Оглавление:

Введение: 2

«Я любил свой народ, свою страну...». А. Ф. Кони. 3

После революции. 3

Учеба. 3

Диссертация. 5

Дела. 5

Соратники. 6

Литература. 8

Вывод. 9

Введение:

XIX век — преддверье революции, время, когда вершилась последующая история страны, время суровых реформ и великих людей, творивших их.
Множество людей было поднято политическим водоворотом реформируемой России наверх и столько же сброшено вниз, их судьбы навсегда останутся на страницах учебников истории и политологии.

Безусловно, большая и основная часть интеллигенции предреволюционного периода истории России была связана с политикой, и явилась движущей силой будущих революций, что, конечно, неудивительно. Люди, имеющие образование, чутко ощущающие политическую среду, не могут оставаться равнодушными к ситуации в стране

«Я любил свой народ, свою страну...». А. Ф. Кони.

После революции.

Из своих 83-х 10 лет Анатолий Федорович Кони прожил при Советской власти. Она лишила его, кажется, всего: высших чиновничьих званий и орденов, поста члена Государственного совета. Кроме, конечно, звания почетного академика по разряду изящной словесности, учрежденному к столетию со дня рождения Пушкина. Как всякое академическое звание, оно присваивалось выдающимся российским писателям пожизненно.

В самом начале первого года нового века вместе с Львом Толстым,
Короленко, Чеховым — в ознаменование заслуг их в литературе — Кони был избран почетным академиком. Как известно, находившийся в оппозиции к царской власти и ее институтам Толстой вообще не принял этого звания,
Короленко и Чехов демонстративно, в знак протеста против неизбрания в
«почетные» Горького, сложили с себя это звание — Кони оставался «почётным», чем чрезвычайно гордился.

Едва ли не на протяжении всей своей жизни он выступал с докладами, речами, статьями о Пушкине, Лермонтове и Толстом, Тургеневе и Достоевском,
Гончарове и Некрасове… Он посчитал себя нужным стране и народу — и продолжал свое служение им. Ему предложили поехать за рубеж на лечение (то было, как для Короленко, завуалированное предложение выбрать между голодной, воюющей, обновляющейся Родиной и сытым, комфортным Западом). Как и Королепко, старый Кони отказался. А иначе не могло быть.

Это не значило, что Анатолий Федорович принимал идеи партии, новой власти. Народный комиссар просвещения А. В. Луначарский в эти годы считал
Кони лишь «блестящим либералом», забывая о его демократизме зачастую неотделимом от либерализма человека, вынужденно служившего в самом капище
«судебного мира эпохи царей» и тем не менее сумевшего сохранить гражданское лицо, нравственную независимость, уважение даже своих политических противников — «седых злодеев» Государственного совета и сената.

Учеба.

Печататься он начал рано. Ему не было и двадцати двух, когда увидела свет его кандидатская диссертация «О праве необходимой обороны». Вообще надо сказать, что многое, очень многое в детстве, отрочестве, юности
Анатолия складывалось необыкновенно счастливо.

Его отец был известный в 30—40-х годах литератор, журналист, издатель; мать тоже писала и издавала рассказы и повести, позднее стала известной в столицах и провинциях актрисой. И Федор Алексеевич Кони и Ирина Семеновна
Юрьева (по сцене Сапдунова) были людьми незаурядными, талантливыми многосторонне и столь же крепко преданными каждый своей профессии. Горько писать о том, что они расстались: по-видимому, артистические, художественные натуры их требовали большей самостоятельности и большей терпимости друг к другу...

Сохранился любопытный документ, характеризующий уровень воспитания отцом младшего сына (старший оказался способным, но слабовольным, непутевым, растратил казенные деньги, кончил печально...):

«Я, нижеподписавшийся! Сделал сего 1858 года от Р. X. марта II дня условие с Анатолием Федоровым сыном Кони в том, что я обязуюсь издать переводимое им. Кони, сочинение Торквато, неизвестно чьего сына Тассо,
«Освобожденный Иерусалим» с немецкого и обязуюсь издать его с картинами и с приличным заглавным листом на свой счет числом тысяча двести экземпляров
(1200) и пустить их в счет по одному рублю серебром за экземпляр (1 р.с.); а также заплатить ему. Кони, за каждый переводимый печатный лист по десяти
(10 р.с.) рублей серебром, а листов всех одиннадцать (II числом)...

Руку приложил: переводчик Анатолий Кони, коллежский советник доктор философии Федор Кони...»

Мы не знаем, выполнил ли 14-летний переводчик эту работу, но, судя по твердости характера и настойчивости, которые проявлял А. Ф. Кони с детских лет и до последних дней жизни, он довел перевод до конца.

Он окончил трехгодичную немецкую школу в своем родном Петербурге, три года проучился в гимназии, из 6-го, предпоследнего класса, подготовившись, сдал экзамены и поступил в университет на физико-математический факультет; знал несколько европейских языков; в студенческие годы существовал на средства, добываемые частными уроками, отказываясь от материальной поддержки небогатых, в общем, родителей не потому, что они не в состоянии были помогать, а потому, что считал: должен обеспечивать себя сам. А с учениками занимался по словесности и истории, по ботанике и зоологии (он учился на факультете по разряду естественных наук). И только после закрытия с годичного университета по причине студенческих беспорядков перевелся в
Московский, но уже на юридический. Что побудило юношу к переводу на
«престижный», как сейчас бы сказали, факультет? Только что прогремела
«Великая реформа», готовились Земская и Судебная; к первой Кони навсегда сохранил благоговейное отношение, к последней и сам «руку приложил», предельно четко и последовательно претворяя в жизнь только что увидевшие свет судебные уставы (с 1864 года). Пожалуй, главную роль в выборе профессии правоведа сыграло время. Анатолий Федорович всегда считал себя сыном «святых шестидесятых» — и не изменил ни разу их лучшим заветам: гражданской честности, верности общественным идеалам, профессиональной этике, высоконравственным порывам молодости, когда не личные выгоды, а высшие интересы стоят у человека на первом плане.

«Повезло» Анатолию Кони и в том смысле, что эпоха наложила отпечаток и на наставников его — среди них были замечательные юристы, в разной степени причастные к реформам суда: Н. И. Крылов и Б. Н. Чичерин, С. И. Баршев и В.
Д. Спасович, отечественную историю с особенным блеском читал С. М.
Соловьев. Только с одним преподавателем в будущем недобро скрестился путь
Кони, а симпатия ученика сменилась презрением гражданина: курс гражданского судопроизводства читал К. П. Победоносцев...

О студенческих годах Кони оставил интересные, полные благодарной теплоты воспоминания (а равно, впрочем, и о годах юности), об учителях, о
Москве. Как в школьные и гимназические годы в столице, в доме отца,
Анатолий встречался и в Белокаменной с интересными людьми — писателями, историками, актерами; в старой столице он усердно посещал собрания знаменитого Общества любителей российской словесности, о котором отзовется впоследствии: «Они собирали всю прогрессивно мыслящую Москву». Еще усерднее занимался юный студент «своими» науками. Возможно, он стал бы неплохим естественником, продолжив учебу на физмате, но именно в правоведении он нашел себя — служителем Фемиды Кони оказался действительно блестящим.

Диссертация.

Впервые это обнаружила его диссертация, после написания которой
Анатолий не только был выпущен в службу со степенью кандидата прав, но и «в приложение» к ней получил множество неприятностей. Изданная как выдающаяся кандидатская работа в 1-м томе «Приложения к Московским университетским известиям» (издание, похожее на нынешние «Ученые записки»), она обратила на себя внимание не одних специалистов. Ею заинтересовалось министерство народного просвещения — после того, как цензурное ведомство усмотрело в диссертации нежелательные мысли и особенно — выводы, а затем «дело» легло на стол к министру внутренних дел Валуеву. «Власть не может требовать уважения к закону, когда сама его не уважает»,—цитировал цензор и как посягательство на незыблемые устои власти со стороны диссертанта приводил одно из «крамольных» мест: «Граждане вправе отвечать на ее требования:
«врачу, исцелися сам». Чеканные, хотя и несколько тяжеловесные, характерные для Кони обороты — он сохранил их навсегда — привели в ужас чиновника- доносителя: «...Употребление личных сил может быть допущено только при отсутствии помощи со стороны общественной власти...», «Народ, правительство которого стремится нарушить его государственное устройство, имеет в силу правового основания необходимой обороны право революции, право восстания» .

У 22-летнего диссертанта — черным по белому: «Очевидно, что необходимая оборона, как сопротивление действиям общественной власти, может быть только в случае явного противодействия закону».

Да, конечно, служа закону, Кони служил строю, несчетное число раз допускавшему нарушение им же декларируемого закона. Но каждый раз защищая интересы человека из народа, из общества, Кони занимал позицию не просто блюстителя закона — он, отстаивая достоинство простого человека, призывая видеть в нем личность, действовал с общедемократических позиций — и нередко демократ в нем побеждал либерала.

Дела.

Неуклонно следуя закону, судья или прокурор Кони глубоко вникал в психологию провинившегося человека, всегда видел в нем не отвлеченную фигуру, к коей необходимо применить ту или иную статью Уложения о наказаниях, а «душу живу», тщательно анализировал все за и против, с последовательным гуманизмом и бесстрашием отстаивал право человека в тех случаях, когда оно попиралось.

Однако всегда был непримирим к заведомым и бесстыдным закононарушителям.

Когда прокурор Кони принимался «распутывать» дело представителя определенного сословия, почему-то обижалось все сословие. Петербургский гильдейный купец миллионер Овсянников поджег собственную фабрику в корыстных целях и получил «при содействии Кони» сибирскую каторгу — затаили недоброе на неподкупного прокурора уверенные в силе золота купцы.

Осуждена игуменья Митрофания — недовольна церковь. Спустя двадцать лет полиция обвиняет крестьян-вотяков села Старый Мултан в человеческом жертвоприношении. Оказывается, их вековое общение с русским народом, давнее обращение в христианство — ничто перед полицейскими обвинениями целого народа в кровавом изуверстве. В защиту крестьян выступает передовая интеллигенция, вмешивается писатель В. Г. Короленко, которого называют совестью нации,— против, заодно с полицией и судом, невежественный мракобес поп Блинов. Церковь, когда-то возмущенная «делом игуменьи», теперь напугана двойной кассацией Мултанского дела в сенате, поддержанной обер-прокурором
Кони.

Правда закон победили и на этот раз: крестьяне были оправданы и освобождены. Когда Кони и Короленко встретились после процесса, писатель поведал судебному деятелю: на последнем, третьем суде над несчастными удмуртскими мужиками заколебались русские мужики-присяжные: «Виновны или не виновны?» И все же победило исконное народное чувство: не могут соседи, такие же землепашцы, совершить человеческое жертвоприношение. И: «Не виновны!» После суда старшина присяжных подошел к Короленко: «Ехал я сюда с желанием закатать вотских. Вы меня переубедили. Теперь сердце у меня легкое».

Привлечен к ответу за содержание игорного дома офицер Колемин, ему грозит Сибирь — и на Кони ополчаются военные: затронута честь мундира.

Если суд, в котором обвинение поддерживал Кони (как, например, дело об убийстве губернским секретарем Дорошенко харьковского мещанина Северина), признавал виновным дворянина-чиновника, на ноги поднималась вся помещичья рать, пытаясь ошельмовать или подкупить молодого прокурора Харьковского окружного суда, осмелившегося «закатать» представителя первого сословия империи.

Вышеупомянутые дела нашли отражение в очерках «Дело Овсянникова»,
«Игуменья Митрофания» и других, где правовые и моральные акценты были четко расставлены.

Соратники.

Непримиримый к сознательным нарушителям закона и снисходительный к
«простолюдинам», пред коими он, будучи истым шестидесятником, считал должником и себя как член интеллигентного общества,— Анатолий Федорович с высокой требовательностью относился к духовно близким ему единомышленникам, а к борцам за общественные интересы — с трогательной, самозабвенной дружбою. Одним из таких стал для него известный ученый и публицист профессор К. Д. Кавелин, чью весьма содержательную характеристику можно отнести к самому Кони. «Бывают люди уважаемые и в свое время полезные. Они честно осуществляли в жизни все, что им было «дано», но затем, по праву усталости и возраста, сложили поработавшие руки и остановились среди быстро бегущих явлений жизни... Новые поколения проходят мимо, глядя на них, как на почтенные остатки чуждой им старины. Живая связь менаду их замолкнувшей личностью и вопросами дня утрачена пли не чувствуется, и сердце их, когда- то горячее и отзывчивое, бьется иным ритмом, безучастное к явлениям окружающей действительности. Холодное уважение провожает их в могилу, и больное чувство незаменимой потери, незаместимого пробела не преследует тех, кто возвращается с этой могилы...

Но есть и другие люди — немногие, редкие. В житейской битве они не кладут оружия до конца. Их восприимчивая голова и чуткое сердце работают дружно и неутомимо, покуда в них горит огонь жизни. Они умирают, как солдаты в ратном строю, и, уже чувствуя дыхание смерти, холодеющими устами еще шепчут свой нравственный пароль и лозунг. Жизнь часто не щадит их, и на закате дней, в годы обычного для всех отдыха и спокойствия, наносит их усталой, но стойкой душе тяжелые удары. Но зато — ничего из области живых общественных вопросов не остается им чуждым. Вступая в жизнь с одним поколением, они делятся знанием с другим, работают рука об руку с третьим, подводят итоги мысли с четвертым, указывают идеалы пятому... и исходят со сцены всем им понятные, близкие, бодрые и поучительные до конца. Они не
«переживают» себя, ибо жить для них не значит только существовать да порою обращаться к своим, нередко богатым воспоминаниям... Их чуждый личных расчетов внутренний взор с тревожною надеждою всегда устремлен в будущее, и в их многогранной душе всегда найдутся стороны, которыми она тесно соприкасается с настроением и стремлениями лучшей части современного им общества. Одним из таких людей был К. Д. Кавелин».

А сам Кони? Он был глубоко искренен, когда в конце своих дней исповедно признал: «Я прожил жизнь так, что мне не за что краснеть... Я любил свой народ, свою страну, служил им, как мог и умел. Я не боюсь смерти. Я много боролся за свой народ, за то, во что верил».

Мы смело можем прибавить к упомянутой Кони когорте «немногих, редких» его самого. Близко соприкасавшиеся с ним люди либо отходили прочь, либо становились невольно или вольно в один с ним ряд честных служителей долга, о которых создал прекрасные очерки или воспоминания Анатолии Федорович: юрист и историк искусства Д. А. Ровинский, судебные деятели и поэты А. Л.
Боровиковский и С. А. Андреевский.

Кони сочувственно цитирует прозаика и критика В. Ф. Одоевского — и тоже как бы о себе: «Перо писателя пишет успешно только тогда, когда в чернильницу прибавлено несколько капель крови его собственного сердца... »
Сам он писал именно так. С какой теплотой вспоминает Кони о людях, профессионально честно выполнявших свой долг, например об Иване Дмитриевиче
Путилине или о судебных деятелях, чья нерядовая практика поднимала и возвышала в глазах парода и общества служителей Фемиды — равно и адвокатов
(в их ряды несчетное количество раз был безрезультатно зван Кони теми, кто хотел иметь такого сильного и честного коллегу в условиях почти сплошного засилья врагов судебной перестройки).

Среди не очень многочисленных, но важных для понимания идейно- творческого облика Кони работ значительное место занимают его статьи о высших государственных деятелях России: Шувалове и Витте, предпоследнем и последнем русских самодержцах, о Петре Великом и Лорис-Меликове...

Литература.

Особое место в творческом наследии Кони по праву занимают его статьи и воспоминания о литераторах: от Пушкина и Лермонтова до Толстого и
Короленко...

Необыкновенно ярко написан портрет Тургенева. Читатель сможет оценить ту высокую степень любви и преклонения, которую вложил автор в описание внешности Ивана Сергеевича (нельзя не отметить: Кони был мастером словесного портрета) и в рассказ о драме любви писателя к выдающейся актрисе. Верный своему принципу повествовать о характерном, типичном для большого человека (это относится и к очеркам о Достоевском, Некрасове,
Толстом, Гончарове), Анатолий Федорович решительно отбрасывает «неглавные черты». С какой воистину русской интеллигентской деликатностью живописует он встречу с Иваном Сергеевичем в его парижской получужой обители. Боль за того, кто, по словам Некрасова, «любящей рукой не охранен, не обеспечен», у рассказчика не переходит в гнев, он находит акварельные тона в раскраске гаммы возвышенных чувств, владеющих Тургеневым, когда на лестнице их настигает голос поющей почти 60-летней Полины Виардо. «...Сказал мне, показывая глазами на дверь: «Какой голос! До сих пор!» Я не могу забыть ни выражения его лица, ни звук его голоса в эту минуту: такой восторг и умиление, такая нежность и глубина чувства выражались в них...»

В воспоминаниях о Некрасове читателю близка ненависть самого автора и его героя к судейской породе «скотов старых приказных времен» понятен и дорог Некрасов в проявлениях «доброты и даже великодушной незлобивости» по отношению к чуждым ему людям. Его прекрасные внимательные и участливые отношения к сотрудникам, его отзывчивая готовность «подвязывать крылья» начинающим даровитым людям очень импонировали Кони. Явно имея в виду известный эпизод, когда отчаянное положение любимого детища, журнала
«Современник», толкнуло поэта ради его спасения составить приветственную оду Муравьеву-Вешателю, Кони с присущим ему мудрым пониманием души художника отмечает: «Не «прегрешения» важны в оценке нравственного образа человека, а то, был ли он способен сознавать их и глубоко в них каяться».

Язык Кони в воспоминаниях о писателях, в рассказах о встречах с ними обретает особую вдохновенную выразительность, стиль этого почетного академика по разряду изящной словесности ни с чьим другим не смешаешь. Не просто читать его: масса иностранных афоризмов, ссылок, и в то же время по- своему лиричный язык, обладающий особой притягательностью, почти начисто лишенный канцеляризмов, казалось бы, обязательных для чиновничьей письменной речи, тем более судейской.

Не только публикациями в прессе, книгами, но и речами, лекциями, выступлениями перед массовой аудиторией он неизменно вызывал восхищение и восторг публики. Зато его «служебные» речи — четкие, отточенные, неизменно строго логичные и неопровержимо доказательные — оказывали зачастую на старцев Государственного совета и сената действие обратное.

Вот несколько примеров стилистики Кони, пронизанной мощью и красотою родного языка. В статье о Достоевском юрист и литератор обращается к состоянию души героя «Преступления и наказания» в час его адской решимости:
«Мысль об убийстве уже созрела вполне и всецело завладела им. Нужен лишь толчок — пустой, слабый, но имеющий непосредственную связь с этой мыслью — и все окрепнет, и решимость поведет Раскольникова «не своими ногами» на убийство... Так, поставленный под ночное тропическое небо, сосуд с водой, утративший свой лучистый водород, ждет лишь толчка, чтобы находящаяся в нем влага мгновенно отвердела и превратилась в лед».

А вот как тонко, даже с какой-то влюбленностью, разбирает Кони одно из лучших творений толстовского гения. «От рассказа «После бала» веет таким молодым целомудренным чувством, что этой вещи нельзя читать без невольного волнения. Нужно быть не только великим художником, но и нравственно высоким человеком, чтобы так уметь сохранить в себе до глубокой старости, несмотря на «охлаждении лета», и затем изобразить тот почти неуловимый строй наивных восторгов, чистого восхищения и таинственно-радостного отношения ко всему и всем, который называется первою любовью». И—сцена, когда отец Вареньки бьет солдата, «нанесшего слабый удар» проводимому сквозь строй замученному службой татарину, «этот роковой диссонанс,— скорбно и проницательно отмечает Кони, читатель, проведший жизнь за столом прокурора и судьи и насмотревшийся на людские драмы вдосталь,— действует сильнее всякой длинной и сложной драмы».

Вывод.

Анатолий Кони никогда не сходил со своего «островка» законности и права, никогда не уставал нести «огонь» правды, справедливости и культуры в народ и в общество. Оттого отважный, даже дерзкий по мужественности переход из одной эпохи в другую стал для него выражением высшей творческой и гражданской любви к своей многолюдной, многонациональной России, к ее народу, от которых он никогда не мыслил ни отделить, ни отдалить себя.

Как много из прошлого в настоящее сумел перенести Кони — ученый, юрист- практик, литератор, лектор-просветитель. Несколько лет назад был его юбилей
— он к своим юбилеям был равнодушен, однако не забывал «круглых дат» выдающихся людей России: 9 февраля 1994 года исполнилось 150 лет со дня его рождения…

Детство.

Третий ребенок в семье, Сергей родился в Москве 5 мая 1820 года. В то время Соловьевы жили в здании Коммерческого училища в тесных, плохо обставленных комнатах нижнего этажа, окнами во двор, где в послеобеденное время гуляли воспитанники. Мальчик подолгу следил за играми детей, но сам никогда в них не участвовал. На двор его не пускали, детских развлечений он не знал. И хотя, казалось, жил он светло и беспечально, но став взрослым он написал: «Я никогда сам не был ребенком».

Вероятно, врожденная склонность к занятиям историей и географией получила в ребенке развитие благодаря Марьюшке — так он ласково называл свою няню, которая по своей натуре была странницей и ни раз совершала длительные путешествия на богомолья, о чем потом рассказывала Сереже.

Выучившись читать, мальчик приохотился к книгам, которые стали его главным развлечением. В это время его сестер Елизавету и Агнию отдали в пансион и он остался в семье одним ребенком. В восемь лет его записали в духовное уездное училище — отец думал дать сыну, по семейной традиции духовное образование. Занимался он дома, сдавая в училище необходимые экзамены. У его отца — Михаила Васильевича Соловьева была довольно обширная библиотека, которую юный Сергей прочел практически за два-три года. Одна из любимейших его книг того времени стала «Начертание всеобщей истории» Ивана
Басалаева. К тринадцати годам Соловьевым была уже прочитана «История государства Российского».

Гимназия, в которую позже был отправлен Сергей занимала два дома на
Волхонке. Директор гимназии Окулов гимназистами не интересовался, был светским человеком, известным в Москве остроумцем и рассказчиком. Входя в класс, Сергей направлялся к первому месту: на скамьях гимназисты сидели строго по успехам, несколько раз в год их пересаживали. Место первого ученика, занятое в четвертом классе, Соловьев удержал до седьмого, выпускного.