смотреть на рефераты похожие на "Понятия насилия и ненасилия"
Понятия насилия и ненасилия
А. А. ГУСЕЙНОВ
Тему доклада мне хотелось бы ограничить вопросом о соотношении понятий
насилия и ненасилия. Еще конкретнее — анализом того, являются ли они, эти
понятия, диалектической парой наподобие левого и правого или представляют
собой различные стадии в развитии одного и того же процесса. Речь идет о
том, выражают ли эти понятия альтернативные или последовательно меняющие
друг друга способы действия.
1. В определении понятия насилия существуют два подхода, один из которых
можно назвать абсолютистским, другой — прагматическим.
Согласно первому, понятие насилия несет четко выраженную негативную
оценочную нагрузку, которую, впрочем, это слово имеет уже в естественном
языке; оно, кроме того, употребляется в очень широком значении, включающем
все формы физического, психологического, экономического подавления и
соответствующих им душевных качеств, как ложь, ненависть, лицемерие и т. д.
Насилие, по сути дела, прямо отождествляется (во всех его многообразных
проявлениях) со злом вообще. При таком подходе возникают, как минимум, две
трудности: во-первых, снимается проблема оправдания насилия, возможности
его конструктивного использования; само понятие как бы предрешает проблему,
с самого начала содержит в себе ответ на вопрос, который подлежит
обсуждению. Во-вторых, отрицание насилия выглядит как сугубо моральная
программа, вступающая в непримиримую конфронтацию с реальной жизнью. Не
случайно, например, Л. Н. Толстой, который наиболее последовательно
придерживался этой интеллектуально-духовной традиции, вкладывая в понятие
насилия сугубо негативный и предельно широкий смысл, был одновременно
радикальным критиком современной цивилизации, всех свойственных ей форм
эгоизма и принуждения; для него, в частности, в плане отношения к насилию
не было большого различия между разбойниками с большой дороги и законными
монархами, а если и было, то никак не в пользу вторых. Морализирующий
абсолютизм является, на мой взгляд, одной из основных причин, в силу
которой идеи ненасилия сегодня, в конце XX в., в обществе находят почти так
же мало отклика, как и две с половиной тысячи лет назад, когда они впервые
возникли. Люди — не ангелы; об этом можно сожалеть, но изменить такое
положение дел нельзя.
Прагматический подход ориентируется на ценностно-нейтральное и
объективное определение насилия и отождествляет его с физическим и
экономическим ущербом, который люди наносят друг другу; насилием считается
то, что, очевидно, является насилием — убийство, ограбление и пр. Такая
интерпретация позволяет ставить вопрос об оправданности насилия,
возможности его использования в определенных ситуациях, но при этом
отсутствует критерий для его решения.
Обычный довод состоит в том, что насилие оправдано в сравнительно малых
дозах,— в тех случаях, когда оно предотвращает большее насилие, которое к
тому же никаким иным способом предотвратить невозможно. На это следует
прежде всего заметить, что не существует единицы измерения насилия.
Проблема становится особенно безнадежной, когда речь идет об упреждении
насилия. Толстой говорил: пока насилие не совершено, никогда нельзя с
абсолютной достоверностью утверждать, что оно будет совершено и потому
попытки оправдать одно насилие необходимостью предотвращения другого всегда
будут логически уязвимыми и нравственно сомнительными. Насилие невозможно
сосчитать, измерить, даже если его можно было бы охватить чисто внешним
образом. На самом деле насилие не сводится к внешним своим проявлениям.
Боль от случайно вывихнутого плеча и боль от удара дубинки омоновца —
разные боли, и человек может предпочесть первую второй, даже если она
количественно будет тысячекратно превышать ее. Обозначить эту разницу,
оставаясь в пределах строго объективистского определения, нельзя. Проблема
отношения к насилию тем самым теряет нравственную напряженность.
Трудности, связанные с определением насилия, получают разрешение, если
поместить его в пространство свободной воли и рассматривать как одну из
разновидностей власто-волевых отношений между людьми. Кант в «Критике
способности суждения» (§ 28) определял силу как «способность преодолеть
большие препятствия. Та же сила называется властью (Gewalt), если она может
преодолеть сопротивление того, что само обладает силой»[1]. По-другому
власть в человеческих взаимоотношениях можно было бы определить как
принятие решения за другого, умножение, усиление одной воли за счет другой.
Насилие есть один из способов, обеспечивающих господство, власть человека
над человеком. Основания, в силу которых одна воля господствует, властвует
над другой, подменяет ее, принимает за нее решения, могут быть разными: а)
некое реальное превосходство в состоянии воли : типичный случай —
патерналистская власть, власть отца; б) предварительный взаимный договор:
типичный случай — власть закона и законных правителей; в) насилие :
типичный случай — власть оккупанта, завоевателя, насильника. Так вот,
насилие — не вообще принуждение, не вообще ущерб жизни и собственности, а
такое принуждение и такой ущерб, которые осуществляются вопреки воле того
или тех, против кого они направлены. Насилие есть узурпация свободной воли.
Оно есть посягательство на свободу человеческой воли.
При таком понимании понятие насилия приобретает более конкретный и
строгий смысл, чем если просто отождествлять его с властью или трактовать
как вообще разрушительную силу. Оно позволяет насилие как определенную
форму общественного отношения отличать, с одной стороны, от инстинктивных
природных свойств человека: агрессивности, воинственности, плотоядности, а
с другой стороны, от других форм принуждения в обществе, в частности,
патерналистского и правового. Вместе с тем преодолевается свойственная
этическому абсолютизму аксиологическая ловушка и вопрос об оправданности
насилия остается открытым для рационально аргументированного обсуждения.
Проблема оправданности насилия связана не вообще со свободой воли, а с ее
нравственной определенностью, с ее конкретно-содержательной характеристикой
в качестве доброй или злой воли. Когда говорят об оправданности насилия, то
обычно рассматривают только один аспект — против кого оно направлено. Но не
менее важна и другая сторона — кто бы мог, имея достаточные основания,
осуществить насилие, если бы мы признали, что в каких-то случаях оно вполне
оправданно. Ведь недостаточно решить, кто может стать жертвой. Надо еще
ответить, кто достоин стать судьей. Вообще надо заметить, что самый сильный
и никем до настоящего времени не опровергнутый аргумент против насилия
заключен в евангельском рассказе о женщине, подлежащей избиению камнями.
Кто, какой святой может назвать нам преступников, подлежащих уничтожению? И
если кто-то берет на себя это право судить, то что мешает другим объявить
преступниками их самих? Ведь вся проблема возникает из-за того, что люди не
могут прийти к согласию по вопросу о том, что считать злом, а что — добром,
не могут выработать безусловные, всеми признаваемые критерии зла. И в этой
ситуации нет другого позитивного, сохраняющего жизнь выхода, кроме как
признать абсолютной ценностью самою жизнь человека и вообще отказаться от
насилия. В свое время Эрнст Геккель, основываясь на естественных законах
борьбы за существование, пытался обосновать справедливость и благотворность
смертной казни, как он выражался, «неисправимых преступников и негодяев».
Возражая ему, Л. Н. Толстой спрашивал: «Если убивать дурных полезно, то кто
решит: кто вредный. Я, например, считаю, что хуже и вреднее г-на Геккеля я
не знаю никого, неужели мне и людям одних со мною убеждений приговорить г-
на Геккеля к повешению?»[2]
В рамках предложенного мной определения право на осуществление насилия
могла бы иметь абсолютно добрая воля, а оправданием его применения могло бы
стать то, что оно направлено против абсолютно злой воли. Однако
человеческая воля не может быть ни абсолютно (сплошь) доброй, ни абсолютно
(сплошь) злой. И то и другое является противоречием определения. Абсолютно
добрая воля невозможна, в силу парадокса нравственного совершенства.
Абсолютно злая воля невозможна, потому что такая воля уничтожила бы саму
себя.
2. Ненасилие в отличие от насилия является не особым случаем
иерархической связанности человеческих воль, а перспективой их солидарного
слияния. Его координаты — не вертикаль властных отношений, а горизонталь
дружеского общения, понимая при этом дружбу в широком аристотелевском
смысле. Ненасилие исходит из убеждения в самоценности каждого человека как
свободного существа и одновременно взаимной связанности всех людей в добре
и зле. Одно из часто повторяемых возражений против ненасилия как
исторической программы состоит в том, что оно исходит из слишком
благостного и потому реалистического представления о человеке. В
действительности это не так. В основе ненасилия лежит концепция, согласно
которой человеческая душа является ареной борьбы добра и зла, как писал
Мартин Лютер Кинг, «даже в наихудших из нас есть частица добра, и в лучших
из нас есть частица зла». Считать человека радикально злым — значит
незаслуженно клеветать на него. Считать человека бесконечно добрым — значит
откровенно льстить ему. Должное же ему воздается тогда, когда признается
моральная амбивалентность человека.
Из постулата свободы человека вытекает, как минимум, два важных этических
вывода. Первый — человек открыт добру и злу. Утверждение, согласно которому
лучшее доказательство в пользу существования свободы воли, состоит в том,
что без нее нельзя было бы грешить,— больше, чем остроумное суждение. Оно
просто умное. Второй — нельзя, ответить на вопрос, что такое человек, не
отвечая одновременно на вопрос о том, что он должен делать. Добро, как и
зло,— не факт. Оно является делом выбора. Человек — не зверь. И человек —
не Бог. Он — среднее между тем и другим. Человек не тождествен самому себе.
Человек — это путник. Важно не то, где он находится. Важно то, куда он идет
и сама эта готовность идти и дойти до конца.
Ненасилие как нормативная программа делает акцент на доброе начало в
человеке, на то, чтобы усиливать его путем культивирования и сложения. Этим
оно существенно отличается от насилия, как и в целом от властных отношений,
которые направлены прежде всего на то, чтобы ограничивать, блокировать
деструктивные, разрушительные проявления человеческой свободы. Сознательно
ориентируясь на добро, сторонник ненасилия, тем не менее, исходит из
убеждения, что моральная амбивалентность является принципиально
неустранимой основой бытия человека — он не исключает себя из того зла,
против которого он ведет борьбу, и не отлучает оппонента от того добра, во
имя которого эта борьба ведется. На этом построены принципы его поведения:
а) отказ от монополии на истину, готовность к изменениям, диалогу и
компромиссу; б) критика своего собственного поведения с целью выявления
того, что в нем могло бы питать и провоцировать враждебную позицию
оппонента; в) анализ ситуации глазами оппонента с целью понять его и найти
такой выход, который позволил бы ему сохранить лицо, выйти из конфликта с
честью; г) бороться со злом, но любить людей," стоящих за ним; д) полная
открытость поведения, отсутствие в отношении оппонента какой бы то ни было
лжи, скрытых намерений, тактических хитростей и т. п. Основная установка
ненасилия — исправить отношения, превратить врагов в друзей, сделать так,
чтобы предшествующее зло не стало абсолютной преградой для последующего
сотрудничества. Ненасилие есть усилие, состоящее в том, чтобы выпрыгнуть из
заколдованного круга ненависти и насилия, сменить основания выбора.
3. Таким образом, понятия насилие и ненасилие нельзя понять вне
соотнесения друг с другом. Чтобы раскрыть конкретный характер этой
соотнесенности, их надо рассматривать не сами по себе, а в более широком
контексте борьбы добра против зла, борьбы за социальную справедливость и
человеческую солидарность. Что насилие есть зло, признается большинством
философских и религиозных учений. Теории, включающие насилие в позитивный
контекст человеческой деятельности, как правило, не деградируют до апологии
насилия. Марксизм, например, в котором содержится известная романтизация
насилия, проводит различие между разными формами насилия (справедливые и
несправедливые войны), рассматривает его в затухающей перспективе,
постулируя некое идеальное состояние, в котором не будет насилия. И. А.
Ильин, написавший развернутый трактат против Л. Н. Толстого с программным
названием «О сопротивлении злу силою», вводит вместо понятия насилия
понятие физического принуждения и пресечения, а его допустимость
оговаривает такими условиями (надо, чтобы речь шла о подлинном зле, чтобы
оно было верно воспринято, чтобы не было других средств сопротивления, и
чтобы тот, кто решает, вдохновлялся подлинной любовью и находился в волевом
отношении к миру), которые никогда нельзя практически удостоверить и всегда
можно теоретически оспорить. Не само по себе насилие становится труднейшей
теоретической задачей и духовным вызовом, а вопрос о том, можно ли
использовать насилие во имя благих целей, годится ли оно в качестве
средства для борьбы со злом.
Насилие и ненасилие представляют собой разные перспективы в борьбе за
справедливые отношения между людьми в обществе. Возможные линии поведения
человека перед лицом насильственно поддерживаемой социальной
несправедливости можно свести к трем основным. Во-первых, это пассивность,
малодушие, трусость, капитуляция, словом, непротивление насилию. Такая
позиция заслуживает безусловной негативной оценки. Во-вторых, ответное
насилие. Эта линия поведения является в практическом плане более
эффективной и в нравственном плане более достойной, чем первая. В ответном
насилии уже, по крайней мере, чувствуется «ответственность за цели» (Жан
Госс). Это уже вызов насилию, активное его неприятие, борьба с ним. Широко
известны слова Ганди о том, что если бы перед человеком был выбор между
трусливым смирением или насильственным сопротивлением, то предпочтение,
конечно, следовало бы отдать насильственному сопротивлению. Ответное
насилие лучше, чем покорность. Но есть еще третья линия поведения — это
активное ненасильственное сопротивление, преодоление ситуации
несправедливости, но другими — принципиально ненасильственными методами.
Отождествление ненасилия с пассивностью является
одним из устойчивых общественных предрассудков. В обыденном сознании
насилие, как правило, оправдывается в качестве альтернативы покорности.
Такая позиция была бы понятна только в том случае, если бы не было третьей
возможности — ненасилия, предполагающего исключительно высокую степень
активности и действенности, более высокую, чем ответное насилие.
Важно подчеркнуть следующее: эти три линии поведения образуют восходящий
ряд и с прагматической и аксиологической точек зрения. И по критерию
эффективности, и по критерию ценности противонасилие выше пассивности,
ненасилие выше противонасилия. Ненасилие, следовательно, представляет собой
постнасильственную стадию в борьбе за социальную справедливость. В отличие
от пассивности, являющейся позицией человека, который не поднялся, не дорос
до ответного насилия, оно представляет собой способ поведения человека,
который перерос насильственный способ решения проблемы. Перерос и духовно,
так как в противовес насилию, всегда предполагающему разделение людей на
две неравноправные касты — «своих» и «чужих», «добрых» и «злых» и т. д.,
оно исходит из метафизической святости каждого человека, и душевно, так как
требует большего мужества, чем то, которое требуется для преодоления
физического («животного») страха. Для любви нужно больше кругозора и больше
мужества, чем для кровной мести, дуэли или иной физической расправы с
«врагом».
Ответное насилие и активное ненасилие — разные ступени, стадии зрелости
человеческих усилий, направленных на борьбу за социальную справедливость.
Ответное насилие пользуется для этой цели неадекватными средствами и в
лучшем случае может рассчитывать на ограниченный и внешний успех, оно не
выводит за пределы насилия. Ведь даже если признать, что насилие может
вести к справедливости, то это вовсе не значит, будто оно само является
справедливым делом. Ненасилие переводит цели и средства борьбы в
качественно однородную нравственную плоскость, направлено на устранение не
только эмпирических результатов несправедливости, но и их внутренних
оснований, оно разрывает цепь насилия, поднимает человеческие отношения на
другой уровень. Такая последовательность находит также подтверждение в
истории идеи ненасилия: до того и для того, чтобы она могла быть
сформулирована в качестве развернутой программы в «Новом завете», она
существовала в «Ветхом завете» в неразвитой еще форме. Основное различие
заключалось в том, что в «Ветхом завете» норма «Не убий» была направлена
прежде всего на регламентацию поступков и допускала древний закон талиона.
В «Новом завете» она трансформировалась в последовательную этику любви,
доходящую до глубочайших ментальных структур и не знающую никаких
исключений вплоть до парадоксального «возлюбите врагов ваших». Характеризуя
эту историческую последовательность, И. А. Ильин пишет: «Сама идея о
возможности сопротивления посредством непротивления даруется человечеству и
оказывается применимой тогда и постольку, когда и поскольку общий, родовой
процесс обуздания зверя в человеке грозою и карою («Ветхий завет») создает
накопленный и осевший итог обузданности и воспитанности, как бы экзистенц-
минимум правосознания и морали, открывающий сердца для царства любви и духа
(«Новый завет»)»[3].
4. С точки зрения соотношения насилия и ненасилия наша эпоха, излёт века
и тысячелетия, представляет собой очень опасную, критическую точку. В
реальном историческом процессе, в целом, ненасилие превалировало над
насилием, было преобладающей тенденцией. Если бы это было не так, то
человечества бы уже не существовало, подобно тому как в достаточно долгой
перспективе не может сохраниться город, в котором количество домов,
сгорающих в пожаре, превышает количество вновь возведенных зданий. И мы
можем вполне повторить вслед за Ганди: «Если бы враждебность была основной
движущей силой, мир давно был бы разрушен, а у меня не было бы возможности
написать эту статью, а вам ее прочитать»[4]. Вообще человеческое бытие
возможно лишь в той мере, в какой ненасилие превалирует над насилием.
Однако такой благоприятный для человечества баланс ненасилия и насилия не
является законом, он в значительной мере был гарантирован слабостью
разрушительных средств.
Исторический процесс характеризуется расхождением замыслов и результатов
человеческой деятельности. Это известный факт. Речь идет не об
ограниченности познавательных возможностей, не позволяющих заглянуть далеко
в будущее и рассчитать возможные последствия тех или иных действий. Речь
идет о расхождении, которое характеризуется оборачиванием нравственного
смысла деятельности. Рассмотрим ситуацию, когда как будто бы зло ведет к
добру, когда исторические действия выстраиваются в такую хронологическую
цепь, что насилие, жестокость предшествуют процветанию и как бы становятся
причинами последних. Исторический результат всегда является
параллелограммом сил, сил разнородных, разнонаправленных, большей частью
конфликтующих между собой; поэтому, между прочим, его, этот результат,
трудно бывает предвидеть и совсем невозможно целенаправленно реализовать.
История в этом смысле иррациональна, недоступна сознательно регулируемому
воздействию (речь идет, разумеется, об историческом процессе в целом, а не
о тех или иных его фрагментах). Отсюда философы сделали вывод, что в
истории действует некая надчеловеческая сила, которую одни назвали
провидением, другие — объективной закономерностью, третьи — мировым
разумом. Это — позитивная сила, которая благоволит человеку и все
устраивает таким чудесным образом, что даже многообразные частные
деструкции складываются в единое общее благо. Она все приводит к
благоприятному итогу.
В настоящее время, однако, тезис философии истории о мировом разуме,
объективной закономерности или божественном провидении оказывается под
сомнением: человечество вступило в полосу глобальных опасностей, стало
заложником созданных им же самим колоссальных средств разрушения, которые
способны трансформировать единичное насилие, частное зло, т. е. насилие и
зло, подсильное отдельным частным индивидам, во всеобщую непоправимую
катастрофу. Сегодня отрицательный исторический результат — например, гибель
всего живого на земле из-за применения ядерного оружия — может стать не
средней составляющей, не параллелограммом сил, а прямым следствием частной
злой воли. Мировой разум, если бы он существовал и хотел как раньше
благоволить людям, должен был бы теперь обеспечивать гармонию
индивидуальных целей и общезначимых результатов не в конечном счете, не в
суммарном итоге, а в конкретности единичных сознательных усилий. Он должен
был бы держать под контролем не только всю картину, всю историческую
панораму в целом, но и каждый ее отдельный фрагмент, каждый значимый
эпизод. Говоря иначе, мировой разум должен был бы сблизиться, совпасть с
человеческим разумом. Но это как раз означает, что измениться должен
человеческий разум, прежде всего в своем отношении к злу и насилию, что он
должен взять на вооружение ту позитивную, созидательную установку, которая
в предшествующей истории обнаруживалась иррационально, стихийно, независимо
от него или даже вопреки ему. Дело в том, что расхождение целей и
результатов в истории может иметь одно вполне доступное рациональному
постижению и практическому воздействию объяснение — оно является
продолжением и в этом смысле следствием расхождения средств и целей, т. е.
продолжением и следствием того убеждения, и той человеческой практики,
которые основаны на использовании насилия и других низких средств во имя
высоких целей, на стремлении искоренить зло злом.
Самое слабое, уязвимое место современной цивилизации — это
противоестественное сочетание универсальных производительных сил каждый раз
с локальным, многократно (национально, регионально, социально и т. д.)
ограниченным Мировоззрением, компьютерной технологии с пещерной этикой.
Нависшая над человечеством глобальная опасность — ядерная, экологическая,
демографическая антропологическая и другие — поставила его перед роковым
вопросом: или оно откажется от насилия, «этики вражды» или оно вообще
погибнет. Философия и этика ненасилия сегодня уже не являются просто актом
индивидуальной святости они приобрели в высшей степени актуальный
исторический смысл.
Таким образом, рассмотренные в историческом аспекте насилие и ненасилие
также могут быть интерпретированы как различные ступени, стадии единой
процесса. В плане перехода от одной ступени к другой, от насилия к
ненасилию наше время является критическим, когда требуется качественный
сдвиг вперед равнозначный смене основ жизни. Речь не идет, конечно, об
одноразовом или полном устранении насилия — насилие имеет невытравимо
глубокие корни в историческом и психологическом опыте, в самой онтологии
человека. Речь идeт о качественной смене вектора сознательных усилий
человека — и индивидуальных и, в особенности, коллективных, социально-
организованных.
-----------------------
[1]Кант И. Сочинения. Т. 5. С. 268.
[2] Толстой Л. Н. Поли. собр. соч. В 57 т. М., 1954—1956. Т. 37. С. 74.
[3]Ильин И. А. Путь к очевидности. М„ 1993. С. 97.
[4] См. Ненасилие: философия, этика, политика. М., 1993. С. 168.