смотреть на рефераты похожие на "Русская философия 19 - начала 20 вв. "
Русская философия XIX - начала XX вв.
Русская философия — сравнительно позднее образование нашей национальной
культуры, хотя предпосылки ее далеко уходят в глубь национальной истории.
Однако предпосылки еще не само явление, они лишь подготавливают рождение н
развитие его. Само же явление начинается с обретения формы, адекватной
своему содержанию.
Если руководствоваться таким критерием, философия в России начинается не в
XI и даже не в XVIII в., а только в XIX столетии (в полную силу — во второй
его половине). Но это было поистине великое начало, ибо связано его с
именами Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, Вл. Соловьева. В их лице и в их
творчестве философское самосознание народа заявило о себе «на весь мир» —
уже не как подражание Западу (византийцам, французам, немцам), а как
совершенно самостоятельный голос, вносящий свою тему и свою собственную
тональность в многоликий диагноз культур, в сложную духовную полифонию
человеческой цивилизации.
Как и для Запада, для России XIX век — это век классики. Русская
философская классика XIX в., как наша классическая литература, несли миру
глубоко выстраданную опытом поколений истину: нет и не может быть такой
цели, ради которой была бы допустима жертва хотя бы в одну человеческую
жизнь, в одну каплю крови, в одну детскую слезинку.
Русская философия — это философия предупреждения. Ее лейтмотив -
нравственное вето на любой «прогресс», любой социальный проект, если они
рассчитаны на принуждение, насилие над личностью.
Запад России или Россия Западу? Какие ценности возобладают в мире
-материально-вещественные или незримые, духовные? В 40-50 гг. прошлого века
эти вопросы размежевали русскую общественную и философскую мысль на два
направления: славянофильство и западничество.
Лидеры славянофильства — А.С. Хомяков (1804-1860), И.В. Киреевский (1806-
1856) — выступили с обоснованием самобытного пути исторического развитая
России, не только отличного, но и в чем-то противоположного
западноевропейскому. Плоды цивилизации в Европе, считали они, в
общечеловеческом измерении оборачиваются скорее потерями, чем
приобретениями, ибо они оплачены очень тяжелой ценой — потерей целостности
человеческой личности, превращением человека из «образа и подобия божьего»
в простую статистическую единицу буржуазного рынка. Что же можно
противопоставить этому? Земельную общину и артель. А с ними — истины и
заветы православия.
Такие идеи, возражали славянофилам западники (А.И. Герцен, Т. Н.
Грановский, В.П. Боткин), не реалистичны, ибо Россия уже с петровских
времен необратимо «привязана» к Западу. Но если даже эти идеи были и
«безумны», то в России всегда ценилось «безумство храбрых». Спор
славянофилов с западничеством XIX век разрешил в пользу последних. Причем
проиграли не только славянофилы (в середине века), проиграли и народники (к
концу столетия): Россия пошла тогда по западному, т.е. капиталистическому
пути развития. Однако был ли этот приговор окончательным? XX век этот
приговор, можно сказать, пересмотрел. Российский «эксперимент», основанный
на западноевропейской модели прогресса, потерпел тяжелое, жестокое
поражение. И не потому, что это был эксперимент антизападный (1917 год
противопоставил Россию буржуазному Западу), а, напротив, потому, (как здесь
не вспомнить славянофилов), что экспериментаторы не посчитались с их
предостережениями, истребили, уничтожили святая святых народного уклада и
народного духа России — общину, артель, назвав это — по страшной иронии
истории — «великим переломом», по сравнению с которым «перелом», пережитый
страной в эпоху Петра, был не более чем легкой коррекцией ее естественного
развития. Сегодня приходится лишь поражаться прозорливости тех русских
мыслителей XIX в. (Достоевский, Вл. Соловьев), которые отказывались видеть
существенное различие между «социализмом», готовившимся русскими «бесами»,
и той самой буржуазностью, которой «социалисты» (а в действительности
буржуа на изнанку) объявили перманентную гражданскую войну, стоившей народу
десятки миллионов человеческих жизней. Такова была цена победы «научных»
идей западничества над ненаучной, утопической идеей их оппонентов!
Но в середине прошлого века спор идеологий еще почти не касался
политических проблем — он удерживался в рамках отвлеченной теории
(философии религии, философии истории, гносеологии). У славянофилов
несогласие с западниками не столько осмысливалось, сколько
прочувствовалось, переживалось в религиозной форме.
Антиномию веры и знания, известную и для философии Запада, в российском (а
не западноевропейском) варианте стремится разрешить философия всеединства,
основателем и самым крупным представителем которой выступал В.С. Соловьев
(1853—1900). Гносеологическим аспектом идеи всеединства (т.е. полного
взаимопроникновения и взаиморазграничения элементов множества) стала
соловьевская теория цельного знания, которую философ противопоставлял как
рационализму западников, так и иррационализму славянофилов. Это была идея
сверхрационализма. «Цельность знания» в философии Вл. Соловьева — это не
«теоретический» и не «практический» разум немецкой классики. И даже не их
единство. Это — другое. «Цельность» у русского философа — эта такая
характеристика и свойство человеческой души, которые самым существенным
образом отличают человека — высшее и совершеннейшее творение природы — от
всех других, даже по-своему смышленных животных. Цельность — это не
результат (точнее - не только результат) сложения, интеграции разобщенных,
разошедшихся далеко друг от друга в широком поле культуры форм и
образований духа (науки, философии, искусства и т. п.), хотя и предполагает
последнее. Цельность сознанию может придать лишь особое его состояние и
вектор, не совпадающие ни с одной из знаменитых кантовских «способностей
души» (познания, желания, чувства удовольствия).
В середине XIX в., после Крымской войны и в канун реформы, Россия уже была
«приговорена» историей к капитализму. В общественном сознании, даже на
высших уровнях его, объективный ход событий воспринимался и оценивался
неоднозначно, не всем хватало исторического реализма. Даже в 80-90 гг.
сопротивление российской духовности «обуржуазиванию» общественной жизни
было все еще очень сильным. Именно в это время Россия начинает знакомиться
с марксизмом. Знаменательно, что русский марксизм — антипод и критик
народничества — сам если не теоретически, то организационно вырос из
народнического подполья, хотя привлек к себе поначалу и симпатии
леволиберальной интеллигенции, увидевшей в философской и экономической
теории Маркса высшее достижение социальной мысли своего времени.
Крупнейший знаток и теоретик марксизма — Г.В. Плеханов (1856—1918) —
посвятил большинство своих трудов историко-философскому, гносеологическому
и социологическому аспектам материалистического понимания истории,
справедливо полагая, что именно в этом теоретическом построении
сосредоточено центральное ядро марксистского учения в целом. Научный,
материалистический взгляд на историю должен исключить, по Плеханову,
волюнтаризм, субъективизм как в теории, так и на практике (в политике). Но
именно такая позиция выдающегося мыслителя подвергалась долгие годы
остракизму со стороны официальной большевистской идеологии, а (ам он
понижен был ею до ранга лишь «пропагандиста» марксистской теории.
Вслед за Плехановым с критикой идей народничества выступили В. И. Ленин и
«легальные марксисты» (Н.А. Бердяев, П.Б. Струве, С.Л. Франк). Настаивая на
единстве «трех составных частей» марксизма (философии, политической
экономии и социально-политической теории), Ленин считал, вместе с тем, что
философские проблемы приобретают особую актуальность не в годы подъема, а в
период спада революционного движения, когда перепроверки требуют коренные
мировоззренческие принципы, па которые опирается революционная партия.
Именно в эти годы, последовавшие после поражения первой русской революции,
выходит книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» (1909 г.). В отличие
от Плеханова, выступавшего в основном но социально-историческим проблемам
марксистской теории, Ленин в своем главном философском сочинении в центр
внимания поставил проблемы теории познания, связав их с новыми открытиями в
области естествознания. Но даже в этой, казалось бы, весьма отдаленной от
политики и социальных отношений сфере культуры Ленин требует видеть
столкновение партийных, классовых интересов, оценивая любые проявления
идеалистической и религиозной мысли как выражение идеологической, а в
конечном счете — политической реакции.
"Легальные марксисты", выступая в конце 90-х гг. тоже с критикой
народничества, разошлись с Плехановым (тем более с Лениным) уже в начале
900-х гг. (т.е. еще до революции 1905 г.) — своим неприятием насильственных
средств борьбы, а в теории — неприятием подавления личности обществом,
несогласием с идеями «воинствующего» материализма и атеизма.
Подобные разногласия (и весьма острые) не отменяют, однако, одного важного
вывода. Ни романтический (отрицающий капитализм), ни реалистический взгляд
на будущее (принимающий капитализм как данность) не был ни тогда, ни после
в русской культуре апологетикой новоявленного мира делячества и
грубоэгоистического расчета - признанных и почитаемых добродетелей западной
цивилизации.
Антибуржуазный в целом дух русской классической философии (и «золотого» и
«серебряного» веков) не означал и не означает, конечно, ее
социалистического характера — в марксистском, тем более марксистско-
большевистском смысле. «Русский социализм» Герцена и анархизм Бакунина не
столько социалистичны, сколько антибуржуазны.