, которого бы попросили спроектировать живой организм, не смог бы этого сделать, ибо не знал бы главного – не знал бы исходной задачи, а потому не знал бы, с чего начать.

Первое что должно прейти в голову: что поскольку все без исключения органы человека имеют какой то смыл (не в аппендиците же искать общий смысл жизни), и цепочки взаимодействия живых органов нигде не обрываются, но замыкаются сами на себя, на свою целостность, и поскольку таким образом, смыла не имеет лишь их целостность, то вывод однозначен. В той степени, в какой мы вообще имеем право говорить о целях, которым служат живые организмы и о смысле феномена жизни, мы должны предположить, что этой таинственной цели служит все существование живого организма взятое в целом, и с весьма широким спектром последствий этого существования.

«Взять в целом» живой организм – это значит, не придавать решающего значения ни одной из многих его жизненных функций, ни одному их его многочисленных отправлений. Акцент на одной функции – признак, что существо не самодостаточно, а чему-то служит. Так одноклеточные организмы, став в процессе эволюции клетками в составе многоклеточных, утратили самодостаточность, и приобрели специализацию

Живое существо – не орудие, и не «средство для …», но оно может использоваться в данном качестве другим живым существом. Самый яркий пример этому – одомашнивание животных. Коровы и свиньи превращены человеком орудия, доставляющие ему молоко и мясо. Домашний скот в какой то степени еще представляет собой самодовлеющих биологических существ, вышедших из дикой природы, но в какой-то степени это уже лишь орудия, чье бытие определяется человеческой волей, исходящей из собственных целей. Что как именно сказалась на животных влияние человеческой воли? Ответ очевиден. Человек, насколько смог, попытался односторонне и гипертрофированно развить в животных именно те функции, которые были ему полезны, которые отвечали изначальным целям доместикации. Если это молочный скот – в нем развивается надойность, мясной скот превращается в машины по отращиванию мяса на своих боках, которые должны много кушать и максимально хорошо толстеть, над овцами селекционеры бились, чтобы те давали больше шерсти.

Как уже говорилось, машины не похожи на живые организмы, но они похожи на органы и подсистемы живых организмов. Живое существо может быть истолковано как сходное с машиной светом случае, когда весь организм его оказывается нужным лишь потому, что обеспечивает существование одного органа, который один выполняет некую важную цель, и который, в силу этого, оправдывает существование всего остального организма. Дойная корова – это не животное корова, а нечто, от чего нам нужно только молоко, и дойную корову на крестьянском дворе терпят, кормят, холят и даже иногда любят лишь потому, что невозможно держать в доме одно вымя без коровы.

Судьба одомашненного скота дает нам важные указания. Всякая функция, всякий орган живого организм содержит в себе потенциал превращения самодовлеющего существа в «средство-для…». И значит, сохранение самодостаточности живого существа происходит через обеспечения пропорциональности и баланса между его функциями, чтобы не на на оду из его функций не падал чрезмерный акцент – не в смысле ценностном, не в смысле гипертрофированного развития.

Именно гармония и уравновешенность всех функций тела заставляют говорить о следовании человеком своего назначению, о том что он остался человеком. Одна из глубоких интуиций человеческой культуры заключается в том, что человек – это не орудие для… а самодовлеющее существо, а условие его не-орудийности –соблюдение меры, баланса между всеми его атрибутами и отправлениями. Вякая односторонняя гипертрофированность в развитии того или иного аспекта человека служит признаком, что человек посвятил свою жизни некой задаче. Всякая профессия оставляет мету на человеческом теле. У грузчиков укрепляются мускулы, у часовщиков слабеют глаза. Тело медленно подстраивается под социальные и технологические функции индивида. Мы говорим об идеале человеческой гармонии, поскольку человек может в какой-то степени отклоняться от своего гармоничного и сбалансированного идеала и в какой то степени становиться орудием и функцией. Причем, что интересно для человека противопоставление самодостаточности и орудийности оказывается тождественным противопоставлению многосторонности и односторонности. Специалист подобен флюсу, его полнота односторонняя, именно одностороннее развитие превращает человека в машину. Видя что профессиональная односторонность уродует человека, утописты прошлых веков мечтали о комбинации человеком будущего физических и умственных профессий, чтобы «землю попашет – попишет стихи», Энгельс писал, что человек будущего будет пол дня работать архитектором, а пол дня – с тачкой на стройке. Кстати, с точки зрения гигиены идея не такая уж и тупая – жаль, что ее не может допустить конкуренция в мире архитекторов.

Собственно, в машину человека превращает слово «только». О филателисте можно сказать, что он превратился в машину по собиранию марок, если в его жизни есть только марки. Женщин в известных обстоятельствах называют «родильными машинами» - это значит, что они света белого не видят, а только рожают, и это не дает проявится другим сторонам их личности. Но в чем цель целостной и сбалансированной деятельности живого существа? Загадка.

Перед лицом этой загадки спокойно себя чувствуют лишь спиритуалистические ориентированные мыслители, считающие, что жизнь нужна для того, чтобы дух, мог воплотиться в материю. Идея может и неплоха, но проблема в том, что из идеи воплощения еще никак не следует идея живого организма. Для того, чтобы она последовала, нужно понять, что собственно имеет дух к материи? Воплотиться- чтобы что? Что собирается делать дух, воплотившись? От ответа на этот вопрос зависит то, какое тело ему понадобится. Отправления, совершаемые телесным живым организмом, кажется, нужны в основном для воспроизводства этой телесности, а вот что делается телом именно для души?

Стоп! А не в этом ли разгадка - в занятиях для души? Мы ведь искали нечто биологически бессмысленное. А как раз именно то, что человек делает «для души» для практической жизни оказывается бессмысленной, а то и вредным. Что человек делает для души? Увлекается коллекционированием, искусством, пописывает стихи, пьет водку, по гурмански обжирается, колется наркотиками, жарится под солнцем в шезлонге, кайфует перед телевизором с чашкой кофе, копается на дачном участке или бьется над