Этничность и этническое насилие: противостояние теоретических парадигм

А.Г. Здравомыслов, А.А. Цуциев

В настоящей статье рассматриваются основные теоретические подходы в социологии этничности к исследованию конфликтных ситуаций, возникших с формированием нового постсоветского пространства. Какие концептуальные слабости или, напротив, эвристические возможности этих подходов обнаруживаются при изучении конкретных ситуаций напряженности, подчас перерастающих в так называемые этнополитические конфликты с угрозой силового воздействия или открытым применением насилия? Этот вопрос имеет ключевое методологическое значение для исследования, в частности, таких феноменов, как этническая дискриминация и для регулирования развернувшихся конфликтов.

Этничность

Различия между ведущими парадигмами в этой области связаны, прежде всего, с трактовкой феномена этничности. Что такое этничность (в том числе и в конкретных исторических, политических, социальных условиях)? Какие процессы, факторы вызывают сдвиги в воспроизводстве этничности? Чем обусловлена, в частности, политизация этничности и использование этнических стратегий в межгрупповом соперничестве и насильственных конфликтах? Каким образом происходят переопределения этничности, в том числе и новое декларирование национальных интересов и задач?

Примордиалистские версии, отвечая на вопрос: "Что такое этничность?", указывают на некоторые пред-данные действующему социальному актору "реалии". Этничность определяется (а) группами, к которым принадлежит человек по рождению и которые обладают набором определенных "объективных" характеристик (при этом для человека его этническая принадлежность является "данностью"); (б) культурными характеристиками, которые оказываются базовыми элементами самой личности. Примордиализм онтологизирует этничность, описывает ее через "объективные характеристики", хотя различные примордиалистские версии значительно расходятся в трактовке их специфики и содержания. Эти характеристики могут быть как биологическими и психологическими ("уровень пассионарности"1, коллективные архетипы2), так и социальными или историческими (местоположение на "цивилизационных платформах" или в "общественно-экономических формациях").

Нации в примордиалистской трактовке являются самоопределившимися — иногда биосоциальными — организмами или же (менее радикальный вариант) просто объективно существующими, исторически определенными общностями, закономерно развивающимися из этнических оснований. В любом случае нация есть некая объективная сущность, онтологическая единица, обладающая своим жизненным циклом и объективными характеристиками. Национализм, с этой точки зрения, есть "чувствование или осознавание нацией самой себя", а политическими последствиями такого осознания являются идеологии и общественные движения.

Конструктивизм решительно порывает с идеей объективной данности этничности. Этничность рассматривается здесь как результат деятельности социальных акторов. Это определяемая, обнаруживаемая субъектом принадлежность к культурной группе (идентичность). Если это солидарность, то воссоздаваемая; если социокультурная граница, то прочерчиваемая, и т. д. Конструктивизм стремится описать этничность как осуществляемый процесс деятельности, состоящий в интерпретации (различий), формировании (границ), изобретении (традиций), воображении (сообщностей), конструировании (интересов)3 и т. д. Варианты конструктивизма сильно различаются в зависимости от того, кто и как осуществляет процесс конструирования в его различных вариантах (государство, иная власть (например, протестное движение), политические элиты, интеллектуалы-идеологи, институции, "человек с улицы") и каков контекст этого конструирования.

Очевидно, что различия примордиализма и конструктивизма восходят к различиям основных социологических традиций, одна из которых описывает "реальность", структуру, а другая занимается деятельностью, субъектным производством структур, отношений в группах и т. д.4 Отсюда можно предположить, что концептуальные стратегии, стремящиеся к преодолению оппозиции социальной структуры и социального действия, будут, по сути дела, аналогичны попыткам преодолеть оппозицию между онтологизирующим социальный мир примордиализмом и фокусирующимся на субъектном, почти феноменологическом продуцировании этого мира конструктивизмом.

Наиболее упоминаемыми среди концептуальных оснований таких синтезирующих устремлений являются, пожалуй, понятия габитуса и социального поля П. Бурдье. Интерес этносоциологов к габитусу как определенной кристаллизации социальных условий и практик социальных агентов вполне симптоматичен. Концепт габитуса подобен некому фокусу, где сходятся траектории дрейфа различных теоретических перспектив в социологии этничности и национализма.

Никакая примордиалистская концепция не может рассчитывать на эвристическую мощь, игнорируя необходимость прослеживать, каким же образом "изначальное" обнаруживается/тематизируется в практиках социальных агентов, в их стратегиях поведения. И в равной мере никакой конструктивизм не рискует описывать стратегии конструирования без "фазовых аналитических отходов" к условиям и обстоятельствам конструирования.

Одним из конструктивистских тезисов является определение "нации как основного оператора всеохватывающей системы социальной классификации" [8, с. 297]. Во всех конкретных исторических формах этот оператор выступал как "сортирующий механизм", или система отбора (sorting device). Причем "системы социальной классификации, будучи институционализированы, закладывают основы для власти и легитимности с помощью задаваемых ими категорий, которым придается одновременно естественный и социально реальный характер" [8]. Оператор "нация" используется при установлении референции, связи между человеком и сообществом, границы которого определены или гражданством (политическая нация), или этничностью (этническая нация). Это — соперничающие значения нации, но соперничество осуществляется отнюдь не только в рамках теоретических парадигм, но в самой реальности — между различными социальными агентами и группами.

Третий подход к определению этничности связан со стремлением выделить ее функциональные особенности. Что "делает" этничность с людьми? Какие функции выполняет по отношению к социальному целому, обществу, социуму?

Данный вопрос звучит особенно актуально применительно к российскому обществу, в котором обнаружилась явная тенденция к этнизации. С одной стороны, это проявилось в постсоветских идеологиях возрождения национальных культур и защиты национальных интересов; с другой — в возникновении определенной напряженности бытия, основанного на стремлении понять или подвести под некоторые рубрики тот массив новых и непривычных контактов, с которым сталкивается постсоветский обыватель в своей повседневности. Итак, функции этничности заключаются в следующем.

Прежде всего, этничность обеспечивает внутреннюю связь некоторой общности, "солидаризует" ее на основе группового членства. Это свойство общности зиждется на совокупности мифов, воспринимаемых как основание "священного" для данной социальной группы. Сама этничность "родом из прошлого". Она может быть конфронтационна, порождать нетерпимость. Ее ценностная структура неизбежно предполагает двойственность стандартов: поскольку "мы" — это "не они", постольку чужие, даже если они и не враги, не подпадают под действие принятых в данной группе позитивных санкций. Наконец, этническое самосознание эмоционально насыщенно, и поэтому оно оказывается значимым мотивационным компонентом [11, с. 35–37]. Функциональный подход в своем теоретическом осмыслении этничности позволяет игнорировать крайности примордиализма и конструктивизма. Он как бы заявляет: неважно, откуда возникает этничность, каковы ее исторические корни, важно, что этот феномен социального бытия и социального сознания может играть различные роли в разных конкретно-исторических и житейских обстоятельствах.

Таким образом, функциональный подход открывает перспективы для релятивистской теории нации [2, c. 9–25; 4, c. 238–250], возникновение которой — реакция на ограниченность примордиализма и конструктивизма в их российских версиях. В России примордиалистскими являются такие альтернативные друг другу концепции, как теория этногенеза Л.Н. Гумилева и теория этноса Ю.В. Бромлея; конструктивизм представлен в работах В.А. Тишкова. Российский конструктивизм стремится наращивать с помощью своих интерпретаций вероятностный ресурс тех этнических процессов, которые он полагает благотворными для страны (другими словами, "теория вовлечена в творческое символическое действие"). Он сопряжен с активным участием в позитивном конструировании исследуемой реальности. Отсюда ясно, что конструктивизм в определенном смысле предстает как теория нациестроительства — то есть как определенная идеология.

Релятивистская теория нации, безусловно, ближе конструктивистской концепции, и потому в ней широко развернута критика последней. Ключевым тезисом является положение о сопряженном, связанном характере социального конструирования этнических и национальных общностей различными социальными агентами. Этничность, "этнические картины мира" (то есть некая когнитивная этническая "топография"), наполняющие их стереотипы, — это продукты и одновременно инструменты интерпретативной активности. Поэтому такая активность несвободна от уже наличествующего набора "интерпретирующих инструментов", сложившегося репертуара "исторически значимых событий" и потенциально важных политических сюжетов. Конструирование этничности, таким образом, является контекстуальным процессом, который осуществляется с помощью относительно устойчивых схем, используемых как рефлексивно (избирательно, рационально, манифестно), так и нерефлексивно, некритически — как привычка или габитус (неопределенная, несконструированная, неотрефлексированная этничность).

Для релятивистской теории важно, кто именно конструирует и в каком повседневном или чрезвычайном контексте это происходит. Эта теория, в частности, позволяет преодолеть известное пренебрежение конструктивистов к массовому сознанию, обывателю, повседневным интерпретативным стратегиям людей, которые вовсе не являются пассивными марионетками в политической игре элит или более "профессиональных" социальных конструкторов.

Этничность (а вслед за ней и нация) понимается здесь как оператор производства и различения культурных явлений, составляющих важнейший компонент взаимодействия групп. Этот оператор позволяет человеку упорядочивать многообразие культурных явлений для того, чтобы формулировать стратегии адекватного и ожидаемого поведения в различных ситуациях, которые коррелируют с типологией групп, находящихся в пределах устойчивого коммуникативного поля.

Конструирование этничности в рамках релятивистской теории рассматривается как многоуровневый, многосубъектный процесс, не сводимый к манипулированию общностями и индивидами через "создание традиций" или элитарную политическую мобилизацию. Существует широкий круг стратегий оперирования этничностью. В релятивистской теории нации акцентируется следующий момент: этническая идентичность воспроизводится через устойчивые паттерны, скажем, через рутинные соотнесения "себя"/"нас" с набором ключевых контрагентов, находящихся в исторически и социально значимом коммуникативном поле. Субъектом такого привычного соотнесения, отличающего "нас" от "них" и наполняющего это различение конкретным содержанием, является и "человек с улицы", "обыватель", который оказывается отнюдь не пассивным реципиентом национальных идеологий или транслятором институциональных определений.

Этническая идентичность неотделима от формирования представлений об этнических общностях — как своей собственной, так и сопряженных с ней. Сознание "мы" не может возникнуть в гомогенном пространстве, оно возникает лишь в контексте практического соприкосновения с "другой" группой, которая полагает себя-для-себя также в качестве "мы". Данная пара "мы" и "другие" не является единичной; она окружена множеством "других", которые образуют общее коммуникативное пространство этнических солидарностей и размежеваний, пространство коллективной рефлексии и идентификации. Усложнение образов "мы" и "другие" осуществляется путем духовной обработки сюжетов, связанных с практическим взаимодействием ключевых контрагентов. По мере внутренней дифференциации каждого из них возникает достаточно многогранная структура этнического самосознания, в которую включены как образы своей этнической группы или нации, так и образы других. "“Мы” — это не “они”" — исходный постулат этого самосознания: самоидентификация осуществляется на основе негативного определения себя. Такое первичное самоопределение впоследствии наполняется позитивным содержанием с помощью селективных интерпретаций идеологами (в широком смысле) практически-исторических превратностей "совместной судьбы" этой группы с другими конкретными сообществами.

Итак, нации самоопределяются в соотнесении с ограниченным кругом "других наций, составляющих базовую референтную группу для данного национального самосознания". Поэтому этническое/национальное самосознание, процесс порождения данной, особенной этничности или национальности может быть описан как более-менее устойчивый репертуар интерпретативных стратегий, как некая последовательность определений "нас" в контексте значимого присутствия "других". Но не любых "других". Скажем, исследование русских определений корейцев ничего не даст для понимания специфики русской идентичности в Северо-Кавказском регионе или в Москве. Исследование русских определений чеченцев даст значительно больше для понимания современного русского самосознания. (Кстати, по итогам опроса, проведенного РНИСиНП в 2000 г. — после начала второго этапа военных действий, — 14% населения РФ высказывали положительное отношение к чеченцам.) Для понимания, что значит быть русским, необходимо вычленить те ключевые исторические сюжеты, символические ситуации основных контрагентов, в контексте взаимодействия с которыми русское сознание определяет самое себя. Следует выявить, как различаются "референтные" группы (нации, этнические общности) для различных пластов русской общественной жизни и действующих здесь социальных акторов.

Особое внимание нужно уделить соотношению самоопределений и определений данного этноса другими. Разумеется, они не совпадают. Но несовпадающими могут быть и самоопределения, поскольку каждое из них вбирает опыт, связанный с конкретным комплексом переживаний своей этничности. Приведем здесь одно из самоопределений русскости, предлагаемое известным финским исследователем. "Да, я — русский. Сейчас я понимаю, хотя и смутно, что это означает. Это означает, что я несу в своей душе всех этих людей, охваченных печалью, эти сожженные деревни, эти озера, наполненные обнаженными мертвецами. Это значит быть в человеческом стаде, покорно взирающем на то, как его избивает тиран. Это — чувство ужаса оттого, что соучаствуешь в преступлении. Это — острое желание снова оказаться в центре этих историй из прошлого, хотя бы только для того, чтобы стереть в них следы страдания, несправедливости, смерти. Да, хочется поймать черную машину на улицах Москвы и раздавить ее огромной ладонью. Затем с замиранием сердца смотреть на молодую женщину, открывшую дверь подъезда, поднимающуюся по лестнице… Переделать историю. Очистить этот мир. Добить зло. Дать этим людям приют в своем сердце, чтобы однажды открыть для них дверь в мир, освобожденный от зла. А пока делить с ними давящую их печаль. Презирать себя за любую ошибку. Довести свою преданность до точки бреда, до потери сознания. Жить очень просто на краю пропасти. Да, это — Россия"5. Совокупность образов и эмоций, используемых в данном опыте самоидентификации, основана на переживаниях войны, сталинского террора, идее русской жертвенности с большой примесью мессианства как некоего символа надежды, которая компенсирует непомерность испытываемого страдания. Здесь "других" как бы нет; на самом деле они отодвинуты в подсознание, но присутствуют как предпосылка "нормального" бытия.

Высказанное определение вряд ли может служить в качестве базового, объединяющего. Скорее следует констатировать его субъективность, маргинальность. Это еще раз подчеркивает относительность самоопределений национального бытия. Исследования национального самосознания и национально-этнической идентификации, проведенные нами, показывают весьма широкий диапазон смыслов, который вкладывается в такое, казалось бы, общепризнанное и общезначимое суждение, как "я — русский" или "я — немец", "я — француз и т. д. Вся совокупность индивидов, сознательно применяющих это суждение к самим себе, может быть подразделена на несколько категорий. Для одних — это сильнейшее чувство, вытесняющее иные социальные идентификации и порождающее гордое и уверенное ощущение причастности в той или иной форме к национальному сообществу. Для других — суждение, сопряженное с чувством стыда не столько за нацию, сколько за страну, потерявшую статус великой державы. Для третьих — весьма причудливое и неоднозначное переплетение стыда и гордости за национальное достояние. Есть и четвертая категория людей, которая избегает фиксации внимания на национальной принадлежности. Поскольку эта идентификация не избирается самим человеком, нет смысла ни гордиться, ни стыдиться своей национальности: "герои" и "злодеи" имеются в каждой этнической группе, и конкретный человек заслуживает уважения независимо от своего этнического происхождения6.

Из сказанного ясно, что реальное определение нации в самосознании в гораздо большей мере оказывается ситуативным даже при сравнении с такой общностью, как социальный класс. Ведь каждому изначально известна его собственная национальная принадлежность, вопрос состоит в том, нужно ли вербализировать это знание, в какой связи, в каком контексте. В приведенной выше тираде можно усмотреть контекст исповеди, поиска самоидентификации человека, переживающего трудную ситуацию, стремящегося облегчить ее с помощью генерализации — отождествления своей ситуации с ситуацией "русских" вообще.

Чтобы проиллюстрировать, как именно определяется национальность не на уровне индивидуального самосознания, а в процессе исследовательской деятельности или при составлении обычных статистических таблиц, которые вводятся в научный оборот в виде своего рода незыблемых фактов, обратимся к примеру, в котором используется как бы привычное определение "нации" (табл. 1 представлена в одном из научных докладов по ситуации в Краснодарском крае [7, c. 18–22]).

Понятно, что таблица сделана, чтобы показать вес "армянской преступности" в конкретном регионе. Имея дело с такой информацией, социолог обязан выяснить социальный контекст, который определяет формулировку самой задачи — сопоставления этнических параметров преступности: необходимо понять, как конструируется таблица, какие категории используются, почему игнорируются, скажем, социальная структура преступности, доля мигрантов в представленных этнических категориях и т. д.

Таблица 1

Этнические компоненты в составе населения и в преступности (1994 г.), % по столбцу

Этнос

Доля этноса в массе нерусского населения [Краснодарского] края

Доля этноса в массе "нерусской" преступности

Украинцы

26,0

22,0

Адыгейцы

15,0

6,5

Азербайджанцы

1,5

4,5

Армяне

24,0

52,0

Одним из продуктивных направлений, обогащающих сегодня конструктивистскую парадигму и способствующих преодолению ее "социальной необоснованности", является институционализм. В исследованиях постсоветского пространства он реализуется, в частности, Р. Брубейкером, который рассматривает роль "институциональных определений нации, национальной принадлежности" [15]. Автор обращается к тому самому социальному контексту, который конституирует поля напряжений для социального действия — в том числе и такого поля, как этнические/национальные идентификации. Для Р. Брубейкера институциональные определения представляют собой не только контекст социального действия, но один из его устойчивых и конституирующих социально-политическую реальность паттернов. Р. Брубейкер является представителем "нового институционализма" в социологии. "Любой институционализм в социальных науках — старый и новый — противостоит деконтекстуализированному, атомистическому пониманию [социального] действия; все согласны с тем, что необходимо исследовать, каким образом “социальный выбор оформляется, опосредуется и канализируется институциональными установлениями”. Однако новый институционализм в социологии идет дальше — он сдвигает исследовательское внимание с институциональных контекстов и напряжений, в которых разворачивается социальное действие, опирающееся на интерес, на изучение институционального конституирования — как социальных интересов, так и самих деятелей" [15, p. 48].

Р. Брубейкер рассматривает роль тех институциональных действий, которые конституируют определенную конфигурацию советской и постсоветской этнической/национальной "реальности". К их числу относятся, прежде всего, территориализация этничности и официальная регистрация этнической/национальной принадлежности граждан7. "Эти институции составляют устойчивую систему социальной классификации, некий организующий “принцип усмотрения и учреждения различий” в социальном мире (П. Бурдье), определенную стандартизированную схему социального восприятия, интерпретативную сетку для общественных дискуссий, набор маркеров для проведения границ, легитимную форму для публичных и приватных идентификаций. И стоило политическому пространству расшириться при Горбачеве, как обнаружился уже готовый шаблон для призывов к суверенитету. Институциональные определения национальности не столько напрягали социальное действие, сколько конституировали базовые категории политического сознания, ключевые параметры политической риторики, специфические типы политического интереса и фундаментальные формы политической идентичности" [15, p. 48].

Свой аналитический подход к национальным проблемам Р. Брубейкер называет "интерактивным", "последовательно и радикально релятивистским" (точнее, — реляционным, relational), рассматривая, в частности, взаимодействие между такими "соотносящимися полями" (relational fields), как:

(1) "национальное/этническое меньшинство" — воспринимающее себя (в результате игры внутренних и внешних акторов на данном поле) в качестве представителей этнокультурной нации, отличной от той, которая численно и политически доминирует в государстве проживания;

(2) "национализирующееся государство" (то есть государство, в котором численно и/или политически доминирующая этнокультурная нация — в ведущих интерпретативных стратегиях соответствующих политических и прочих акторов — полагает данное "государство" в качестве своего национального достояния (would-be nation-state);

(3) внешнее отечество (external national homeland) — "свое" для меньшинства, проживающего в пределах границ "чужого" государства. Например, Россия для русских, проживающих на Украине, или Украина для украинцев, проживающих в России.

Центральным аспектом взаимодействия соотносящихся полей в этом треугольнике является "взаимный сопряженный мониторинг": акторы в каждом из полей постоянно и тщательно прослеживают изменения и действия в каждом из двух других полей. Постоянное взаимное прослеживание не должно восприниматься как некая пассивная регистрация происходящего в других полях. Напротив, мониторинг включает избирательное внимание, интерпретацию и репрезентацию, то есть определенные способы конструирования самих себя! Зачастую интерпретации происходящего в других полях оспариваются внутри этих полей — оказываются объектами борьбы между акторами данного поля за презентацию его как целого [15, p. 118].

Можно сказать, что по модели Р. Брубейкера развитие ситуации осуществляется как постоянно обновляющийся результат многосторонней, многоуровневой игры, в которую вовлечены различные по своим стратегиям и ресурсам игроки. Для корректного описания ситуации и возможных траекторий ее развития необходимо выяснить, какие игроки присутствуют в игре, какие стратегии они применяют и чем эти стратегии обусловлены. "Обусловленность стратегий" не есть жесткая зависимость интерпретации/действия от социальной структуры или "объективных реалий", но вынужденность деятеля в своих стратегиях интерпретировать и реконструировать определенное предъявленное. Вынужденность деятеля состоит в том, что он не свободен в выборе "повестки дня" для своей интерпретативной активности. Набор потенциальных сюжетов для того, чтобы изобрести, например, эффективные традиции, обычно ограничен. Фобии, как и образы врага, также конструируются, но для того чтобы эти конструкции социально состоялись — то есть были "общественно звучными" — они должны быть встроены в жизненный мир обыденных "реципиентов". Эти контексты позволяют говорить о вероятностном потенциале политического (сверху вниз) конструирования.

Нужно сказать, что, вычленяя институциональную матрицу социальных действий, данный подход оставляет без внимания ряд других обстоятельств, без которых нельзя понять, почему институциональная инженерия национальностей имеет региональную специфику. Представляется, что "призывы к суверенитету" отличались "стилями" в Прибалтике и Средней Азии, в Чувашии и Башкирии, в Адыгее и Осетии и т. д. А в некоторых национальных регионах таких призывов не было вовсе. Институционализм описывает только схематику процесса, некую почти контурную карту, по пунктирным линиям которой осуществляется логика воспроизводства этнополитической реальности. Такой подход дает представление о "порядке" этой реальности и траекториях эволюции этого порядка. Советское наследство институциональных дефиниций национальности — это тот самый габитус, который структурирует базовые интерпретативные стратегии в нашей актуальной, живой этнополитической реальности. Но это общезначимое наследство работает все же в констелляции с различным набором других переменных. Вновь для того, чтобы показать, как определяется этничность, нам оказывается недостаточно описаний лишь институциональных ее форм. Два ряда явлений "прилегают" к институциональным дефинициям, к доминирующему "габитусу национальности" бывших советских граждан. Эти ряды переменных вовлекаются в некие констелляции порождающих стратегий — регионально отличных, исторически, культурно и ситуативно конкретных.

Первый ряд переменных имеет более объективный характер. Это — состав населения, фаза демографического перехода, степень дифференциации социальной структуры, исторические мифы, сложившиеся вне регулятивного, упорядочивающего влияния институциональных дефиниций. Сюда можно отнести и наличие языковых границ, которые доступны операционализации (фактически — определению) и без помощи субъективных интерпретаций.

Второй ряд переменных имеет более субъективный характер — это обыденные стратегии, рутинные определения национальности/этничности, которые конструируются не столько матрицей институциональных дефиниций, сложившейся в советское время, сколько повседневным миром. По логике П. Бурдье, нужно исследовать локальный габитус — повседневный мир людей в конкретном регионе и конкретном историческом и социальном времени.

Отметим, что изучение национальной проблематики не может игнорировать эти ряды переменных. При необходимости описать вероятностный характер и причины различий в развертывании этнонациональных ситуаций или конфликтов исследователи обращаются к таким объективным реалиям, как, скажем, "интенсивность соперничества за рабочие места" или "демографические или гендерные характеристики" [13, p. 208]. Для различения примордиализма и конструктивизма важно то, каким образом определяется взаимодействие "объективных" демографических параметров, с одной стороны, и политических и социальных стратегий, которые разворачиваются на фоне этих реалий, — с другой.

Примордиализм толкует групповые границы, социальные категории, этнодемографический баланс и т. д. как жесткую реальность, однозначно обусловливающую те или иные стратегии-реакции социальных акторов. Скажем, высокая иммиграция "других" детерминирует рост ксенофобии. Исходя из этой, в общем верной, примордиалистской констатации конструктивизм делает следующий шаг, обращая внимание на такие важные "детали":

- Как определяются границы между "нами" и "другими"?

- Как эти определения структурированы институциональной практикой или идеологиями? (Что такое, скажем, "нерусская преступность"? Как квалифицируется банда с армянином во главе, евреем в качестве казначея и исключительно русскими боевиками?)

- Как тематизируется проблема иммиграции и иммигрантов в общественном сознании средствами массовой информации?

Показательно, как конструктивизм определяет границы между группами и сами этнические или социальные группы. В статье о национальных меньшинствах в "национализирующихся государствах" Р. Брубейкер использует понятие поля, введенное П. Бурдье: "Мы воспринимаем национальное меньшинство не как определенную сущность (fixed entity) или внутренне нерасчлененную единицу (unitary group), но скорее в категориях поля дифференцированных и соперничающих позиций, принятых различными организациями, партиями, движениями или отдельными политическими предпринимателями, каждый из которых стремится к тому, чтобы “представлять” меньшинство перед лицом его собственных членов, перед принявшим государством или внешним миром, причем все делают это, претендуя на монополию легитимного представительства" [14, p. 113].

Современные вариации примордиализма связаны с гипертрофией детерминационных, повторяющихся социальных процессов и их концептуальным предъявлением действующему социальному агенту в качестве "объективных", с которыми этот агент должен смириться. Современный примордиализм отходит, конечно, от примитивного повествования о врожденных, извечно существующих внеисторических силах, которые лишь манифестируют себя в предсказуемой возне своих социальных марионеток — групп, масс, людей, политиков, элит. Он лишь полагает, что "социальное движение", например, политизация этничности и вызревание протонаций, будет иметь весьма определенный характер — потому-то и потому. Очевидно, что современный примордиализм интегрирует и субъективные, интерпретативные элементы, конституирующие изучаемую реальность.

Тем не менее, исследуя социальные конструкции, можно обнаружить различную степень их состоявшейся объективации, онтологической кристаллизации именно в отношении актуально действующих социальных акторов. Скажем, некий конкретный этнодемографический баланс может быть результатом организованной этнической чистки. Однако для ребенка, который родился и вырос в контексте этих "искусно сбалансированных" реалий и сопровождающих их фобий, последние выступают как "объективные социальные факты". В этом смысле человек с улицы, простой обыватель является прирожденным примордиалистом — потому что он застает реальность в ее уже готовой форме, а себя самого — в роли маленького существа, подавленного отчужденным коллективным сознанием. Но и политик часто застает ситуацию с уже традиционно обозначенными, исторически устоявшимися групповыми границами и конкретным численным соотношением "этнических организмов". Даже исследователь находит свой объект изучения — социального актора, интерпретирующего социальную реальность — так, как если бы она была "объективной", онтологической — социальной, психологической или даже биологической.

Игнорирование обстоятельств, напрягающих социальное действие, приводит к тому, что само описание возможных вариантов действий (интерпретаций, стратегий) оказывается подвешенным, социально необоснованным даже при условии, когда эти действия фиксированы институционально. Скажем, институциональные дефиниции национальности (nationhood) в советской истории могут способствовать тому, что у детей от смешанных браков (титульно-нетитульных) преобладающим выбором оказывается именно титульная национальная идентификация как более престижная, выгодная. Описание веера возможных стратегий может быть ошибочным, если не исследованы:

(а) сложившийся локальный, специфический паттерн идентификаций, что значит этническая идентификация для самих социальных акторов в контексте их собственных обстоятельств (традиций, доминирующих культур или групп) и

(б) политическая и социальная конъюнктура (значительно более подвижная, чем сетка институциональных определений), на основе которой люди выбирают свою этническую идентификацию.

Примордиализм стремится объяснить некий устойчивый и доминирующий вектор изменений, называемый "объективной закономерностью", вероятной регулярной связью. В России весьма вероятным является дальнейшее вызревание этнокультурных общностей в титульных республиках (обладающих определенным набором функционально-примордиальных характеристик) в этнополитические, протонациональные образования. Такая тенденция может привести к трансформации РФ в сильное централизованное государство с поясом территорий, население которых будет нетождественно в своих гражданских правах собственно российскому.

С другой стороны, конструктивистские работы стремятся преодолеть угрозу феноменологической или психологической редукции социальных стратегий — стратегий оперирования этничностью, прочерчивания границ, конструирования солидарностей и т. д. Усиливающееся внимание конструктивистских работ к социальному контексту, сложившейся практике этничности обусловлено критикой их социальной необоснованности.

Тем не менее ключевая оппозиция между этими двумя теоретическими перспективами — в "обновленном виде" — все же отчетливо сохраняется. Но она начинает носить скорее инструментально-прикладной, технический характер. Концептуальный смысл оппозиции сохраняется в процедурах презентации теоретических парадигм вненаучному социальному актору — политику, обывателю. Примордиализм отождествляет проективные, живые стратегии с "закономерными" и наиболее вероятностными векторами разворачивания реальности, а значит, привязывает их к якобы "более успешным стратегиям". Но риск здесь велик — выдать вероятное за неизбежное. Функциональный примордиализм неоднократно обманывался — и в предсказаниях того, что модернизация приведет к ослаблению этнических солидарностей, и потом, когда стало более принятым утверждать, что модернизация ведет к их возрождению. Примордиализм эффективно объясняет то, что уже случилось. Инновационный элемент, способный к радикальной бифуркации событий, всегда кроется в живых, только еще разворачивающихся интерпретативных процессах.

Изучение интерпретативных процессов по-прежнему отличает конструктивистский подход. В нынешней ситуации он, безусловно, стремится стать социально обоснованным: рефреном звучит призыв исследовать социальный контекст, наличные культурные дистанции, институциональные определения, социальные факторы, габитус (олицетворяющий непроизвольный характер интерпретативных стратегий), наконец, этнический код, в котором содержательно клиширована идентификационная стратегия представителей различных этнических категорий и групп (см., например, [6]). Конструктив