1844 - 1900

Введение

Рассматривая различные течения в философии на всем протяжении человеческой истории, можно выделить две основных категории философов.

К первой категории можно отнести философов с уравновешенным эпическим складом духа, создающие в конце жизни устойчивую, стройную и логическую архитектуру своего учения. Таковы Аристотель, Спиноза, Кант, Гегель, Спенсер…

Ко второй категории - философов страстного лирического склада, которые воплощали собой ненасытное искание, динамику вечного потока относятся Платон, Руссо, Фихте и Ницше... Раскрытие мировоззрений этих философов невозможно теперь без последовательных психологических жизнеописаний. Многогранная и противоречивая философия и Фридриха Ницше может быть истолкована лишь в неразрывной связи с осторожной патологией их болезненного гения.

Жизнь Ницше - воплощение самой его философии во всей ее суровой величественности и трагичности. Не зная первую, трудно понять вторую. И не поняв вторую, невозможно постичь то исключительно сильное воздействие, которое оказало учение Ницше на уходящий ХХ век.

В литературе неоднократно делались попытки истолковать жестокий душевный недуг, отравивший последнюю четверть жизни Фридриха Ницше, как праведную божественную кару за его нечестивое вольнодумство, как достойное искупление его сатанинской гордыни.

Ницше, действительно, заплатил безумием за героическую непокорность своей вопрошающей мысли, отдал невольно жизнь за свое запоздалое бессмертие. Непроницаемое темное облако окутало навсегда горделивую вершину его духа именно тогда, когда он, казалось, дождался возрождающего озарения от мирового светила - Логоса и запел восторженный победный гимн. Точно леденящий вихрь Хаоса погасил навсегда этот трепетный Прометеев огонь. В сумерках надвигавшегося безумия Фридриху Ницше стало казаться, что душевные и плотские страдания ниспосланы ему, как Спасителю человечества, он видел самого себя в золотом нимбе и так странно отождествлял себя с Распятым.

Современники довольно холодно встретили Ницше; но ученый синклит внимательно следил за деятельностью юного профессора, чтобы потом отвернуться от гениального поэта и мудреца; и лишь немногие одобряли его деятельность. Он медленно и верно погружался в одиночество. Каждая новая книга отрезала от Ницше небольшую горсть последователей. Он остался в пустоте, опасаясь людей.

Слава, пришедшая к нему достаточно поздно, не вскружила голову мыслителю. Эта слава Ницше началась внезапно; ведь последние книги его уже никем не раскупались; и вдруг - Ницше стал необычайно популярен, когда, будучи больным, уже ничего не понимал.

И Кант, и Гете, и Шопенгауэр, и Вагнер создали гениальные творения. Ницше воссоздал новую породу гения, которую не видывала еще европейская цивилизация.

Ницше справедливо считал себя последователем Шопенгауэра, но он выше Шопенгауэра во многих отношениях, особенно потому, что его учение последовательно и непротиворечиво. Шопенгауэровская восточная этика самоотречения не гармонировала с его метафизикой всемогущества воли. У Ницше же воля первична не только в плане метафизическом, но и в этическом.

Своей личностью он открывает новую эру. Анализируя произведения Ницше, мы усматриваем в них все черты гения старого типа; но сквозь эти черты, как сквозь маску, в нем просвечивает и еще что-то, неведомое европейцам. Это “что-то” и есть загадка, которую он предлагает передовым людям европейской культуры.

Было бы справедливо отнести к нему слова великого Толстого о Мопассане, о том Мопассане, которого Ницше столь любил и считал столь родственным себе духовно: “Он дожил до того трагического момента жизни, когда начиналась борьба между ложью, которая окружала его, и истиною, которую он начинал сознавать. Начинались уже в нем приступы духовного рождения... Если бы ему суждено было не умереть в муках рождения, а родится - он бы дал великие поучительные произведения, но и то, что он дал нам в своем процессе рождения, уже многое. Будем же благодарны этому сильному правдивому человеку и за то, что он дал нам”.

Несостоявшийся “профессор”

Время, в которое жил Фридрих Ницше, было очень сложным: Германия переживала болезненный процесс объединения, проводимый жесткой рукой Бисмарка, ломались столетиями накопленные стереотипы, нормы, правила, которые были так привычны, приятны и ценны немецкой душе и которые так хотелось сохранить. Немецкая интеллигенция, прекрасно образованная, воспитанная цветом европейской культуры - сонмом великих поэтов, философов и музыкантов, больше всего желала плодотворного развития идей и традиций самой передовой в то время в Европе, немецкой культуры и лишь очень немногие видели необходимость радикальных перемен. Одним из них был Фридрих Ницше.

Фридрих Ницше родился 15 октября 1844 года в день рождения прусского короля в Реккене, Саксония. Отец и дед его были пасторами. Фридрих был серьезным уравновешенным мальчиком. Несмотря на молодые годы, совесть его была чрезвычайно требовательной и боязливой. Страдая от малейшего выговора, он не раз хотел заняться самоисправлением. Мальчик знал, что среди товарищей пользуется престижем. “Когда умеешь владеть собой, поучал он важно сестру, - то начинаешь владеть всем миром”. Он был горд и твердо веровал в благородство своего рода. Им владел тиранический инстинкт творчества.

Фр. Ницше хотел поступить в Пфорта. Ему дали стипендию, и он покинул свою семью в 1858 г. Он редко принимал участие в играх, так как не любил сходиться с незнакомыми ему людьми. С раннего детства у него было инстинктивное влечение к письменной речи, к видимой мысли.

Учеба в школе, а затем в Домской гимназии давалась Фридриху легко, хотя удивительная тщательность и аккуратность заставляли его засиживаться над тетрадями и учебниками до полуночи.

Но больше учебных предметов мальчика волновали поэзия и особенно музыка. Его кумирами стали классики - В.А. Моцарт и И. Гайдн, Ф. Шуберт и Ф. Мендельсон, Л. ван Бетховен и И.С. Бах. В современной же музыке Г. Берлиоза или Ф. Листа он не находил ничего, способного взволновать человека. Тех же людей, которые презирали музыку. Ницше рассматривал как “бездуховных тварей, подобных животному”.

Складывавшееся в те годы мировоззрение Ницше нашло отражение в написанном им в октябре 1861 г. сочинении о поэте Ф. Гельдерлине (1770-1843), тогда не признанном и почти неизвестном. Его творчество, воспевавшее слияние человека и природы в духе античности и ярко отразившее разлад общества и личности, привлекло юношу тем, что Гельдерлин сумел выразить настроения, присущие тогда и Ницше.

В апреле 1862 г. Ницше создает два философско-поэтических эссе: “Рок и история” и “Свобода воли и рок”, где содержатся, чуть ли не все основные идеи его будущих произведений. Вновь и вновь на протяжении всей жизни он будет возвращаться к этим темам, с каждым разом все более страстно и открыто.

“…В свободе воли заключен для индивида принцип обособления, отделения от целого, абсолютная неограниченность, но рок вновь органически связывает человека с общим развитием... Абсолютная свобода воли без рока сделала бы человека Богом, фаталистический принцип – механизмом”, - пишет Ницше в этом сочинении.

Во втором эссе “Свобода воли и рок” самыми примечательными кажутся резкие выпады Ницше против христианской идеи потустороннего мира: “То, что Бог становится человеком, указывает лишь: человек должен искать свое блаженство не в бесконечности, а создать свое небо на земле; иллюзия неземного мира исказила отношение человеческого духа к миру земному: она была созданием детства народов... В тяжких сомнениях и битвах мужает человечество: оно осознает в самом себе начало, сердцевину и конец религий”.

В этих небольших произведениях, скорее, набросках уже видны зародыши тех проблем, вокруг которых до самого конца жизни Ницше будет обречена вращаться его беспокойная мысль.

Критика церковных догматов, переоценка всех сложившихся за тысячи лет человеческих ценностей, признание ограниченности и относительности всякой морали, идея вечного становления, мысль о философе и историке как о пророке, ниспровергающем ради будущего прошлое, проблема места и свободы личности в обществе и истории, пронесенное через года отрицание унификации и нивелировки людей, страстная мечта о новой исторической эпохе, когда наконец-то род человеческий возмужает и осознает свои задачи, - все это можно уловить в его первых философских опытах. Развитие эти мысли получат, конечно, гораздо позднее. Пока они не слишком были ясны и самому автору.

Наряду с музыкальными исследованиями, Ницше усиленно изучал историю литературы и эстетику, библейские тексты и античные трагедии. Разбросанность интересов начала тревожить и его самого, пока он не решил обратиться к изучению филологии. Здесь он надеялся найти именно то, что гармонично сочетало бы холодную логику, научный рационализм и художественную сторону. Он твердо выбрал филологию, хотя понимал, что для склада его ума и характера узкая специализация мало подходила. Философское мышление еще не завладело разумом Ницше, но именно годы учебы в Лейпциге дали решающие духовные импульсы для его последующей жизни и творчества.

В сентябре 1864 г. Ницше закончил обучение в Пфорте и после сдачи экзаменов. возвратился в Наумбург. А затем, через месяц, 16 октября 1864 г., после небольшой поездки по Рейну и Пфальцу Ницше приехал в Бонн, где продолжал дальнейшую учебу в Боннском университете. Он перешел там осенью 1865 на отделение филологии и занимался в семинаре одного из лучших немецких филологов - Фридриха Ричля, и, той же осенью, перевелся в Лейпцигский университет в связи с переездом туда своего наставника.

Занятия филологией вернули ему чувство самоутверждения, в значительной мере потерянное за год обучения в Бонне, где он постоянно разрывался между теологией, музыкой и филологией, не решаясь остановиться на чем-нибудь одном.

Фр. Ницше писал: “старый Ричль… отметил меня своим вниманием”. Сказано более чем скромно. Вот отрывок из письма Ричля, рекомендовавшего на должность профессора… еще студента: “Среди стольких молодых дарований, развившихся на моих глазах в течении 39 лет, я не знал никого, кто в столь раннем возрасте обладал бы такой зрелостью, как этот Ницше. Если ему суждено долго прожить – дай ему Бог этого! – я предсказываю, что однажды он займет ведущее место в немецкой философии. Сейчас ему 24 года: он крепок, энергичен, здоров, силен телом и духом… Здесь, в Лейпциге, он стал идолом всего молодого философского мира. Вы скажете, я описываю Вам феномен; что ж, он и есть феномен, и притом нисколько не в ущерб своей любезности и скромности” И еще: “он может все, чего он захочет”.

Хотения на этом – начальном отрезке жизненного пути вполне совпадали с еще академическими представлениями о карьере. Зимой 1868/69 г. Базельский университет предложил ему профессуру, когда он не был еще и доктором. Вслед за этим, 23 марта 1868 г. Лейпцигский университет присудил Фр. Ницше степень доктора весьма почетным образом: без кокой либо защиты, даже без диссертации.

Все должно было зависеть от сроков появления на сцене “искусителя”; в этом случае их оказалось двое; все предсказания и надежды старого Ричля обернулись химерами в момент когда юный студиозус впервые раскрыл том мало известного еще и не пользующегося решительно никаким доверием в университетских кругах философа Шопенгауэра. “Я принадлежу к тем читателям Шопенгауэра, которые, прочитав первую его страницу, вполне уверены, что они прочитают все страницы и вслушаются в каждое сказанное им слово… Я понял его как если бы он писал для меня”.

Одно оказалось усвоенным сразу и бесповоротно: вкус к маргинальности, исключительности уникальности. Едва ли в прочем, дело ограничивалось здесь чтением в обычном смысле слова; Шопенгауэр был не столько прочитан, сколько вчитан в жизнь и судьбу. Его поразило презрение философа к людям, с их мелочными заботами и своекорыстными интересами. Бессмысленность этого существования, так ярко обрисованная Шопенгауэром, привела Ницше к мысли о том, что искать смысл жизни человека в исполнении им своего долга - напрасная трата сил и времени. Человек исполняет свой долг под давлением внешних условий существования, и этим ничем не отличается от животного, также действующего исключительно по обстоятельствам.

Страстные выпады Шопенгауэра против философов на университетских кафедрах отвратили Ницше от официальных преподавателей этой дисциплины. С тем большей жадностью набросился он на оригинальную философскую литературу. И, кроме любимых им Канта и Шопенгауэра он внимательно изучил вышедшую в 1866 г. книгу Ф.А. Ланге “История материализма”. Прочитав ее, он пришел в восторг от этого, по его словам, “самого значительного философского произведения последних лет”.

В философии Ланге выступил как один из ранних представителей неокантианства, наметивший главные принципы этого направления и его социально-политические основы. Из его книги Ницше впервые получил представление о социальном дарвинизме, о политических и экономических тенденциях современного развития, столкнулся с оригинальной интерпретацией взглядов греческого материалиста Демокрита и великого немецкого мыслителя Канта подробно познакомился с представителями английского позитивизма и утилитаризма.

У Ланге Ницше нашел и подтверждение собственным, еще смутным философским представлениям. Согласно Ланге, окружающий нас мир - это представление, обусловленное физической структурой человеческого организма. Но человек не может удовлетвориться только ограниченным чувственным материалом, открываемым в опыте. Человек - духовное, нравственное существо, он нуждается и в идеальном мире, который сам же и создает. Человек - творец поэтических образов, религиозных представлений, дающих ему возможность построить в своем сознании более совершенный мир, чем тот, который его окружает. Такой идеальный мир возвышает человека над миром обыденности, вооружает его этической идеей, а ею для Ланге была идея социализма. Представление о реальном мире как алогичном, иррациональном явлении Ницше почерпнул уже у Шопенгауэра, а Ланге лишь укрепил в нем это убеждение.

Встреча в ноябре 1868 г. с Рихардом Вагнером, который жил тогда в поместье Трибшен, возле Люцерна, оказалась решающей; маргинальности, исключительность и уникальность предстали здесь воочию. Потрясение, несмотря на разницу в возрасте, было обоюдным: 56-летний композитор едва ли не сразу с первой встречи расслышал в своем 25-летнем друге героические лейтмотивы еще не написанного “Зигфрида”: “Глубокоуважаемый друг!.. Дайте же поглядеть на Вас. До сих пор немецкие земляки доставляли мне не так уж много приятных мгновений. Спасите мою пошатнувшуюся веру в то, что я вместе с Гете и некоторыми другими, называю немецкой свободой”. Попадание было безупречным во всех смыслах: спасти веру в “немецкую свободу”, и не чью-либо, а веру творца “Тристана” и “Мейстерзингеров”, и не просто творца, а творца непризнанного, гонимого, третируемого, все еще божественного маргинала и отщепенца.

Кроме музыки, они сразу нашли еще одну, глубоко волновавшую их тему - философию Шопенгауэра. После знакомства Ницше погрузился в чтение эстетических произведений Вагнера “Искусство и революция” и “Опера и драма”. Вновь его начали одолевать сомнения в правильности того, что он избрал своей профессией филологию.

Преподавание в университете довольно скоро начали тяготить Ницше. Его все чаще охватывали периоды меланхолической депрессии, спасение от которой он находил в дружбе с Вагнером. Погружение в возвышенный мир искусства разительно контрастировали с размеренным и скучным существованием Ницше в Базеле. Это вызывало у Ницше отвращение к филологии и науке вообще. В набросках того периода сомнения в науке выражены достаточно определенно:

“Цель науки - уничтожение мира... Доказано, что этот процесс происходил уже в Греции: хотя сама греческая наука значит весьма мало. Задача искусства - уничтожить государство. И это также случилось в Греции. После этого наука разложила искусство”.

В августе 1870 г. Ницше подал прошение об отпуске, чтобы принять участие в, начавшихся тогда, военных действиях. Но нейтральные швейцарские власти запретили ему непосредственное участие в боях, разрешив лишь службу в госпитале. Проработав в госпитале всего неделю, он заразился острым инфекционным заболеванием и был на волосок от смерти. Одной недели оказалось достаточно, чтобы усеянные трупами поля сражений и опустошенная войной местность произвели на чувствительную эстетическую натуру Ницше неизгладимое впечатление. Он увидел не героический пафос и сияние побед, а кровь, грязь, хрупкость человеческого существа, ставшего легкой добычей бога войны. Вопрос о смысле человеческого бытия встал перед Ницше уже не в фантастических образах искусства, а в жестокой реальности.

После болезни и возвращения в Базель Ницше начал посещать лекции выдающегося историка Якоба Буркхардта (1818-1897), полные скепсиса и пессимизма в отношении грядущего. Ницше освободился от угара патриотизма. Теперь и он стал рассматривать Пруссию как в высшей степени опасную для культуры милитаристскую силу. Не без влияния Буркхардта Ницше начал разрабатывать трагическое содержание истории в набросках к драме “Эмпедокл”, посвященной легендарному сицилийскому философу, врачу и поэту V в. до н.э. В них уже заметны явные элементы философии позднего Ницше. В эмпедокловском учении о переселении душ он нашел один из постулатов собственной теории вечного возвращения.

Во многом размышления Ницше отталкивались от идей Буркхардта. Во многом, но не во всем. Последний считал, что в истории существуют две статичные потенции - религия и государство - и одна динамичная - культура. Ницше же находил статичной только религию, а культуру разделял на два динамичных элемента: искусство, основанное на мире видимости и фантазии, и науку, уничтожающую все иллюзии и образы. Государство он вообще не считал созидающей силой истории, оно лишь результат действительных потенций культуры.

В начале 1871 г. Ницше предпринял попытку занять свободное место профессора философии. Попытка не удалась из-за противодействия руководителя основной кафедры философии К. Стеффенсена, с подозрением относившегося к вольнодумству Ницше, к его дружбе с язычником Вагнером и увлечению философией Шопенгауэра. Поскольку Стеффенсен частично оплачивал содержание второй философской кафедры, то его мнение оказалось решающим.

Хотя Ницше сам понимал, что не имеет в философии никакого имени и поэтому его шансы весьма призрачны, тем не менее отказ его явно разочаровал. И вновь возобновилось мучительное для него раздвоение между профессией и призванием, между миром Базеля и миром Трибшена. Такое раздвоение и отразила его первая большая культурологическая работа, знаменовавшая его уход из филологической науки.

2 января 1872 г. выходит книга Ницше “Рождение трагедии из духа музыки”. Задумывалась она еще до франко-германской войны, а схематически очерчена в докладе “Греческая музыкальная драма”, прочитанном в университете в январе 1870 г.

“Невозможная книга” – такой она покажется самому автору через 15 лет; такой она показалась большинству коллег уже по ее появлении. Виламовиц-Меллендорф, тогда еще тоже один из претендентов на первое место, удосужился написать специальное опровержение; Герман Узенер счел уместным назвать книгу “совершенной чушью” и позволить себе такой резолютивный пассаж перед своими бонскими студентами: “Каждый, кто написал нечто подобное, научно мертв”; даже “старый Ричль” не удержался от по-отцовски мягкой журьбы в адрес своего любимца: “остроумное похмелье”. Можно догадаться, чем шокировала эта дважды в столь различных смыслах “невозможная книга”.

Посвященная Вагнеру, работа определяла те основы, на которых покоится рождение трагедии как произведения искусства. Античная и современная линии тесно переплетаются друг с другом в постоянном сопоставлении Диониса, Аполлона и Сократа с Вагнером и Шопенгауэром.

Сократа, превращенного в “мальчика для битья”, автору “Рождения трагедии” простили бы; непростительным оказалось другое: нарушение классических единств, где афинская древность врывалась в злобу дня, где ликующе-кровавое шествие бога Диониса переносилось из мифической Фракции в современность, где – короче говоря – кончалась наука о почве и судьбе и дышали сами почва и судьба.

Ницше так сформулировал античные символы:

“До сего времени мы рассматривали аполлоновское начало и его противоположность - дионисийское - как художественные силы: с одной стороны, как художественный мир мечты, завершенность которого не стоит в какой-либо связи с интеллектуальным уровнем или художественным образованием отдельной личности, а с другой - как опьяняющую действительность, которая также не принимает во внимание отдельную личность, а наоборот, стремится даже уничтожить индивида и заменить его мистической бесчувственностью целого”.

Освобождающим из этих символов предстает у Ницше дионисийское начало, как бы помогающее “избыть” страдания кошмарного бытия. Оно становится отныне его постоянным спутником. И как удивительное предвидение собственной судьбы звучат его слова:

“Танцуя и напевая, являет себя человек как сочлен высшего сообщества: он разучился говорить и ходить, а в танце взлетает в небеса... в нем звучит нечто сверхъестественное: он чувствует себя Богом, сам он шествует теперь так возвышенно и восторженно, как и боги в его снах).

Исходя из “метафизики ужаса” Шопенгауэра, Ницше стремился отыскать контрпозицию христианству и находил ее в символе или мифе разорванного на куски Диониса, в раздроблении первоначала на множество отдельных судеб, на мир явлений, называемых им “аполлоновой частью”. То первоначало, которое Шопенгауэр назвал волей, есть основа бытия, оно переживается непосредственно, и прежде всего через музыку. От прочих видов искусства музыка, по мнению Ницше, отличается тем, что она выступает непосредственным отражением воли и по отношению ко всем феноменам реального мира является “вещью в себе”. Поэтому мир можно назвать воплощенной музыкой так же, как и воплощенной волей.

Ницше обрушивался на один из главных постулатов христианской веры в вечное существование по милости Бога в потустороннем мире. Ему казалось абсурдом то, что смерть должна быть искуплением первородного греха Адама и Евы. Он высказал поразительную, на первый взгляд, мысль о том, что чем сильнее воля к жизни, тем ужаснее страх смерти. И как можно жить, не думая о смерти, а зная о ее неумолимости и неизбежности, не бояться ее? Древние греки, чтобы выдержать такое понимание реальности, создали свою трагедию, в которой происходило как бы полное погружение человека в смерть. Причину заката древнегреческой трагедии Ницше усматривал в том, что уже в пьесах Еврипида появилась идея диалектического развития как следствие сократовского рационализма и веры в мощь науки. Сократ стал для Ницше символом реальной потенции духа с магическим воздействием. Вместе с тем Ницше твердо верил в то, что и наука имеет свои пределы. В исследовании отдельных явлений она, по его мнению, в конце концов, непременно натыкается на то первоначало, которое уже невозможно познать рационально. И тогда наука переходит в искусство, а ее методы - в инстинкты жизни. Так что искусство неизбежно корректирует и дополняет науку. Это положение стало краеугольным камнем основ “философии жизни” Ницше.

Такое противоречивое переплетение характерно не только для книги, но и, что не менее существенно, для самого автора. Не случайно в январе 1870 г. Ницше писал:

“Наука, искусство и философия столь тесно переплелись во мне, что в любом случае мне придется однажды родить кентавра”.

Кентавром этим и стало “Рождение трагедии” - прощальная песнь филологии, встреченная коллегами явно прохладно. Более того, “Рождение трагедии” имело зашифрованный смысл: под камуфляжем темы отношения Шопенгауэра и Вагнера к эллинству скрывалось главное - отношения эллинства и христианства, причем древняя Греция являла собой своего рода трамплин для прыжка в современность, для сильного удара по церковному, по существу, антихристианскому тоталитаризму. Впервые эллинский феномен диогностировался в опасном измерении психопатологии, где винкельмановско-шиллеровская гипсовая Греция оборачивалась бесноватым оскалом болезни, а сам “феномен” исчерпывался моментами перемирия между двумя богами, ночным Дионисом и солнечным Аполлоном, - по существу настоящей борьбой с собственным безумием под маской олимпийского спокойствия и автаркии. Еще раз: дело шло не о научной значимости этой ясновидческой диагностики; скорее напротив, от нее и зависела значимость самой науки, - дело шло о новом видении вещей, менее всего - древних, более всего – злободневных; приемы классической филологии сплошь и рядом преображались в предлоги; сама Греция выросла в гигантский предлог… к философии Фридриха Ницше. Самой неотвлеченной, и вместе с тем самой радикальной и самой опасной философии из когда-либо бывших. Самой, говоря вслед за ним одинокой… Уходя из дома ученных, он уходил не в вагнеровский пессимизм, как могло бы поначалу показаться даже ему самому. “Юмор моего положения в том, что меня будут путать – с бывшим базельским профессором, господином доктором Фридрихом Ницше. Черта с два! Что мне до этого господина!” Впереди простирались считанные годы неисповедимого: “научно-мертвый” дух музыки, которому предстояло еще доказать первую бурю юношеского вдохновения действительно родившейся из него трагедией.

Развитие философских идей

Правы те профессиональные философы, которые пожимают плечами, или разводят руками, или делают еще что-то в этом роде при словосочетании “философия Ницше”. Он совсем не философ в приемлемом для них смысле слова. Кто же он? Говорят: он – философ-поэт, или просто поэт, или философствующий эссеист, или лирик познания, или еще что-то! Пытаются даже систематизировать его труды по периодам: романтико-пессимистический (от “Рождения трагедии” до “Человеческого, слишком человеческого”), скептико-позитивистический (до – отчасти – “Веселой науки” и “Так говорил Заратустра”) и, наконец, собственно “ницшеанский” (последние произведения). Возразить против этого было бы нечего, даже напротив, это могло бы вполне отвечать сути дела при условии, что искомой оставалась бы как раз суть дела. Философия такого ранга и масштаба, как ницшевская, всегда есть рассказ о некоем “событии”, и если правила систематизации и таксономии распространяются на горизонтальную перекладину рассказа, то лишь в той мере, в какой она пересечена вертикальной перекладиной названного “события”. Что бы составить себе теперь некоторое представление о “событии” Фридриха Ницше, можно обратиться к следующему сравнению: некто, заглянув в недоступную многим глубину, узрел там нечто, настолько перетрясшее его мозги и составы, что итогом этого стала новая оптика, как бы новый орган восприятия вещей. “Я словно ранен стрелой познания, отравлен ядом кураре: видящий все”. Оглянувшись затем вокруг, он не мог уже застать ничего другого, кроме сплошных несоответствий виденному. Если исключить совершенно немыслимый в данном случае конформизм притворства, а равным образом и всякую богемность как возможные и наиболее вероятные формы реагирования на диссонанс, то останется именно казус Ницше – “больше поле битвы, чем человек” (Письмо к П. Гасту от 25 июля 1882 г.). “Чтобы отнестись справедливо к этому сочинению, надо страдать от судьбы музыки, как от открытой раны” - придется расширить судьбу музыки до судеб культуры, до планетарных судеб, чтобы получить пронзительный, как сирена, аварийный лейбмотив ницшевского “события”. Почтеннейший Ричль едва ли способен был догадаться, какую чудовищную алхимию претерпит в этой душе профессиональная филологическая выучка: работа над источниками и эрудиция! “Мы не какие-нибудь мыслящие лягушки, не объективирующие и регистрирующие аппараты с холодно расставленными потрохами, - мы должны непрестанно рожать наши мысли из нашей боли и по-матерински придавать им все, что в нас есть: кровь, сердце, огонь, веселость, страсть, муку, совесть, судьбу, рок”. Да и только ли Ричль; недоумения росли горой, лопаясь в годах разрывами отношений или формальной консервацией прежней дружбы. Профессионально прочитанный Сократ предстал злейшим личным врагом, с которым надо было непременно свести счеты, обнаруживая при этом не меньшую страсть и пылкость, чем этого мог потребовать чисто светский кодекс чести. Интервал в двадцать пять столетий сплющивался до… вчерашнего дня, перед открытой кровоточащей раной бессмысленно выглядела любая “давность сроков”.

В январе - марте 1872 г. Ницше выступил с серией публичных докладов “О будущности наших учебных заведений”, имея в виду не столько швейцарские, сколько прусские гимназии и университеты. Там впервые прозвучала одна из главных идей Ницше - необходимость воспитания истинной аристократии духа, элиты общества. Его ужасала тенденция к расширению и демократизации образования. Он указывал, что “всеобщее образование - это пролог коммунизма. Таким путем образование будет ослаблено настолько, что не сможет более давать никаких привилегий”. По Ницше, прагматизм должен присутствовать не в классических гимназиях, а в реальных школах, честно обещающих дать практически полезные знания, а вовсе не какое-то “образование”.

В 1874 г. Ницше задумал серию памфлетов. Из примерно 20-24 задуманных удалось написать только четыре эссе под общим заглавием “Несвоевременные размышления”: “Давид Штраус, исповедник и писатель”, “О пользе и вреде истории для жизни” (1874), “Шопенгауэр как воспитатель” (1874) и “Рихард Вагнер в Байрейте” (1875-1876).

Эти сочинения исторически имеют важный смысл в творчестве Ницше. Здесь еще просматривается “черновая” стадия становления его мировоззрения, но уже отчетливо видно начало самоопределения, пробы самостоятельности, и это несмотря на постоянные поиски духовно-родственных ориентиров.

В этих размышлениях Ницше выступил страстным защитником немецкой культуры, бичевавшим филистерство и победоносное опьянение после создания империи. Сомнение Ницше, родится ли из победы Германии и ее политического объединения блестящая культура, звучало раздражающим диссонансом на фоне бравурного грохота литавр, возвещавших эру расцвета культуры, как произошло это с древними греками после окончания персидских войн во времена Перикла. В статье “Господин Фридрих Ницше и немецкая культура” лейпцигская газета объявила его “врагом Империи и агентом Интернационала”. Поистине, трудно представить что-либо более комичное, нежели последнее обвинение, но после этого в Германии стали замалчивать Ницше.

Тем более, что как раз в то время, когда немецкая историческая наука становилась образцом в Европе и переживала период подъема, Ницше резко выступил против преклонения перед историей как слепой силой фактов. В прошлом он видел лишь бремя, отягощавшее память, не дававшее жить в настоящем. А между тем прошлого нужно ровно столько, сколько требуется для свершения настоящего. В этом Ницше явно шел по стопам Гете, сказавшего однажды: “Лучшее, что мы имеем от истории, - возбуждаемый ею энтузиазм”

Ницше различал три рода истории - монументальный, антикварный и критический. История первого рода, по его мнению, черпает из прошлого примеры великого и возвышенного. Она учит, что если великое уже существовало в прошлом хотя бы однажды, то оно может повториться и еще когда-нибудь. Поэтому монументальная история служит источником человеческого мужества и вдохновения, источником великих побуждений. Опасность же ее Ницше видел в том, что при таком подходе забвению предаются целые эпохи, образующие как бы серый однообразный поток, среди которого вершинами возносятся отдельные разукрашенные факты.

Антикварная история охраняет и почитает все прошлое, ибо оно освящено традициями. Она по своей природе консервативна и отвергает все, что не преклоняется перед прошлым, отметает все новое и устремленное в будущее. Когда современность перестает одухотворять историю, антикварный род вырождается в слепую страсть к собиранию все большего и большего числа фактов, погребающих под собой настоящее.

Поэтому Ницше выше других ставил критическую историю, которая привлекает прошлое на суд и выносит ему приговор от имени самой жизни как темной и влекущей за собой силы. Но он сразу предупреждал, что критическая история очень опасна, поскольку мы продукт прежних поколений, их страстей, ошибок и даже преступлений. И оторваться от всего этого невозможно.

Все виды истории имеют свое несомненное право на существование. В зависимости от обстоятельств, целей и потребностей всякий человек и всякий народ нуждаются в известном знакомстве с каждым из этих видов. Важно лишь то, чтобы история не заменяла собою жизнь, чтобы прошлое не затмевало настоящего и будущего. Поэтому слабых людей история подавляет, вынести ее могут только сильные личности. В этом Ницше видел как пользу, так и вред истории для жизни.

Современную культуру Ницше отвергал потому, что она, с его точки зрения, не сознает своего назначения вырабатывать гениев. Низкие меркантильные интересы, холодный научный рационализм, стремление государства руководить культурой - все это ведет ее к упадку и кризису. Между тем путь к истинной культуре, определяемой Ницше как “единство художественного стиля во всех проявлениях жизни народа”, лежит через выработку в нас и вне нас философа, художника и святого, идеальное сочетание которых Ницше находил в Шопенгауэре и Вагнере.

В период “Рождения трагедии” и даже еще “Несвоевременных размышлений” союзниками были все еще Шопенгауэр и Вагнер, с которыми он готов был к истреблению любых драконов. Тем невыносимее обернулось разочарование и первое испытание одиночеством; реальный Вагнер в самом скором времени стал диссонировать с желанным Вагнером – под маской нового Эсхила скрывался всего лишь заядлый театрал и неподражаемый дизайнер страсти, гениальный обольститель и минотавр юношеских порывов.

Панегирик Вагнеру в четвертом “Несвоевременном” - это и отречение от него, и прощание с ним, лебединая песня “вагнерщины и героического германизма”. Разрыв этот открывал перспективу абсолютного одиночества, ибо, по словам самого Ницше, “у меня не было никого, кроме Рихарда Вагнера”. В сферу пересмотра втягивается и Шопенгауэр.

Наступил короткий период позитивистского перерождения Ницше, прилежание ремесленника стало выше природной одаренности, наука - выше искусства, целью культуры стало уже не сотворение художественного гения, а познание истины.

Период этот совпал со столь резким ухудшением здоровья, что Ницше в октябре 1876 г. получил годичный отпуск для лечения и отдыха, во время которого он урывками работал над новой книгой, составленной в форме афоризмов, ставшей обычной для его последующих сочинений. Дело здесь в оригинальном образе мышления Ницше, чуждом традиционной систематики, свободном и музыкальном. Он не фиксирует строго очерченную мысль, а скорее, нюансирует все, что приходит на ум, предлагает не жесткую формулу, а широкое поле для осторожного обдумывания всего предполагаемого. По словам принстонского профессора В. Кауфмана, “в одном и том же разделе Ницше нередко занят этикой, эстетикой, философией истории, теорией ценностей, психологией и, быть может, еще полудюжиной других областей, Поэтому усилия издателей Ницше систематизировать его записи должны были потерпеть неудачу”.

Новое философское мировоззрение и разрыв с прошлым

В мае 1878 г. была опубликована новая книга Ницше “Человеческое, слишком человеческое” с подзаголовком “Книга для свободных умов”, вышла с вызывающим посвящением – “Памяти Вольтера”. Эта книга, в сущности, обзаведение новой компанией: вместо Шопенгауэра и Вагнера – Ларошфуко, Лабрюйер, Фонтенель, Вольтер, Шамфор, испытанные пятновыводители по части всяческой романтики, героики, морального прекраснодушия. В ней автор публично и без особых церемоний пор