Кант и Вернадский
Василий Шубин
С именем Канта связана революция в европейской философии. Переосмыслив традиционные философские установки, он совершил крутой поворот от онтологии к гносеологии, от натурфилософии к антропологии, результатом чего явилось создание им стройной философской системы, оказавшей громадное воздействие на последующее развитие философии и науки.
Но Кант был также крупным ученым своего времени. Предложенная им научная программа содержала целый ряд достоинств и обладала в силу этого дальнодействием. При этом он избежал абсолютизации естественнонаучного знания, соединив учение о познании с социально-культурной проблематикой и поставив на первое место человеческую личность. Сферу философии, писал он, составляют следующие вопросы. Что я могу знать? Что я должен делать? На что я смею надеяться? Что такое человек? «На первый вопрос отвечает метафизика, на второй – мораль, на третий – религия и на четвертый – антропология. Но в сущности все это можно было бы свести к антропологии, ибо три первых вопроса сводятся к четвертому» (1, стр. 332). Таким образом, Кант включал антропологию в систему знаний.
Таков же был подход к системе знаний и у Вернадского. Его учение о ноосфере было крупным вкладом в естествознание XX в. Сутью этого учения, по мнению академика Н.Н. Моисеева, является понимание роли и места человека в единой системе развития материи, осознание необходимости «синтеза неорганической природы, жизни и человека» (2, стр. 286). Но в обосновании своих идей Вернадский не мог обойти наследие Канта, к учению которого он питал стойкий интерес и которому посвятил специальную работу «Кант и: естествознание». В преддверии своих основных работ Вернадский писал: «Дело будущего развития науки – подойти к таким задачам и таким научным вопросам, которые заставят философскую мысль искать новых путей, как искал и нашел их Кант» (3, стр. 214). Пророческие слова. Создав фундаментальные работы по геохимии и биогеохимии, он вышел на рубежи мировоззренческих поисков, которые привели его к философии космизма.
Переключившись с чисто естественнонаучных проблем на обоснование учения о ноосфере, он приходит к выводу о том, что «...биохимия должна глубочайшим образом соприкасаться с науками не только о жизни, но и о человеке, с науками гуманитарными» (4, кн. 2, стр. 91). Ход современной научно-технической революции как никогда остро поставил проблему соотношения знания и ценностей. В этой ситуации идеи Канта и Вернадского о подчиненности науки нравственным целям сохраняют свою актуальность.
В основу работы Вернадского «Кант и естествознание» был положен доклад, прочитанный им 28 декабря 1904 г. на заседании Московского психологического общества, посвященном памяти Канта. Видимо, в расширенном и переработанном виде доклад, текст которого не сохранился, был опубликован в журнале «Вопросы философии и психологии» (1905, №76) под заглавием «Кант и естествознание XVII столетия», а в нынешнем варианте – в 1922 г. (Вернадский В.И. Очерки и речи. Вып. 2. Пг., 1922)*.
* Великий русский мыслитель обращался к наследию Канта до 1904 г. и после. Личность Канта, его философские и естественнонаучные труды привлекли внимание Вернадского еще в конце XIX в., о чем свидетельствуют его дневники (см.: 5). Раздумья Вернадского по поводу философии Канта отражены в его записях 1901 – 1911 гг. в рукописях, хранящихся в Архиве АН, они обозначены как «Мысли». Главное внимание в них сосредоточено на проблеме субъекта и объекта как центральной гносеологической проблеме кантианства. «Кант, – пишет Вернадский, – принял за исходное – различие субъекта от окружающего. Он противопоставляет в той или иной форме «я» – «миру». Отсюда неизбежен дуализм в какой бы то ни было форме. Понятие личности (разума) явилось для него неразложимым, цельным, исходным... Отчего он исходил из такого предположения? Является ли столь цельным и неразрывным наше понятие личности? Эти вопросы могут быть разрешены научно, и их научное исследование стоит вне границ естествознания, ставимых критической философией Канта» (3. стр. 331). Дуализм субъекта и объекта, по мнению Вернадского, в сильнейшей степени повлиял на истолкование Кантом природы пространства и времени. Вернадский замечает, что в этих представлениях чувствуется «недостаточная научная обработка», и считает целесообразным дополнить кантовский подход в понимании пространства и времени изучением данных естествознания психологии и истории философии.
Написанию статьи «Кант и естествознание» предшествовала переработка трудов Канта в оригинале. Главное внимание в статье В.И. Вернадский обращает на выяснение той роли в истории науки, какую сыграл Кант как естествоиспытатель. Он отмечает, что в жизни Канта был период, когда он и сам себя называл естествоиспытателем. И хотя, пишет Вернадский, едва ли можно принять в буквальном смысле деление жизни Канта на те периоды, которые вошли в литературу с легкой руки некоторых историков философии и самого Канта, Несомненно, однако, что расцвету его самостоятельной философской системы предшествовала более чем 30-летняя научная деятельность, в которой не последнее место занимали разнообразные вопросы естествознания. С нашей точки зрения, заслуживают внимания три замечания Вернадского о Канте как ученом.
Первое: «Своими научными работами он не оказал влияния на развитие естествознания. Современники обошли молчанием его работы, и они стали нам известны только после того, как философская мысль Канта охватила своим могучим влиянием весь духовный уклад человечества в XIX столетии. На развитие географии, естествознания и математики Кант оказал влияние – долгое время спустя после смерти – своим философским анализом. Достаточно привести немногие примеры. Под влиянием Иоганна Мюллера в 1830-х гг. в физиологии органов чувств – на всем характере научной работы – сказались идеи Канта в учении о так называемых специфических энергиях органов чувств, под его же влиянием, несомненно, находились работы XIX столетия об основах геометрии» (3, стр. 313). Стало быть, благотворное влияние на естествознание Кант оказал своими философскими произведениями. Так что же, бесплодной оказалась более чем 30-летняя деятельность ученого?
Вернадский так не считал, и в этом суть второго замечания. История научной мысли никогда не может дать законченную неизменную картину, поэтому постоянно приходится возвращаться к старым сюжетам. «И несмотря на огромную литературу посвященную Канту в течение столетия, всякий исследователь увидит в его научной деятельности новое и иное в зависимости от состояния науки в его собственное время» (3, стр. 192).
Но главное не это. Как уже отмечалось, научные изыскания Канта не стали в полной мере достоянием современников. Вернадский делает неожиданный вывод: без естественнонаучных занятий, к тому же многолетних и интенсивных, не было бы «критической философии», ибо они меняли содержание философии. «Если на почве этого общего основного положения, – размышляет он, – всмотреться в исторический ход мысли, то можно заметить, что все новые крупные научные открытия и научные обобщения – рано ли, поздно ли – находят себе отражение и переработку в философской мысли: и в случае, ежели они стоят уже вне пределов существующих философских систем, способствуют созданию новых... В этом смысле научная деятельность до-известной степени предшествует философской работе, и после крупных философских обобщений, раздвигающих рамки познанного или рушащих веками стоящие, научно выработанные, философски обработанные положения, можно ждать проявлений философского гения, новых созданий философской мысли, новых течений философии» (3, стр. 192).
Третье замечание Вернадского касается оценки научных открытий Канта. Он отмечает, что на естественнонаучную работу Канта самое решительное влияние оказали идей Ньютона и Бюффона, наложившие неизгладимый отпечаток на все его научно-философское творчество. Подобно французским энциклопедистам, Кант стремился объяснить все явления природы естественными причинами, поэтому, подчеркивает Вернадский, научная деятельность основателя «критической философии» вращалась в кругу одинаковых научных идей, что и у Гельвеция, Гольбаха, Кондильяка. «Творцы новых систем философии в научной области принадлежали к одному лагерю передовых ученых своего времени» (3, стр. 196). Этими общими идеями были теория тяготения Ньютона и принципы эволюции Бюффона, притом Кант не просто их воспринял, а синтезировал. Вернадский пишет: «Оригинальность его научной работы заключается в том, что он применял одновременно как обобщения Ньютона, так и понятие времени к разнообразным конкретным явлениям природы в области неорганических наук – в астрономии, геологии, физической географии. Он часто и во многом ошибался, но благодаря глубине и силе своего ума, он не раз достигал обобщений, открытий и точек зрения, которые... до него не приходили в голову его современникам и из которых многие получили значение, научный, если можно так сказать, смысл только в наше или ближайшее к нам время. Далеко не все им найденное было ново и для его времени. Кое-что, как мы теперь знаем, было сделано другими раньше его, но Кант достигал своих результатов самостоятельно, и труды этих его предшественников (имеется в виду прежде всего Бошкович В.Ш.), так же как и работы самого Канта, не были оценены современниками» (3, стр. 206).
Оригинальность естественнонаучных идей Канта Вернадский видит в обосновании влияния морских приливов и отливов на скорость вращения Земли вокруг своей оси, в попытке связать вулканические процессы, в том числе и на Луне, с всемирным тяготением. Однако наиболее общепризнанной заслугой Канта в области естествознания Вернадский считает космогоническую гипотезу. По его мнению, до Канта ни одна из космогонических гипотез не была логически связана с теорией всемирного тяготения и, следовательно, все они находились в полном противоречии с данными небесной механики, в том числе космогонии Бюффона и Свенденборга. Не мог Вернадский пройти мимо вклада Канта в становление теоретической кинематики: ведь в работе «Метафизические начала естествознания» целая глава посвящена кинематике (по терминологии той эпохи – форономии), в которой предпринята попытка классификации видов движения и обоснования его всеобщности. Возникает вопрос: а насколько справедливы эти оценки с точки зрения современности? В общем-то они подтвердились. Пожалуй, можно сделать лишь одно замечание: Вернадский, по-видимому, недооценил влияние Лейбница на Канта как естествоиспытателя, по крайней мере тема Лейбниц – Кант в его опубликованных работах не развернута. Но специфика кантовской натурфилософии в том и заключается, что он попытался примирить программы Лейбница и Ньютона.
Почему же естественнонаучные открытия Канта, будучи самостоятельными и оригинальными, остались для современников «вещью в себе?» Причину этого Вернадский отчасти усматривает в том, что Кант работал вне центров научной жизни того времени. Но не менее важной причиной он считает особенности восприятия и стиль научной работы самого Канта. «Являясь по содержанию и по научности уклада мысли передовым ученым своего времени. Кант по привычкам и по характеру научной работы жил в прошлом. Форма его научных трудов имеет резкий отпечаток чего-то стародавнего, провинциального по сравнению с одновременными с ней произведениями энциклопедистов, например, Дидро или Даламбера, или таких ученых, как Эйлер, Бюффон... Эти последние отбросили вместе с картезианством и ученую литературу XVII в (3, стр. 197...198). Кант же еще жил в старой литературе прошедшего века, но, как выражается Вернадский, и на почве «старосветской начитанности» он пытался следить за достижениями науки, не всегда успевая уловить и по достоинству оценить новое. «Чуждый по духу ученым староверам, а по форме – ученым новаторам, Кант был одинок среди передовых ученых своего времени. Этим, может быть, объясняется то, что его научные труды обратили на себя так мало внимания и не вызвали последователей, если не считать влияния, какое Кант оказал на многих, например, на Гердера своими лекциями по физической географии. Он не мог, впрочем, иметь учеников в области естествознания и благодаря приемам своей научной работы» (3 стр. 132). Заключительная фраза цитаты требует пояснения. Кант был натуралистом-наблюдателем, к тому же склонным к книжной работе и замкнутому образу жизни, и это не могло способствовать развитию в нем интересов к непосредственному эксперименту, поэтому для натуралиста начала XX в. его натурфилософия кажется чуждой формой научной деятельности. Таков вывод Вернадского и с ним трудно не согласиться.
Другое дело – философская система Канта. Она, как неоднократно подчеркивал Вернадский, в своих основах не могла устареть и не вошла в резкое противоречие с наукой. «Мысль и жизнь Канта в течение столетия подвергались глубокому, нередко горячему и страстному изучению, вызывали появление не только множества статей и сочинений, но даже ученого, специально им посвященного журнала, создали... особую науку – кантологию. Изучение и обдумывание главных работ и хода идей Канта издавна служит прекрасной школой для молодого философа. Поэтому едва ли можно найти в мысли или жизни Канта какой-нибудь закоулок, который бы остался свободным от предшествовавшей работы исследователей. Но в то же время Кант в своей умственной жизни постоянно касался таких вечных вопросов человеческой мысли, по отношению к которым никогда не может быть сказано последнее слово» (3, стр. 190). Такова оценка, которую дал великий русский мыслитель немецкому гению.
Кант верил в наступление, Вернадский – в создание ноосферы. Труды обоих мыслителей пронизаны гуманистическим поиском, страстным желанием подчинить науку и философию достижению человеческого счастья и разумно организованной общественной жизни. В этом подвижническом служении Истине и Добру оба мыслителя восставали против всех непродуктивных форм духовной жизни, тормозящих развитие человечества. Кант поэтому отвергал путь, ведущий как к плоскому эмпиризму, так и к «грезам», т.е. к отрицанию фактов и естественных причин. Наивному оптимизму механического материализма он противопоставил здоровое сомнением. В свою очередь, Вернадский резко выступал против догматизации философии в нашей стране и предупреждал о громадной опасности некомпетентного вмешательства в свободу научных и философских поисков. Недавняя публикация купюр, изъятых при издании его книг «Размышления натуралиста» (1977) и «Философские мысли натуралиста» (1988), красноречиво говорит об этом (7, стр. 66...79).
Кантовское наследие было одним из источников энциклопедизма Вернадского. Это была та школа мысли, которую он успешно прошел и завещал молодым философам. Однако нельзя не указать и на существенные различия в интеллектуальной деятельности мыслителей. Кант преимущественно все же философ, стремившийся обосновать возможность «чистого естествознания». Вернадский справедливо подчеркивал, что стиль мышления Канта укоренен в XVII в. и в то же время он сопричастен духовному климату XVIII столетия. Стиль мышления Канта, как и вся его философия, дуалистичен. На эту сторону его наследия указал П.Г. Кузнецов, исследуя творчество Канта и Вернадского (8). В самом деле. Кант в космологии – эволюционист, разделяет он и идею социального прогресса, столь дорогую просветителям той эпохи. Но в то же время он был сторонником принципа построения аподиктического знания в форме аксиоматической теории, что нередко приводило мыслителей XVII – XVIII вв. к преувеличению роли математики. У Канта данная тенденция особенно ярко проявилась в работе 1786 г. «Метафизические начала естествознания». В ней он писал: «Наукой в собственном смысле можно назвать лишь ту, достоверность которой аподиктична; познание, способное иметь лишь эмпирическую достоверность, есть знание лишь в несобственном смысле». И далее: «Вместе с тем, я утверждаю, что в любом частном учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики» (9, т. 6, стр. 56, 58).
Если Кант, несмотря на всю его борьбу с онтологическими системами XVII в., еще хранит связь с метафизической традицией, то Вернадский живет и творит в иную эпоху, когда идея развития и системного подхода глубоко утвердилась в естествознании. Вместе с тем с Вернадским в науку пришло понимание роли и места человека в единой системе развития материи, возникли предпосылки синтеза неорганической природы, жизни и человека, что вело к разрушению традиционных границ между естествознанием и человековедением.
Главное внимание Кант обращает на необходимость совершенствования человека, он верит в его разум и способность жить согласно моральному долгу, верит в торжество свободы и справедливости. Вернадский в своих научных изысканиях и философских прозрениях больше ориентируется на природу. Одна из его дневниковых записей звучит так: «Перед всем живым веществом мелким кажется весь ход истории. И странно, я через самый грубый... материализм мог бы подойти к странным и очень далеким от материализма философским выводам» (5, стр. 286). Мировоззрение Канта как классического представителя новоевропейской философии антропоцентрично; Вернадский же в полной мере осознает отрицательные последствия антропогенной деятельности и в своей ноосферной концепции ратует за перестройку взаимоотношения человека с природой. Свою картину мира он назвал «биологической», ибо видел громадную роль живого вещества в геологии и существовании Земли. Биосфера для него не объект специальной науки, а новая парадигма в естествознании. Не случайно, по мысли Вернадского, ноосфера вырастает из биосферы, является ее прямым продолжением. Он настаивает на единстве природы и общества, т.е. история общества и история природы для него – звенья единого космического процесса. «Можно считать, – писал он, – что в пределах 5 – тысяч лет, все увеличиваясь в темпах, идет непрерывное создание ноосферы и прочно – в основном без движения назад, но остановками, все уменьшающимися в длительности, – идет рост культурной биогеохимической энергии человечества» (4, стр. 149) В этом пункте позиции Канта и Вернадского резко расходятся.
И все же «царство человеческих целей» Канта и концепция «ноосферы» Вернадского не абсолютно противоположны, как это может показаться. Это верно, что в центре кантовской философии стоит человек, его потенции, способности и цели. Кант всячески подчеркивает уникальность человеческого бытия, противопоставляет природу и историю, свободу и необходимость, феноменальный и ноуменальный мир. «Мы, – пишет он, – имеем единственный вид существ в мире, каузальность которых направлена телеологически... Такое существо – человек, но рассматриваемый как ноумен: он единственное существо природы, в котором мы можем со стороны его собственных свойств познать сверхчувственную способность (свободу)...» (9, т. 5, стр. 468...469).
У Канта отчетливо прослеживается дуалистическое разведение естественной и свободной причинности. Однако, противопоставляя свободу природе, Кант предлагает искать царство свободы не в природе, а в мире человека. Но поскольку человека он тоже понимает дуалистически (это существо, с одной стороны, природное, чувственно-эмпирическое, а с другой – ноуменальное, свободное и разумное, к тому же непознаваемое в своей сущности), постольку «царство человеческих целей» Кант отодвигает в неопределенную историческую перспективу. Это действительно мечта о моральном индивиде и обществе, которая многими исследователями воспринималась как выражение бессилия мыслителя нащупать конкретные пути и сроки реализации идеала. Гегель тоже так считал: имея в виду Канта, он писал в «Философии истории», что «... разум не настолько бессилен, чтобы ограничиваться идеалом, долженствованием и существовать как нечто особенное, лишь вне действительности, неведомо где, в головах некоторых людей» (10,.8,0.10). Конечно, Гегель прав, но отчасти прав и Кант, ибо обосновывает идеал должного. Личность при таком подходе выступает как высшая ценность и абсолютная цель, а совершенствование человечества является нравственным императивом. «Моральный закон, – замечает Кант, – свят (ненарушим) Человек, правда, не так уж свят, но человечество в его лице должно быть для него святым... Именно он субъект морального закона, который свят в силу автономии своей свободы...» (9, т. 4, ч.1 стр. 414).
Стремлением доказать, что между миром природы и миром свободы лежит пропасть. Кант сильно отличается от Вернадского. Но между обоснованием «царства человеческих целей» и некоторыми аспектами учения о ноосфере существует связь. Стоит хотя бы вспомнить Кантову идею вечного мира, которую разделял и Вернадский: преодоление войн для него было непременным условием перехода от биосферы к ноосфере. Государство, собственность, правовые законы, просвещение – одним словом, цивилизация для Канта не более чем средство, содействующее преодолению человеком дикости, в том числе и войн. Но идеалом Канта является не просто цивилизация, или, как он выражается, «культура умения», а гражданское общество, в котором утвердилась бы «культура воспитания», а государства объединились бы в единое всемирно-гражданское целое на основе законосообразности и свободы. «Царство человеческих целей» в этом смысле нельзя воспринимать только как «грезы метафизика» – и в этом пункте Гегель, критикуя Канта, не совсем прав, – ибо объективно кантовский идеал выражает потребное будущее человечества. Да и что плохого в утверждении, что мораль, будучи конечным предназначением человека, является высшей ценностью? Другое дело, что, согласно Канту, человек, наделенный уникальной способностью ставить цели, пользуется природой как средством сообразно своим целям. Для Вернадского, который во многом отталкивается от синтетического мировоззрения Гете, такое понимание взаимоотношения человека и природы совершенно чуждо. Природа для него в отличие от Канта самоценна.
И все же упреки, в том числе и гегелевские, относительно бессилия разума, мечтательного характера «царства человеческих целей» имеют под собой основание. Концепция ноосферы в этом смысле зримее, ибо она фиксирует начало перехода человечества в принципиально новую стадию, имеет под собой хронологический базис. Вернадский как классический эволюционист пытается прогнозировать и нащупать реальные средства приближения ноосферы. У Канта все иначе. Разделяя эволюционистские идеи своего времени, он тем не менее объектам ноуменального мира начисто отказывает в праве на историчность. Л.А. Абрамян очень точно заметил: У Канта «... вещи, принадлежащие сверхчувственному миру, в том числе свобода, освобождаются из-под власти времени» (11, стр. 32). Надо ведь помнить, что сама нравственность выступает у Канта не только как высшая ценность, но и как внеисторический способ бытия человека, а категорический императив осмысливается им как выход человека во вневременное существование. Потому-то почти отсутствует временная конкретность, когда заходит речь о «царстве человеческих целей»: оно помещено Кантом по ту сторону истории и воспринимается как нечто такое, к чему должно стремиться, однако объективную основу для этого стремления усмотреть трудно.
А на что же тогда надеяться? И здесь Кант обращает свои взоры на природу. Видимо, это можно объяснить двумя обстоятельствами. Во-первых, занимая, по существу, позицию так называемой естественной религии, или религии в пределах разума. Кант меньше всего склонен искать опору в Боге. Для него ясно, что есть идея Бога, она нужна людям как гарант морально заслуженного счастья, но лично для себя он эту проблему решил: теоретически бытие Бога недоказуемо. Во-вторых, вспомним заключение Вернадского о том, что в Канте-философе никогда не умирал естествоиспытатель. Таким образом, природу он тоже склонен считать гарантом, который обеспечивает реализацию «царства человеческих целей». Не случайно и культуру Кант понимал как цель природы в отношении человека; иначе говоря, культура есть средство для достижения конечной цели, т.е. морального совершенства. «Приобретение... разумным существом, – пишет он, – способности ставить любые цели вообще (значит, в его свободе) – это культура. Следовательно, только культура может быть последней целью, которую мы имеем основание приписать природе в отношении человеческого рода... « (9, т. 5, стр. 464). Как существо эмпирическое, человек является звеном в цепи целей природы: Так что же, природа обладает способностью к целеполаганию? И да, и нет. В «Критике способности суждения» Кант убедительно доказывает, что целесообразность природы имеет свое основание в рефлектирующей способности суждения и носит антропоморфный характер; причинность же по целям свойственна только разумной деятельности человека. Иначе говоря, целесообразность природы имеет лишь субъективное значение, но отнюдь не отражает объективный порядок природы.
Однако позиция, изложенная в 3-й «Критике», не является единственной. В работе «Идея всеобщей истории во всемерногражданском плане» (1784) Кант склонен допустить наличие общих законов природы, согласно которым реализуется человеческая история. Человек, как звено в цепи целей природы, может не осознавать собственного значения, но природа «знает» лучше Кант свои надежды на социальный идеал связывает с «хитростью природы», подобно тому как «хитрость разума» у Гегеля выполняет всеобъясняющую функцию в понимании драматической судьбы человечества. «Поскольку нельзя предполагать у людей и в совокупности их поступков какую-нибудь разумную собственную цель, нужно попытаться открыть в этом бессмысленном ходе человеческих дел цель природы, на основании которой у существ, действующих без собственного плана, все же была возможна история согласно определенному плану природы» (9, т. 6, стр. 7...8).
Как видим, Кант наделяет природу спасительной миссией по отношению к обществу. У Вернадского же ноосфера является естественным продолжением биосферы, и ему нет нужды конструировать «общий план природы». К природе он относится скорее по-гетевски, чем по-кантовски, разумеется интегрируя натурфилософские подходы и конкретно-научные знания, содержащиеся в наследии Ж. Бюффона, Р. Бошковича, М.В. Ломоносова, А. Гумбольдта, Ч. Дарвина, В.В. Докучаева (из школы которого он вышел), Э. Зюсса – австрийского геолога, введшего в науку понятие «биосфера». Вернадский показал, что, используя синтетическое постижение природы, в котором сливались художественный, философский, научный и экспериментальный подходы к миру, Гете опередил свое время. К универсуму Гете подошел с диалектически-обобщающей позиции, с ощущением целостности бытия, что импонировало Вернадскому. Не случайно он замечал: «Научно понять, значит установить явление в рамки научной реальности – космоса» (4, кн. 2, – стр. 31). Соответственно и свою идею ноосферы он обосновал, базируясь на исследовании как природной, так и социальной реальности, но положив в основу учение об эволюции материи. В рамках геологической эволюции Вернадский видел этапы «косной» материи, затем – «живой», в своем единстве образовавших биосферу; следующей ступенью было появление человека и человеческого общества. И наконец, «под влиянием научной мысли и человеческого труда биосфера переходит в новое состояние – ноосферу» (4, кн. 2, стр. 19). Таким образом, если в основе оптимизма Канта лежит вера в действие «общих законов природы», то в случае с Вернадским – уверенность в существенной роли человечества в общем эволюционном процессе, что вытекает из его философии космизма. Притом необратимость эволюционного процесса он обосновывает, исходя из учения о дисимметрии. Необратимость в геологии во всем космосе есть появление дисимметрии, или, как выражается Вернадский, «принципа Кюри». Живая материя выступает как фактор преодоления энтропии, а человеческое общество – решающий фактор космоэволюционного процесса.
Когда же наступит эпоха ноосферы, именно сама эпоха, а не ее предпосылки? Хотя переход к ней уже начался, но, как постоянно подчеркивал Вернадский, эпоха наступит, когда человеческий интеллект возьмет на себя ответственность за судьбу планеты, а в принципе ноосфера – это не какая-то еще одна оболочка Земли, а именно состояние природы и истории, когда эти два элемента жизненной сферы будут преобразованы в гармоническую систему «Человек – техника – природа». Неудивительно, что в своей концепции ноосферы Вернадский большое место уделил проблемам техногенеза и технического прогресса. В этом пункте Вернадский сильно отличается от Канта. Нельзя сказать, что последний вообще игнорировал данные вопросы; ведь проблемы теоретической кинематики он разрабатывал на основе изучения процессов, происходящих в машинах. Однако исследованием техносферы и последствий ее расширения Кант все же не занимался. Сказать, что он жил в иную эпоху, – значит ничего не сказать. Его современники или почти современники: романтики, Мальтус, Годвин и др. – не только заметили технизацию общественной жизни, но и предупреждали о грозящих бедствиях. Тот же Гете писал: «Победоносно распространяющаяся машинерия мучает и пугает меня. Она подбирается медленно-медленно, как гроза. Но путь ее предопределен, она придет и застанет нас врасплох» (12,с.312).
Интерес Вернадского к технической проблематике объясняется его повышенным вниманием к последствиям антропогенных нагрузок на биосферу. В работе «Очерки по истории современного научного мировоззрения» он прослеживает революционизирующее влияние технических изобретений: компаса, печатного станка и др. – на развитие науки и практики. На заре нашего столетия Вернадский подметил все возрастающее давление техники на биосферу. «С человеком, – писал он в «Очерках геохимии», – несомненно появилась новая огромная геологическая сила на поверхности нашей планеты» (13, стр. 258). В работе «Живое вещество» он подчеркивает, что «техногенная деятельность, создающая современную цивилизацию» (14. стр. 116), становится важнейшим фактором жизнедеятельности человечества. Долгие поиски привели мыслителя к выводу о необходимости перехода к «психозойской эре», к «эре разума», к «ноосфере» во имя сохранения природной среды человека в условиях стремительного расширения техносферы. Еще в начале века ученый писал о том, что человек угрожает своему собственному существованию, «...захватывая техникой... все новые и новые формы энергии и переустраивая их своим разумом и трудом для текущих целей своей жизни, не задумываясь о последствиях» (15, стр. 299). В 1922 г. он предупреждает о возможностях использования атомной энергии в военных целях и предостерегает об опасности самоистребления, ибо перед силой и властью владельцев урана может побледнеть могущество владельцев золота, земли и капитала. Тем более важно качественное преобразование общества. «В живом веществе, – писал Вернадский, – создалась новая геологическая сила ума и техники, раньше на планете небывалая... Homo sapiens охватил планету и подходит к переработке ее в ноосферу». И далее: «Человечество, взятое в целом, становится мощной геологической силой. И перед ним, перед его мыслью и трудом, становится вопрос о перестройке биосферы в интересах свободного мыслящего человечества как единого целого» (15, стр. 56, 328). Иначе говоря, переход к ноосфере для Вернадского – такая же жизненная и актуальная задача, как для Канта установление «вечного мира». Иначе – всеобщая гибель. К сожалению, не были своевременно и в полной мере оценены мысли Вернадского об опасности сциентистского, техницистского мышления. Противоядием против него он считал искусство и философию, усматривая в них огромную общекультурную ценность. Поэты и философы, писал он в «Очерках геохимии», дают нам ответы, которые человеку науки часто кажутся невозможными. Он подчеркивал: «Философия всегда заключает зародыши, иногда даже предвосхищает целые области будущего развития науки, и только благодаря одновременной работе человеческого ума в этой области получается правильная критика неизбежно схематических построений науки. В истории развития научной мысли можно ясно и точно проследить такое значение философии, как корней и жизненной атмосферы научного мышления» (5, стр. 137, 193). Ноосфера, по мысли Вернадского, несовместима с антропогенной деградацией. Она предполагает разумное отношение к природе, преодоление войн и мирное развитие человечества, объединившегося для решения встающих перед ним задач. «Человек, – писал он, – впервые реально понял, что он житель планеты и может – должен – мыслить и действовать в новом аспекте, не только в аспекте отдельной личности, семьи или ряда государств или их союза, но и в планетном аспекте» (4, кн. 2, стр. 91).
Но разве не о том же думал Кант? Разве не мечтал он о мирном и объединенном человечестве? И может быть, не так уж сильно отличаются друг от друга по своему конечному, а именно гуманистическому назначению «царство человеческих целей» Канта и ноосфера Вернадского? Да, кантовский идеал будущего абстрактен, но не во всем утопичен, и неверно думать, будто реализацию «высшего блага» (т.е. совпадения добродетели и счастья) он переносил в необозримую даль. Добродетель невозможна без нравственности, нравственность – без свободы, а свободу Кант не ограничивает только нравственным выбором. Без свободы нет человеческой деятельности, она имманентно присуща истории, и в этом смысле нужно понимать выражение Канта: «История природы, таким образом, начинается с добра, ибо она произведенье божье; история свободы – со зла, ибо она дело рук человеческих» (1, стр. 50). Конечные цели он, как и Вернадский, обосновывает не сциентистски, а антропологически. Эти конечные цели, т.е. достижение «высшего блага», должны быть реализованы разумно действующим человечеством в историческом процессе, притом реализованы достойными человека средствами. Антропология и телеология Канта, подобно концепции ноосферы Вернадского, неизбежно содержат в себе исторический оптимизм и обладают громадным гуманистическим дальнодействием.
Кант, как и Вернадский, сумел избежать абсолютизации научного знания. В построенной им иерархии ценностей на первое место он поставил человеческую личность, ее свободу и стремление к высшему благу. Но в то же время на будущее Кант не смотрел только с позиций безудержного оптимизма. Его опасения в некотором роде перекликаются с предостережениями Вернадского. Не без влияния Руссо и трагических поворотов Великой французской революции Кант подметил противоречие между цивилизацией («культурой умения») и человеческими ценностями («культурой воспитания), которое ко времени Вернадского уже приобрело характер антагонизма. Если «культура умения» наделяет человека могуществом, но не делает его ни счастливым, ни нравственным, то «культура воспитания» освобождает человека от «детерминизма вожделений» и делает восприимчивым к «высшим целям». Надо сказать, что и Кант, и Вернадский устремляют свои взоры в будущее, они выходят за рамки данности и формируют в своих трудах образ потребного, с их точки зрения, будущего, которое должно наступить. Это не что иное, как проективный тип мышления, который ныне стал объектом острой критики. Однако человечество без «проекта» будущего жить не может, и в данном случае плох не сам по себе принцип, а стремление немедленно и с помощью террора опредметить «проект» в социальном движении.
Обоих мыслителей в известном смысле можно считать представителями космизма как особой научно-философской позиции. Именно Кант осмелился пойти дальше Ньютона, который остановился перед проблемой космогенеза. И пусть пространственно-временная протяженность Вселенной обернулась для него неразрешимыми антиномиями, имя Канта навсегда войдет в историю и теософию космизма. Велик и безграничен Космос, но и Человек не былинка в нем, а столь же бесконечное существо. «Две вещи, – писал Кант, – наполняют душу всегда новым и все более