О телесности и духовности на примере одной гипотезы происхождения человека
Шалаев Михаил Александрович
"Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох -
И так хорошо мне и тяжко,
Когда приближается миг –
И вдруг дуговая растяжка
Звучит в бормотаньях моих."
О.Э. Мандельштам
Возможно ли доказательство существования Бога? Берусь утверждать, что да, возможно. Сейчас, когда я набираю на клавиатуре эти строки, передо мною стоит стакан с чаем. Я вижу его. Как это происходит? Лучи света отражаются от стакана, попадают на сетчатку. Сигналы от зрительных рецепторов, проходя через слой взаимодействия, перекодируются, попадают в ганглии. Далее по афферентным путям попадают в зрительный анализатор мозга. Навстречу по эфферентным путям идет более мощный поток сигналов, ибо в зрительном анализаторе идет работа сравнения, распознания. При этом зрачки не остаются без микродвижений – идет зрительное "ощупывание" предмета. Также задействуются ассоциативные связи через глубинные структуры мозга. Результатом этой сложной работы становится некая конфигурация нейронов зрительного анализатора, образуемая перераспределением синаптических связей. Что дальше? Какая связь между этой конфигурацией нейронов в мозгу и образом в сознании? Связи нет никакой. Есть пропасть, имя которой – живая мысль Бога о зрении как таковом. Эта пропасть, эта живая мысль Бога импринтирована и в саму ткань различительной работы зрительного анализатора, занимающегося сравнением афферентных и эфферентных потоков. Последнее происходит преимущественно неосознанно. Мы будем иметь в виду и эти процессы, но обсуждать par excellence мы станем саму пропасть между мозгом как целым и сознанием.
Эта пропасть зияет между любым сигналом из внешнего мира и его образом в сознании, а также между самими образами сознания, в зазорах любой оппозиции ума, которую мы подвергаем работе различения. В этой пропасти мы созерцаем Бога, дышим Его Присутствием, сами того не замечая. Можно было бы сказать, что эта пропасть предписывает нам то самое непреодолимое отчуждение от природы, по поводу которого мучался Руссо, и которое сегодня активно обсуждается интеллектуалами левого толка. Однако природа сама находится с этой пропастью в отношениях гораздо более тесных, чем мы обычно думаем. Если человеку свойственно свободное целеполагание, которое базируется на работе раз-ума, способного раз-личать образы, оппозиции ума и Зазор между ними, то животные существуют благодаря инстинкту. Наука определяет инстинкт как "целесообразное поведение при отсутствии осознания цели". Инстинкт действует на любой ступени эволюции. Уже одноклеточным свойственен инстинкт питания, выживания и размножения. Спрашивается зачем? Человек на вопрос, зачем он хочет жить, может дать, якобы очевидные ответы: "мыслить и страдать", любить, реализоваться, увидеть внуков и т д. Конечно, любой из этих ответов, осознаем мы этого или нет, определяется, во-первых, свободой человека, данной в разуме, во-вторых, благодатью, или исходным генеративным зерном [1] Божественной Мысли, без которого ни один из этих ответов не состоялся бы. В случае человека, впрочем, это не так ясно, если мы не подвергаем жесткой философской критике штампы нашего сознания. В случае какой-нибудь инфузории туфельки, по-моему, это более очевидно – ей-то жить зачем, и как в одноклеточный организм прописать "целеполагание" хотя бы и "при отсутствии осознания цели"? Разумеется, не только одноклеточные, но и животные на любой стадии эволюционного развития существуют только благодаря живому и непрестанному действию Божественного Всеисполняющего Вседержительства. Как в работу нашего восприятия импринтирована живая мысль Бога, так и в саму ткань целеполагания, в инстинктивную деятельность импринтировано Божественное сознание цели и Божественное Присутствие. Как бы смешно это не звучало, но когда в порядке научного эксперимента в заповедные леса Тульской области поместили шимпанзе, то не что иное, как импринтированное в последних Божественное сознание цели различило съедобные и полезные для обезьян растения от ядовитых. Инфузории и шимпанзе – это примеры из крайних этажей эволюционного здания, но особенно впечатляюще действие инстинкта на средних этажах – у рыб, птиц, насекомых. Для них свойственно достаточно сложное инстинктивное поведение, в то же время они не вызывают у нас никаких иллюзий одушевленности или разумности. В этой связи мне хочется обратиться к статье Сергея Хачатурова [2], посвященную 9-й Международной архитектурной выставке в рамках Венецианской биеннале. Автор пишет о новом тренде современной архитектурной мысли – физиологическом. Если "для мастера Возрождения важно было представить идеальную, гармоничную, незыблемо-правильную картину мира, ту картину, что созидается волей, разумом и глазом человека, ту, в которой он владыка, царь", то физиологический тренд имеет дело с "постоянным атомарно-молекулярным движением", с "расфокусированным зрением", которое упраздняет "главную точку", и ты "видишь предмет сразу отовсюду, он твоему глазу неподконтролен. Никакой власти ты над ним не имеешь. Ты везде и нигде (Курсив мой – М.Ш.)". "Везде и нигде" - это в Боге. Где же еще пребывать сознанию человека? Не только же в теле, образ пребывания в котором, как мы уже начинаем догадываться, более загадочен и менее удобопонятен, чем образ пребывания в Боге? Одним из "тупиковых путей физиологического тренда" Сергей Хачатуров считает "инсектный жанр", в рамках которого разрабатываются "насекомоподобные строения". Арт-критик тревожится: "Человек из архитектуры уволен. Мысль и чувство развоплотились. Победил инстинкт простейших организмов (Курсив мой – М.Ш.)". А может и хорошо, что "мысль и чувство", наконец, "развоплотились" и оказались в той зияющей бездне Божественного Присутствия, где им и подобает находиться? Может правильно, что люди искусства, причем не только архитекторы, но и художники, композиторы работают с интеллигибельной тканью инстинкта, догадываясь, Кто именно в ней соприсутствует? И неужели не здорово, что вот так просто, через осознание тотального Божественного Всеприсутствия снимается, казалось бы, непреодолимое отчуждение человека от природы?
Итак, человек есть часть природы, или природа его духовна и телесна одновременно. При этом любой контакт с внешним миром опосредствуется Божественным Присутствием, пропастью между Я и миром, между Я и телом, пропастью, в которой присутствует Бог. Я не видел стакан с чаем – его видел мой глаз, визуальный образ стакана переброшен мне через Пропасть Божественным мановением. Я не прикасался к стакану – его держала моя рука. Я не пил содержимое стакана – между мной и моим телом сложные, опосредованные Богом отношения. В то же время природа моего мышления, моего сознания, моя этическая вменяемость прописаны в моей телесной природе, сложно прописаны, через посредство Божественного Присутствия, но прописаны. Я живу в теле, но чувственные контакты с миром реализуются в присутствии Бога посредством Божественных идей, а общение с Богом происходит в присутствии тела при помощи практик, так или иначе работающих с телом и с процессами в теле.
***
Чтобы понять, как в человеке осуществляется тройственный союз – Я, тела и Бога – обратимся книге Б.Ф. Поршнева "О начале человеческой истории. (Проблемы палеопсихологии)", М, "Мысль", 1974. Автор, оставаясь на позиции эволюционного происхождения человека, пытается понять, каким образом на определенном этапе человек начал выделяться из животного мира темпами, "обгоняющими темпы изменения окружающей природы", и развитие наших предков обрело "относительное самодвижение и ускорение (при неизменности телесной организации)" [3]. Исследуя этот вопрос, Поршнев считает нужным уточнить, в какой именно момент человек выделился из животного мира, какой признак считать существенным для этого момента. Поршнев вынужден дезавуировать, восходящее к классикам марксизма мнение о том, что человек есть животное, производящее орудие труда, ибо это умение – "изготовление искусственных каменных орудий – совместимо с вполне обезьяньим мозгом" [4]. Ученый считает, что "важнейшим признаком, отличающим орудия человека от орудий животных, служит факт развития, изменения орудий у человека при неизменности его как биологического вида" [5]. Способность создавать новые орудия труда по Поршневу является производной от наличия у человека второй сигнальной системы, имеющей физиологическую основу в поднявшейся ввысь лобной доле. Вторая сигнальная система, отвечающая за осознанное торможение врожденных первосигнальных рефлексов и разумное управление инстинктами, базируется на механизме человеческой речи, которая и создает внутренний мир человека. Дело не в том, что "субъективный внутренний мир животных непознаваем из-за отсутствия с ними речевого контакта, а в том, что этого внутреннего мира и нет у них из-за отсутствия речи" [6].
В истории человеческой мысли, исследующей возникновение слова или языка, существует древнейшее, возникшее еще до Сократа, и не примиренное до сих пор противоречие, которое имеет непосредственное отношение к мысли Поршнева. Речь идет о споре между "натуралистами" и "конвенционалистами" по поводу происхождения слов, или, как говорили в древности имен. "Связаны ли "имена", названия вещей, с самими вещами? Или же имена эти лишь простое соглашение (конвенция) между людьми о том, что данное имя должно означать?" [7]
Во-первых, гипотезу звукоподражательного или "натурального" происхождения слов Поршнев отбрасывает за недоказанностью, и, что более важно и убедительно, по причине ее несоответствия самой сущности, как он ее понимает, языка, речевой и производной из нее мыслительной деятельности человека.
Во-вторых, Поршнев категорически утверждает, что речь "настолько противоположна первой сигнальной системе животных, что не может быть живого существа с "полуречью"" [8]. Таким образом, ученый отвергает модель непрерывного происхождения речи, на которую "опирался естественнонаучный эволюционизм: всемогущее выражение "постепенно" служило заменой разгадки происхождения речи" [8]. Оказалось, что "изучение человеческих знаковых систем и их дериватов (в том числе и "языка машин") вскрыло, что никакой знаковой системы у животных на самом деле нет" [8], нет и самих знаков: "есть лишь признаки, объективно присущие предметам и ситуациям, т. е. составляющие их часть. Они не могут быть отторгнуты от "обозначаемого", они ему принадлежат. (...) Если вожак стада горных козлов вскакивает и издает блеяние при запахе или виде подкрадывающегося снежного барса – этот крик есть признак подкрадывающегося к стаду барса, оказавшегося в поле рецепции" [8]. "Это значит, что между знаком и означаемым в архетипе нет, не может быть никакой иной связи, кроме знаковой", иначе:
· знак "необходимым образом не зависит" от природы означаемого;
· между знаком и означаемым "не может быть никакой причинной связи";
· знак "не может иметь никакого сходства" с означаемым [8].
Надо сказать, что семиотическая деятельность [9] как таковая подразумевает подражание. Возьмем пример, часто употребляемый Соломоником: помещенное в витрине изображение булки дает представление о профиле торгового заведения. Можно ли вообще с полной уверенностью отмести вероятность звукоподражания при образовании слов на любом этапе формирования, если не речи, то языка? Думаю, нельзя. Не стоит, например, отбрасывать мысль восходящую еще к учителю Р.О. Якобсона, Ф.Ф. Фортунатову, о том, что ""звуки речи в словах являются для нашего мышления знаками", а именно "знаками того, что непосредственно вовсе не может быть представлено в мышлении"". [10] Следует иметь в виду и понимание Жаком Деррида слова как "знака в динамике", образуемого актами обналичивания в контексте конкретного высказывания живущих подспудной жизнью "прото-следов". Мне кажется, именно непонимание слова как "знака в динамике", отказ от ответственности и тяготы творческого труда постоянного именования мира есть смысл вавилонского смешения языков. Смешение языков, произошедшее через "сошествие Бога" есть не сколько наказание, сколько научение, ибо ничто так не принижает человеческий дух и интеллект, как жизнь в моноязычной среде, где возникает ощущение, что все уже названо, поименовано, причем безапелляционно и навсегда. Сделав эти оговорки, будем, однако, иметь в виду, что, если Поршнев может ошибаться в крайностях каких-то частных суждений, то это не отметает генеративного зерна его мысли. А мысль Поршнева говорит о пропасти между вещью как частью мира и словом как фактом моего сознания и инструментом коммуникации.
Итак, по мысли Поршнева "в начале мысли было слово, речь". Какими конкретно свойствами знаков человеческой речи определяется этот порядок? "Отторжимость знака от обозначаемого (...) олицетворяется заменимостью и совместимостью разных знаков для того же предмета" [11]. В противном случае нарушался бы принцип условности, и знак становился бы признаком. "Ни один зоопсихолог [12] не наблюдал у животного двух разных звуков для того же состояния или сигнализирующих в точности о том же самом. Между тем любой человеческий языковый знак имеет эквивалент – однозначную замену" [13]. Игра синонимов порождает значение, которое "есть отношение двух (или более) знаков, а именно взаимоотношение полных синонимов есть их значение" [11]. Принципиальная избыточность человеческой речи требует ограничения, иначе "все возможные знаки оказались бы носителями одного и того же значения или смысла. Эту задачу выполняет антонимия" [11]. "Противоборство синонимии и антонимии (в расширенном смысле этих слов) приводит к универсальному явлению оппозиции: слова в предложениях, как и фонемы в словах, сочетаются посредством противопоставления. Каждое слово в языке по определенным нормам ставится в связь с другими (синтагматика) и по определенным нормам каждое меняет форму по роду, времени, падежу и т. п. (парагматика)" [11]. Если обобщить написанное Поршневым о первичности речи по отношению к мысли, то получится, что мысль происходит из словесно оформленной проблемной оппозиции или ситуации сравнения и различения. Проблемная оппозиция приостанавливает рефлекторные процедуры нервных сигналов, порождает неразрешимое "ультрапарадоксальное" состояние. Ультрапарадоксальная фаза, специфична "только для центральной нервной системы (некоторые авторы полагают, что только для коры)" [14]. В этой фазе "положительный раздражитель вызывает торможение, а отрицательный, т.е. тормозной, раздражитель вызывает положительную реакцию – возбуждение" [12]. Ультрапарадоксальное состояние является тем запросом, в ответ на который неизвестно откуда ("Кто камни нам кидает с высоты?") человека посещает МЫСЛЬ. Ультрапарадоксальное состояние есть нейрофизиологическая основа той самой ситуации членораздельности как таковой, которую Жак Деррида называл различАнием и прото-письмом.
Проблемная оппозиция, которой на нейрофизиологическом уровне соответствует ультрапарадоксальная фаза, и которая обналичивается в когнитивную результативность, имеет форму абсурда. Поршнев соглашается с Когеном, который в "Критике чистой логики" "представил подлинной элементарной основой мышления не пустое тождество А=А, а тождество А≡В" [15]. Животное в отличие от человека отождествлять не умеет, оно либо узнает в двух предметах один и тот же, либо не узнает [16]. Животное не различает не играет россыпью "прото-следов", тех зернышек чистого различия, из которых, по мысли Деррида, происходят означающие. Способность образования продуктивной тупиковости, порождающей смыслы, определяет исходящий из центра поисковый, ощупывающий характер деятельности по распознаванию реалий внешнего мира, - считает Поршнев. На самом же деле, различАние имеет предметом пространство означающих, ибо именно прото-следы и означающие являются той реальностью, с которой мы имеем дело. Именно за такое понимание бился Деррида, когда говорил, что "означающее и истина не исключают друг друга". Ультрапарадоксальная фаза, способность различАния или, как говорил Деррида, письма, конституирует такие сложные производные человеческой психики как мышление, сознание, воля, личность. "Формула "речь – орудие мысли" годится лишь для микропроцессов, когда мы подыскиваем слова для выражения своей мысли" [17] - делал оговорку Поршнев. Между тем все моменты подведения под категории, узнавания, отождествления, избирательной деятельности памяти связаны с механизмом "принятия камушков с высоты": "несомненно, человеческое забывание (торможение) и воспоминание лишь опираются на следовые явления в нейрофизиологическом смысле, но представляют собой совсем другой механизм: ни клетки, ни молекулы не могут помнить, забыть и снова вспомнить. Тем более кибернетическое "запоминающее устройство" не имеет ни малейшего отношения к памяти" [18]. "Следовые явления", - в смысле нейрофизиологическом, а не в смысле Деррида! - как мы понимаем, не позволяют даже увидеть предмет, ни осознать реалии внешнего мира, ни своего собственного тела – только лишь рефлекторно отреагировать.
На доступном Поршневу материале с необходимостью формулируется и другой важный вывод - об общественном характере речи и мысли: "возможность мыслить восходит в сферу отношений индивида не только с объектами, но и с другими индивидами: акт мысли есть акт или побуждения или возражения" [19]. И не только с индивидами: как говорил Лакан, человек изначально встроен в символический порядок, и речь существует в зазорах структуры, образуемой языком. В зазорах структуры живет Логос, таким образом, не мы говорим, а язык говорит нами посредством Логоса. Впрочем, не только вне общения с Логосом, но и вне общения с другим мы не существуем по Лакану: "Другой есть место надындивидуальной психологии, которая нас определяет" [20].
Но есть и другой аспект у природы высказывания – инфлюативный. Любое высказывание, адресованное собеседнику или себе, сводится к прямому или косвенному (посредством информирования, расстановки ценностных приоритетов, упреждающего прогноза), безоговорочному или частичному побуждению или возражению. Любое высказывание с точки зрения влияния на собеседника имеет составляющую в виде "прямой инфлюации посредством внушения" или суггестии. Механизм суггестии или инфлюации работает через аутосуггестию. Речевыми средствами – впрочем, не автономными по своей природе! – конструируется проблемная оппозиция, индуцируется внутри себя предощущение смыслового озарения, предощущение "приема камушка". Впрочем, ничего просто "внутри себя", как мы отметили выше, не существует. Далее индуцированное состояние транслируется собеседнику (самому себе в случае внутреннего диалога) вместе с прямым или косвенным побуждением (необязательно истинным, можно и лукавым) собеседнику. Контрсуггестия опирается на механизм "продуктивного непонимания", когда транслируемое собеседником побуждение не акцептируется в качестве руководства к действию, а встраивается в новую проблемную оппозицию, конструируемую с целью тестирования принятого побуждения. Итак, Поршнев делает следующее различение: "второсигнальное взаимодействие людей складывается из двух разных уровней, инфлюативного и информативного. Первый в свою очередь делится на первичную фазу – интердиктивную и вторичную – суггестивную" [21]. Здесь под интердикцией понимается запрещающее внушение, под суггестией – предписывающее. Поршневу это понадобится, поскольку он предложит гипотезу возникновения языка.
Православное учение раскрывает общественную природу человека на основе принципа соборности, который в свою очередь базируется на догмате о Пресвятой Троице. По образу Троицы создан изначально человек. ""Человек" в устах Божиих – это мужчина и женщина как одно целое и только как такое целое, а не как самозамкнутая монада, человек является образом говорящего о себе во множественном числе Бога, тогда как о существовании человека в качестве "единого", самозамкнутого бытия, сказано, что это существование "недоброе" (Быт 2,18), а недоброе не может быть образом Божиим" [22]. Союз двоих – мужчины и женщины – манифестирует принцип "другости" в предельной его остроте. Однако, как сказал с характерной для него краткостью А.П. Чехов в черновых набросках к рассказу "Зеркало": "...для личного счастья недостаточно согласного дуэта. Тут нужно согласное трио, где третьим лицом была бы сама жизнь". Так скромно и просто Антон Павлович раскрыл тайну Троицы: человек = мужчина + женщина + Бог.
Природа слова, фиксирующего проблемную область, призывающего мысль, приносимую Духом, который "дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит" (Иоанн 3, 8), есть Божественная природа Бога Слова и соответствует тому порядку сотворения мира, о котором говорится в начале Евангелия от Иоанна. Библия с понятной скупостью повествует о сотворении неба (очевидно, ангельских словесных и умных сил) и земли (материи, пригожинского первозданного вакуума, если угодно). "Земля же была безвидна и пуста" - ее нельзя было увидеть и поименовать ее составные части, потому что Бог Слово еще не рассеял тьму неименованности, не воззвал из бездны небытия имеющий быть структурированным и гармонизированным космос потенций. "Дух Божий только носился над водою", очевидно, некой полнотой потенциально умопостигаемого, ожидая Божественного Слова. "И сказал Бог: да будет свет. И стал свет".
Мы попытались провести богословские параллели с мыслью Поршнева, базирующейся на соображениях из философии языка, обобщениях экспериментального материала нейрофизиологии высшей нервной деятельности человека. Но Поршнев – палеопсихолог, его интересует другое. Если "человеческие речевые знаки противоположны первосигнальным раздражителям", если "реакции человека во второй сигнальной системе (имеется в виду суггестия и аутосуггестия, которую просто не применяют для поддержания первосигнальных реакций – М.Ш.) противоположны первосигнальным реакциям", то нет ли "в механизме работы мозга еще на уровне первой сигнальной системы" чего-то такого, что избавило бы науку от призрака духа? У нас, разумеется, свой интерес следовать за рассуждениями ученого: каким образом природа нашего богообразия прописана в структурах нашей телесности, и где точная грань между нами и животными. Поэтому, продолжая знакомиться с книгой, рассмотрим явления тормозной доминанты, ультрапродоксальных состояний, подражательности, суггестии и контрсуггестии, дипластии, связи всех явлений с речью и самостоятельным мышлением.
Итак, Поршневу требуется обнаружить в высшей нервной деятельности животных нечто, "что могло бы быть охарактеризовано как противоположное, обратное их биологически рациональному рефлекторному функционированию" [23]. Ключом к открытию такого механизма являются так называемые "непроизвольные действия" или "неадекватные реакции", в которых без труда угадывается тот генератор случайностей, который может быть использован для производства знаков. Непроизвольные и неадекватные действия наблюдались учеными при задачах на трудность дифференцировки поведения в рамках условного или безусловного рефлекса. В семье Поршнева собака приучилась подавать просьбу о выгуле топаньем передних лап. Поршнев решил поставить собаку в тупик и отказался реагировать на этот сигнал. За некоторым пределом напряжения у собаки начали прорываться хаотические движения, среди которых повторялось курьезное почесывание носа лапой. Поршнев закрепил это движение поощрением, а через год точно также сменил его на новое. Другой характерный пример из области врожденных рефлексов. Когда горилла не знает, что ей сделать: напасть или убежать, она может начать почесываться, или усиленно есть бананы, или жевать листик и т.д. Человек в трудной ситуации чешет затылок, а ссорящиеся супруги бьют посуду. Для разгадки этого явления Поршнев подвергает анализу всю сложную систему рефлекторной деятельности, опираясь на труды Сеченова, Павлова, Шеррингтона, Введенского, Ухтомского. Вот сухой остаток его рассуждений. Рефлекторная дуга состоит из пяти элементов: воспринимающие рецепторы, афферентные (идущие к центру) пути, управляющие отделы центральной нервной системы (от спинного мозга до коры головного), эфферентные (идущие от центра) пути, орган, производящий действие [24]. Поршнев принимает утверждение Сеченова о том, что "все акты сознательной и бессознательной жизни по способу происхождения суть рефлексы" [25]. Шеррингтон, не разделивший этой мысли Сеченова, обогатил представление науки о деятельности нервной системы как о функционировании высоко скоординированной и интегрированной системы, самым решительным образом подчеркнув значение центрального звена рефлекторной дуги. По Шеррингтону "рефлекс, отделенный от всего своего нервного окружения едва ли мыслим вообще" [26]. Если принять, что в организм постоянно поступает возбуждений раз в пять больше, чем он может произвести ответных рефлекторных реакций, и все эти рефлексы находятся между собой в каких-то отношениях, либо совместимых, либо конкурирующих, либо антагонистичных, то нетрудно понять, что в любой момент времени существует некая своя констелляция раздражений, которая выделяет доминирующую рефлекторную дугу, усиливает ее сопутствующими, тормозит остальные. Павлов, как известно, "разрушил представление о всегда врожденных и постоянных рефлексах как заданной навсегда "пачке"" [27]. Ухтомский исследовал вопросы доминанты, торможения и вплотную подошел к тому пониманию роли тормозной доминанты и торможения, которое удовлетворило Поршнева. В чем его суть? Тот же Ухтомский исследовал состояния "чрезмерного перевозбуждения" нервных центров, которые приводят эти центры к состоянию временной заторможенности. Итак, сложнейший космос нервной системы по Поршневу работает следующим образом: "Чтобы осуществилось какое-либо действие, надо, чтобы все остальные мыслимые действия в этот момент были заторможены. А для этого надо, чтобы подвергся срочному возбуждению и перевозбуждению какой-либо второй центр, истинно доминантный по отношению ко всем мыслимым действиям, кроме одного. Это и есть чисто функциональный антагонизм" [28]. То есть неадекватные действия в ситуации сложной дифференцировки образуют собой центр притяжения всех рефлексов, которые надо затормозить, чтобы не мешать главному рефлексу, исполнение которого натолкнулось на непреодолимое препятствие. Правда, от почесывания затылка до неформального интеллектуального озарения все еще лежит дистанция огромного размера. Чего не скажешь, например, о четках, которые нам даны не только для отсчитывания числа молитв, но и для концентрации внимания ума в сердце путем оттормаживания всех не идущих к делу впечатлений.
Возбуждение исходно, тотально, его механизм первичен. Торможение более новый, более совершенный, точный и энергоемкий механизм, подобный резцу скульптора. Возникает, однако, справедливый вопрос. Если неадекватное действие является центром кристаллизации и торможения всех не идущих к делу возбуждений, то почему мы их наблюдаем? Дело в существовании, той самой, упомянутой выше, ультрапарадоксальной фазы, специфичной "только для центральной нервной системы", возможно "только для коры". Как мы помним, в этой фазе "положительный раздражитель вызывает торможение, а отрицательный, т.е. тормозной, раздражитель вызывает положительную реакцию – возбуждение". Если "гений парадокса друг", то парадокс – друг "трудных состояний", не разрешимых в рамках простого рефлекторного реагирования. Когда ожидания животного, скажем, по добыванию пищи, связанные с условным рефлексом, обманываются экспериментатором, то животное тормозит поиск пищи, облизываясь (т.е. умываясь, как будто оно уже утолило голод [29]), одновременно почесывается, возбуждая зерно тормозной доминанты. Ультропарадоксальное состояние, связанное с перестановкой знаков в выработанных перестановках, погранично с гипнотическими стадиями (Sic!) коры головного мозга, и на момент написания книги не поддавалась объяснению.
Итак, в самом начале эволюционного пути наличествовала простейшая химическая реактивность, на более поздних этапах рефлекторное реагирование сменилось все более усложняющейся и приобретающей все большую мощность и нацеленную избирательность тормозной деятельностью, что в свою очередь связано с развитием лобных долей, непрерывно повышающейся ролью неадекватных реакций, в условиях ультрапарадоксальных преобразований торможения и возбуждения. "Такие состояния в неинертной, мимолетной форме налицо при любых задачах на дифференцирование, при формировании у животного нового действия (...)" [30]. Вот они нейрофизиологические кирпичики, зародыши актов различАния, прото-следов, письма. Любопытно для осознания природы некоторых культурных маргиналий, что в экспериментальных условиях ультрапарадоксальные состояния удачно стимулируются фармакологическими средствами [29](!), а сами эти состояния обладают повышенной имитагенностью.
Что такое имитагенность, о какой способности подражания идет речь? Это важно выяснить для уяснения природы суггестии. Во-первых, Поршнев не имеет в виду механическое "подражание себе" или персеверацию. Во-вторых, "сознательное, или произвольное, подражание в социально-психической жизни людей. Речь идет о непроизвольном, автоматическом подражании друг другу, наблюдаемом среди животных на разных уровнях филогении" [31]. В-третьих, что такое "непроизвольное, автоматическое"? Это значит, что некий "индивид осуществил тот или иной рефлекс (действие – М.Ш.) под влиянием раздражителей, которые отнюдь не воздействуют на афферентные пути (выделено мною - М.Ш.) данного животного" [32], причем, осуществление рефлекса или действия не нуждается в подкреплении. Примерами могут служить заразительное действие зевоты, обезоруживающее – улыбки, поведение животных в стае, например, рыб, выпрыгивающих рядами за рядами из воды с передачей возбуждения за одну тысячную секунды [33], птиц, саранчи. Имитация бывает пагубно заразительной не только среди людей, но и приводит к гибели огромных масс "внестадных грызунов – леммингов, крыс, белок, иногда копытных, иногда птиц, иногда насекомых" [34]. Последнее говорит о том, что "взаимное притяжение и концентрация особей одного вида свыше некоей критической величины и вне стадно-семейных предохранительных ограничений [35] уже делает имитацию силой абсолютно неодолимой и самовозрастающей" [33]. В то же время имитация является необходимым механизмом научения детенышей, в том числе и человеческих, в частности врожденно-рефлекторным операциям. Явление подражания воспроизводится в экспериментальных условиях, причем довольно продвинутые в способности подражания, но не обладающие второй сигнальной системой, обезьяны (как и младенцы в самом нежном возрасте) копируют в первую очередь движения, а не результат. В то же время обучение подражанием может оказываться гораздо эффективнее, чем с помощью поощрения.
Очень важным представляется то, что имитация сама по себе либо есть, либо ее нет: "сила и многообразие автоматического ("непроизвольного") подражания не представляет эволюционно восходящего ряда: имитативность наблюдается на весьма различных уровнях филогении животного царства. Не заметно нарастания или падения кривой, видны лишь варианты. (...) Условием ее, видимо, является только некоторое развитие переднего мозга" [36]. С другой стороны развитие новейших отделов мозга ставит имитационный механизм в подчиненное положение. Скажем, у собак с удаленными лобными долями подражательный рефлекс усиливается [37], так же у людей с органическими и ли функциональными поражениями коры головного мозга развиваются "непроизвольно-автоматические эхолалические реакции". "Если от паталогии мы обратимся к норме, то увидим высочайшую двигательную, мимическую, вокативную имитативность в раннем онтогенезе нормального ребенка" [38]. Отсюда, а также на основе анализа археологического материала Поршнев делает вывод, что, если сам механизм имитативности не изменялся, то эволюция, ускоряясь, более активно им пользовалась, в том числе при переходе к человеку от его ближайших предполагаемых предков, чье стадное поведение отличалось характерной тасуемостью весьма изменчивых по величине групп. Следующий шаг в рассуждении ученого будет заключаться в пересечении двух нарастающих тенденций: неадекватных действий и имитации, но прежде чем к нему перейти выскажем свои соображения.
Мы уже говорили о том, что живая мысль Бога импринтирована в жизнь мира на всех уровнях бытия, от целесообразной деятельности инфузории (а на самом деле уже на субатомном уровне), до неосознаваемой нами аналитической работы нашего мозга. Только что описанный механизм имитагенности, как мне представляется, промыслительно предназначен для выше описанного процесса сознательного получения осознаваемой мысли из словом структурированной осознаваемой проблемности. Поршнев подошел вплотную к его объяснению, но он не сказал, и не скажет главного: Кто именно "кидает нам камушки". Поршнев выделил в высказывании две компоненты: информативную и инфлюативную, но он не сказал и не скажет, у Кого именно берет взаймы, или в Чьем Присутствии находясь, человек и животное обретает способность транслировать волевые и эмоциональные импульсы в обход афферентных нервных путей. Поршнев подведет нас к генезису образов, значений, понятий. Он нам сформулировал, что отношение синонимов производит значение, объяснит, что взаимозаменимость "вещей" образует основу понятий, но он не расскажет, что сам переход от отношения или взаимозаменимости знаков и вещей человеку одному не под силу. Поршнев ясно видит всю сложность проблемы понимания, а тем более "продуктивного непонимания", всю ту пропасть, которая лежит между словом и мыслью, информацией и влиянием, взаимозаменяемостью знаков и значениями, и на которую мы намекаем, говоря о "кидании камушков" или употребляя Хайдеггеровский термин Присутствие. Эту пропасть человеческое слово и мысль постигнуть бессильны. Почему я говорю об этом именно сейчас? Может, я ошибаюсь, но, мне кажется, имитация есть тот самый физиологический механизм, который обеспечивает твари прямое сознательное общение с Творцом, то, что обычно ассоциируется с интуицией, но имеет, как видим, гораздо более широкое значение. Механизм, сам по себе не подвержен развитию, но культура обращения с интуитивным знанием определяется не только способностью освоить или возродить способность различения интуиций. На человека возложена огромная свобода и ответственность за мир и за себя, и мера этой ответственности определяет то, как слово упорядочивает действие интуиции. Хорошо, когда душа поет, но для того чтобы человек мог развить душу, нужна проблематизирующая интроспекция и руководящая деятельность сознания. То и другое производно от слова.
Итак, первым шажком на пути возникновения второсигнальных взаимодействий, по мнению Поршнева, явилась интердикция или тормозной механизм, обусловленный имитацией неадекватного действия, что связано с переведением особи, чье адекватное действие тормозят, в ультрапарадоксальную фазу, которая, как мы помним, погранична с гипнотическими стадиями работы коры головного мозга. Если главарь обезьяньего стада привык повелевать и обеспечивать себе определенные жизненные преимущества, используя тумаки, затрещины и угрозы, таким образом, эксплуатируя первосигнальные безусловно- и условнорефлекторные страхи, то на стадии палеоантропов он столкнулся с тем, что "продвинутые" подчиненные научились парировать его командирские жесты, дистантно возбуждая у него, "скажем, почесывание в затылке, или зевание, или засыпание, или еще какую-либо реакцию, которую в нем неодолимо провоцирует (как инверсию тормозной доминанты) закон имитации" [39].
В какой-то момент и в какой-то степени описываемые Поршневым процессы до