ИСТОРИЯ РОССИИ В НАРОДНОЙ ПАМЯТИ
«Итак, проникнемся мужеством, которое завещали нам предки, вспомним о том, что мощь росов до сих пор была несокрушимой, и будем ожесточенно драться за свою жизнь. Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством; мы должны либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, достойные доблестных мужей» - так передавал речь русского князя Святослава перед решающим боем с императором Византии ее историк, современник событий, Лев Диакон*. А вот эта же речь в передаче русского предания, внесенного в «Повесть временных лет» почти через полтораста лет: «Уже нам некамо ся дети, волею и неволею стати противу; да не посрамим земле Русские, но ляжем костьми, мертвые бо срама не имам. Аще ли побегаем, срам имам. Не имам убежати, но станем крепко, аз же перед вами пойду: аще моя голова ляжет, то промыслите собою»**. Сочинением Льва Диакона русский летописец не пользовался. Перед нами пример точности народной исторической памяти.
* Лев Диакон. История/Пер. М. М. Копыленко.- М., 1988.- c.79.
** Там же.- С. 212.
Достоверные сведения она сообщала и через много веков. Например, о матери Святослава княгине Ольге: почти девять столетий прошло после ее смерти, когда собиратель фольклора П. И. Якушкин записал на Псковщине предание, сходное основным содержанием своим с известиями «Повести временных лет». Не только из этой летописи узнаём мы о князе Рюрике и его братьях: через тысячу лет после призвания Рюрика фольклорист Е. В. Барсов на просторах Новгородской земли записал народный рассказ, дающий интерпретацию этого факта. О брате Рюрика князе Труворе, который, согласно летописи, правил в Изборске, сравнительно недавно записаны предания, бытовавшие недалеко от этого города.
Порой в записях фольклора оказываются важные дополнения к известиям «Повести временных лет», которая сама выборочно использовала устные источники. Такие сведения попали уже в некоторые летописи XVI-XVII веков. Первый наш историк В. Н. Татищев опубликовал выдержки из Иоакимовской летописи. В них находим сообщение, что мать Рюрика была дочерью Гостомысла - последнего правителя из рода славянских князей на Русском Севере; не имея мужского потомства, Гостомысл завещал новгородцам избрать себе князем Рюрика. Это означает, что «варяжская» династия Рюриковичей уже изначально была наполовину восточнославянской. Далее, из народных преданий следует, что славянками были матери князей Святослава Игоревича (внука Рюрика) и сына его Владимира Святославича, потомки которого управляли Русской землей до конца XVI века.
Составитель Иоакимовской летописи не раз упоминал народные песни и рассказы старых людей как источники своих сведений. А недавно истинность только в этой летописи помещенного повествования о судьбоносном событии X века - крещении новгородцев - подтвердилась результатами крупных археологических раскопок в Новгороде.
Надо ли еще доказывать, с каким вниманием должны мы относиться к народной исторической памяти?
Она сохранялась и в прозаических рассказах, и в песнях. Произведения песенные зачастую со временем переходили в прозу, но обратное происходило гораздо реже. Дело не только в том, что сложить песню труднее, чем рассказать. Песня, как правило, закрепляла воспоминания о событиях, особенно важных для ее создателей и исполнителей. Пели о том, что требовало воспевания. Если выветривалось представление о важности воспеваемого, но сохранялся интерес к содержанию песни, его могли передавать прозой (случалось, конечно, что исполнитель просто не в состоянии был воспроизвести песню).
За тысячу лет русской истории - с IX века по XIX- в устном бытовании сохранялось немало песенных и прозаических фиксаций народной исторической памяти. События двадцатого столетия тоже, конечно, отображены и песенным фольклором, и прозаическим. Но произведения эти еще достаточно «молоды», а условия их исполнения и записывания после 1917 года не способствовали объективной передаче народных оценок происходившего в нашей стране. Нижняя хронологическая граница избранного периода тоже, конечно, условна: русская история уходит гораздо дальше в глубь веков, но систематические письменные свидетельства существуют с 862 года, когда началось правление династии Рюриковичей, продолжавшееся более семи столетий. Дошедшие до нас русские летописи в начальной своей части почти все восходят к «Повести временных лет», а ее составляли и продолжали в церковных кругах, близких князьям этой династии. Естественно, что призванием Рюрика и открывалась письменная история Руси.
Тысячелетие России было отпраздновано в 1862 году - притом, что устроители юбилейного торжества, конечно, осознавали условность этой даты. «Повесть временных лет» включила немало исторических преданий и легенд, но именно начиная с правления первых Рюриковичей эти рассказы ее достаточно подробны. А летопись для нас - главный источник фиксаций исторического фольклора той далекой поры.
Но до недавнего времени сохранялись еще в живом бытовании песенные отображения русской истории в начальный ее период. Сюда относится прежде всего классический народный эпос - былины, о которых известный наш историк Б. Д. Греков писал: «Былины - это история, рассказанная самим народом»*.
* Греков Б. Д. Киевская Русь.- М., 1949.- С. 5.
Основная масса былин воспевает русскую историю X-XVII веков: более поздние факты в былинах уже не отображались; но некоторые произведения восходят к событиям гораздо более глубокой древности. Однако Киевская Русь эпохи Владимира Святого и Владимира Мономаха, а затем борьба Московской Руси за свержение татаро-монгольского ига в дошедшем до нас былинном репертуаре представлены наиболее ярко.
Давно установлено, что устный эпос наполнен плодами переработок, подчас многократных: произведение, отозвавшееся на давний исторический факт, время от времени видоизменялось под воздействием похожих событий более поздней поры. Таковы все или почти все былины о разгроме вражеского нашествия: здесь поется о борьбе против татар, но есть следы того, что в более ранних версиях речь шла о нашествиях половцев, печенегов, хазар и даже гуннов. Чем далее в глубь веков отправные события, тем следы их менее явственно проступают в текстах эпических песен, записанных собирателями XVIII-XX веков. Но некоторые былины, не испытавшие существенного воздействия позднейших эпох, сохраняют, очевидно, даже сюжеты, порожденные событиями первых пяти столетий нашей эры без радикальных переработок.
Можно полагать, что в ту далекую эпоху сложились сами жанровые признаки былинного эпоса. Впоследствии появлялись и переделки ранних произведений этого жанра, и новообразования, основанные на обработках в былинном духе исторических песен, героических сказаний, преданий и рассказов об исторических событиях последующих веков. Что это было так, свидетельствуют реально наблюдавшиеся собирателями фольклора примеры относительно недавнего времени. Былины об отражении татарского нашествия использовали произведения, дошедшие до нас как исторические предания (например, записанное в XIX в. предание о рязанце Ермаке, герое битвы с татарами на реке Воже в 1378 г.), как героические сказания (например, записанное в XIX в., а ранее вошедшее в «Повесть о Мамаевом побоище» сказание о подвигах Захария Тютчева, участника Куликовской битвы). Материал некоторых исторических песен, связанных с Иваном IV, эволюционировал в былину о Кострюке. Былины о подвигах и гибели Михайлы Скопина - это переработки исторических песен, прославлявших его победы и оплакивавших его смерть.
Известны примеры, когда партизаны периода второй мировой войны просили профессиональных исполнителей народного эпоса сложить песню о подвигах партизанского отряда. Рассказы очевидцев событий таким путем перелагались в песни. Но по большей части песни создавались самими участниками воспеваемого. О том, насколько массовым было некогда такое песнетворчество, свидетельствуют так называемые песни-хроники. Они еще недавно записаны в огромном количестве в Западной Украине, особенно в Закарпатье, где лучше сохранялись традиции древнерусской культуры. Но есть и записи из других мест. Такие песни посвящены по преимуществу трагическим событиям частной жизни их слагателей или близких им людей. Со временем некоторые из песен-хроник становились народными балладами, получившими широкое распространение. Но подавляющее большинство, вследствие невысокого художественного уровня, бытовали относительно недолго, исполнялись главным образом теми, кого непосредственно касался воспетый жизненный факт. Были среди этих песен и такие, которые посвящались событиям, имевшим общественную значимость, или лицам историческим.
Исконное предназначение песенной формы в историческом фольклоре (как и в ритуальном)- закрепить точный текст. Точности требовала важность передаваемого. Песню можно запомнить и воспроизвести слово в слово. Прозаический рассказ, даже при стремлении к точной передаче, варьирует в большей степени, чем песня.
Дошедшие до нас исторические песни - это, очевидно, ничтожное меньшинство песен, возникавших по свежим следам свершавшихся исторических фактов. Естественный отбор происходил по двум показателям: актуальность самого факта и интерес к песне, ему посвященной. То же можно сказать об исторических преданиях и легендах. Рассказы участников и очевидцев событий - исходный материал этих разновидностей прозаического фольклора в такой же степени, в какой хроникальные песни - основа песен исторических. Если же доверие к содержанию исторической легенды утратилось, она или забывается, или испытывает судьбу, аналогичную судьбе многих былин: перерождается в занимательный рассказ, по функции своей аналогичный сказке.
Сходным образом появлялись некоторые духовные стихи (вернее было бы их назвать историческими балладами благочестиво-назидательной направленности). Наиболее характерный пример - произведение, посвященное святым князьям Борису и Глебу. Предание, основанное на фактах их убиения по приказанию брата Святополка Окаянного, послужило материалом и для литературного переложения в церковном житии, и для песенной обработки в исторической балладе. Исторические баллады оказывались финальной ступенью эволюции и собственно исторических песен, возникавших первоначально как песни хроникальные. Это проявилось не только в упомянутых балладах Прикарпатья и прилежащих мест Украины, но и в великорусских песнях XVII-XIX веков.
Характерные примеры - песни об убиении царевича Димитрия Ивановича и о Григории Отрепьеве: по текстам их прослеживается превращение песни-хроники в историческую балладу. Неизменившимися старинные хроникальные песни почти не сохранились, но один типичный пример такой песни начала XVII века известен: это песня о возвращении из польского плена патриарха Филарета. Она записана тогда же, когда произошло само событие. Более поздних записей этой песни нет. Сравнительно много исторических песен хроникального характера среди записей солдатского фольклора XIX века. Это объясняется опять-таки тем, что фиксация устных произведений собирателями (активно работавшими именно в этом столетии) происходила часто еще при жизни людей, слагавших песни о военных событиях того времени, а иногда даже вскоре после самих фактов, этими песнями отображенных.
Художественный уровень большинства исторических песен XIX века невысок. Но невысоким был уровень подавляющего большинства хроникальных песен всегда. Это признак всякого массового творчества. Только относительно редкий незаурядный талант, проявившийся в создании или обработке песни, давал ей основания надолго сохраниться в устном репертуаре. Таких произведений всегда было сравнительно мало, но от ранних периодов русской истории остались в бытовании и оказались затем записаны именно они. Это создает обманчивое представление, будто бы наиболее продуктивным периодом жизни русских исторических песен явились XVI- XVII столетия.
Исторические песни зарождаются и живут во многом аналогично историческим преданиям. Примечательное событие может отобразиться в песнях-хрониках, но может и не отобразиться. Однако оно всегда получает освещение в рассказах участников, очевидцев происшедшего. В подавляющей своей массе это повествования, претендующие на правдивость, но не преследующие эстетических целей. Разумеется, об одном и том же один очевидец может рассказать лучше, другой - хуже. Лучших рассказчиков слушали охотнее, их повествование пересказывали чаще. В процессе изустной передачи объединялись сведения очевидцев, интересные для последующих слушателей, забывалось то, что не показалось им актуальным. Рассказы современников и участников выкристаллизовывались в предание о факте, представившем устойчивый общественный интерес. Подавляющее же большинство таких рассказов со временем исчезало бесследно (исключение составляют те, которые оказались вовремя записаны). Так же бесследно исчезло и подавляющее большинство первоначальных песен о фактах, которые представились достойными воспевания современникам, но не их потомкам. Однако есть и отличие от судьбы преданий - в песне важную роль играет эстетический момент: если не нашлось талантливого слагателя, то в изустной передаче песня долго не живет - даже когда сам факт, в ней воспетый, важен; о нем сохранятся только предания.
В этом - объяснение давно подмеченной «странности»: далеко не все важнейшие исторические события отдаленного прошлого отражены в сохранившихся исторических песнях, зато в устном репертуаре остаются песни, посвященные фактам, давно утратившим свою историческую значимость.
Предание не имеет устойчивого текста. Каждый рассказчик повествует по-своему; более или менее стабильным может быть содержание, но не форма передачи его. Талантливость исполнителя повышает интерес к тому, что он рассказывает, но если слушателей увлекло содержание, они станут пересказывать и то, что услышали от плохого рассказчика.
В силу этого устный репертуар исторических преданий и исторических песен в их совокупности более или менее полно отображал наиболее существенные факты русской истории; вернее - все факты, значение которых понятно было создателям преданий и исторических песен.
Но точнее было бы сказать, что общая картина русской истории, как ее воспринимал и оценивал народ, дана была всей гаммой произведений исторического фольклора: не только преданиями и песнями, но и былинами, и героическими сказаниями, и историческими легендами, и той частью исторических баллад, которую принято относить к духовным стихам. А продолжив конкретизацию, следует напомнить и о древних разновидностях исторической песни, почти целиком вышедших из устного репертуара раньше, чем началось интенсивное записывание фольклора учеными собирателями. Это интересные жанры устной поэзии, теснее, чем хроникальные песни и исторические баллады, связанные с повседневным бытом Древней Руси: песни-прославления, песни-оплакивания и песни-поношения. Наиболее заметно представлены в устном репертуаре XIX века оказались следы распространения второй разновидности. Начиная с Ивана III и кончая Александром II смерть каждого царя или императора, оставившего устойчивый след в народной памяти, отмечена особой песней, которая рисует обычно картину его оплакивания стоящим у гроба часовым, но по существу выражает народную скорбь по умершему. Из сообщений летописей известно, что традиция оплакивания популярных князей уходит далеко в глубь веков. До нас не дошли аналогичные произведения, создававшиеся ранее начала XVI века, когда скончался Иван III. Такие песни - не только отображение скорби; они содержат почти всегда информацию о деяниях умершего или об исторической обстановке после его смерти. От обрядовых похоронных или поминальных причитаний эти песни значительно отличает то, что они исполнялись не от первого лица. Записано несколько песен этого жанра, в которых оплакивается не царь или император, а кто-нибудь из членов его семьи; есть и такие, где описан плач царицы или царевны. Обычай поэтического оплакивания умерших, сохранившийся в русской деревне кое-где до сих пор, в прошлом охватывал все без исключения сословия русского народа. Когда оплакивали исторического деятеля, посвященные этому песни напоминали о связанных с ним исторических событиях.
В меньшей степени сохранена была народным репертуаром прошлого столетия традиция песен-слав. О их распространенности в Древней Руси свидетельствуют былины, часто оканчивающиеся известием, что герою описанного в былине подвига или самому деянию поют славу (иногда это упоминание имеет иронический смысл - если речь идет о персонаже отрицательном). О пении славы князьям по случаю победы над иноземным войском или по иному поводу не раз сообщают летописи; сохранилось переложение на латинский язык отрывка одной из таких песен XII века. Но в устной передаче песни эти почти не дошли, если не считать относящееся уже к XVII столетию прославление князя Михаила Скопина-Шуйского, героя борьбы против иностранной интервенции в период Смуты. Однако сохранилась древнерусская запись прекрасной песни, прославляющей саму Русскую землю. Эта песня-слава бытовала, очевидно, некогда широко, отзвуки ее были обнаружены даже в записях XIX века. В народном репертуаре этого столетия есть песни-славы по адресу любимых народом военачальников, отличившихся во время Отечественной войны 1812 года. Здесь речь идет о пении славы в связи с конкретными историческими деяниями - так же как и в упомянутой песне о Михайле Скопине. Но все же примеры этого рода немногочисленны. Впрочем, не только концовки былин, но и сравнительные данные, относящиеся к народам, проходившим ту же стадию исторического развития, что и Киевская Русь, свидетельствуют, что в то время (и еще ранее) подобного рода песни имели широкое распространение. Это же можно сказать и о песнях хулительных, хотя прямых сведений о них мало. К песне-поношению явно восходит превосходная историческая баллада о Щелкане, возникновение которой относится к первой половине XIV столетия. Есть и более поздние рудименты таких произведений: песня XVI века о набеге крымского хана, а вероятно, и первоначальная версия песни о Кострюке, которая в ходе эволюции своей стала исторической балладой, а кое-где становилась даже былиной. Распространение хулительных песен относилось к весьма отдаленной поре, когда песенному поношению врага приписывалась магическая сила и считалось, что исполнение такой песни способно нанести противнику реальный вред. У некоторых народов было еще записано достаточно много подобных песен, свидетельствующих о стабильности упомянутого верования повсюду на ранних стадиях общественного сознания. Часть хулительных песен, будучи посвящена историческим лицам и соотнося поношения их с определенными историческими фактами, несомненно принадлежала к области исторического фольклора.
Исторические песни, слагавшиеся ранее XV века, в изустной передаче почти не сохранились ко времени научного записывания фольклора. Эпохальное событие XIV столетия - Куликовская битва и связанные с ней факты отображались и в песнях, и в героических сказаниях, литературные пересказы которых (а частично и записи), сделанные в XV-XVI веках, дошли в средневековых рукописях. Некоторые произведения успели зафиксировать и собиратели XIX века. Это сказание о подвигах Захария Тютчева, песня о том же, записанная в Сербии, духовный стих «Дмитровская суббота»; позднейшие переработки фольклорных отображений Куликовской битвы. Ранее существовавшие былины, посвященные разгрому вражеского нашествия, после Куликовской победы также были переработаны и стали своеобразным эпическим откликом на переломное событие русской истории. Но созданы новые былины не в Москве и не в Центральной России, а на Новгородской земле. Тому было две причины - Новгород, не подвергшийся татаро-монгольскому нашествию и сохранивший в полной мере традиции древнерусской культуры, остался хранителем эпического наследия Киевской Руси. Через два года после сражения на Куликовом поле ослабленная потерями Москва подверглась неожиданному нашествию войск Тохтамыша; город был сожжен, население вероломно перебито. Московский великий князь принужден был еще около ста лет платить дань Орде. Это не способствовало широкому бытованию здесь эпических песен, прославляющих победу.
Былины, ей посвященные, только отчасти переработали древнее наследие: в них нет упоминаний Дмитрия Донского, почти не встречаются имена его современников, а победу одерживают древние богатыри, освобождая от нашествия татар Киев, а не Москву, хотя тут же фигурируют Мамай как враг Русской земли и название Куликова поля. Такой отбор новых исторических реалий - следствие политической обстановки после Куликовской битвы. Давнее противостояние Новгорода и Москвы вскоре возобновилось, Дмитрий Донской совершил даже поход на Новгород через несколько лет после победы на Куликовом поле, одержанной с участием войска, присланного новгородцами. Такие взаимоотношения продолжались еще столетие - вплоть до подчинения Новгородской земли Иваном III в последней четверти XV века.
Длившийся два с половиной века гнет ордынского ига лишил актуальности исторические песни о событиях времен Киевской Руси - кроме тех, где шла речь о набегах степных кочевников. Посвященные этому исторические баллады дошли до собирателей фольклора как переработки песен той далекой эпохи, заменившие именем татар названия более давних врагов Руси. Некоторые же старинные исторические песни и сказания, бытовавшие в Новгородской земле в XIII-XIV веках, были здесь переработаны в былины, воспевавшие прошлое величие Русской земли и подвиги ее богатырей во времена Владимира Святого и Владимира Мономаха. В репертуаре новгородских сказителей сохранились и древнейшие былины, возникшие задолго до крещения Русской земли Владимиром Святым. Некоторые из них дожили здесь до времени научного собирания фольклора. Былины записаны не только на Европейском Севере России, подвластном некогда Великому Новгороду, но и в Сибири, куда устремлялись новгородские удальцы, составившие основной контингент здешних казаков, и в землях южнорусского казачества, пополнявшегося выходцами из Новгорода, страшно разоренного в конце XVI века опричниками Ивана IV, и в центральном Поволжье, куда выселил массу новгородцев Иван III. Есть предания о том, что по путям, проложенным новгородскими мореходами, может быть, еще в XIV-XV веках (когда в Арктике было потепление), после новгородского погрома Ивана IV группы жителей Новгородской земли Северным морским путем переселились в устье реки Индигирки, где их потомки живут до сих пор. Среди них были записаны самые архаичные редакции некоторых былин*.
* См.: Фольклор Русского Устья.-Л., 1986.-С. 218-246. 10
Если исторические песни Киевской Руси сохранились до недавнего времени почти исключительно в былинных переработках, то многие предания той поры, как уже сказано, были записаны летописцами. Поэтому тексты «Повести временных лет» - это сокровищница древнерусского фольклора. В науке высказывались даже мнения, что некоторые известия этой летописи представляют собой пересказы древних исторических песен. Но доказать такие предположения невозможно, и вряд ли они справедливы. Бесспорные примеры свидетельствуют, что прозаическая передача песни древнерусским писцом оставляла явные следы поэтического склада речи и песенные обороты. Такова «Повесть о гибели М. В. Скопина-Шуйского», включившая пересказ песни о нем; такова же одна из сибирских летописей, включившая пересказ песни о походе Ермака Тимофеевича. Рассказы «Повести временных лет», фольклорное происхождение которых несомненно, изложены так, как будто они передают рассказы очевидцев, хотя от самих событий до времени составления летописей, вошедших потом в «Повесть временных лет», прошло столетие и больше. Источником первых летописей была древняя разновидность исторических преданий, примеры которой сохранились и у других народов, а особенно подробно представлены в записях исландских родовых саг.
Главные черты таких преданий - стремление к максимальной правдивости, объективность изложения и отсутствие в нем каких-либо риторических украшений, патетики и т. п. В этом отношении такие предания - своего рода антиподы тех древних исторических песен, цель которых состояла именно в том, чтобы прославить, воспеть выдающиеся деяния современников. Некоторые предания, вошедшие в «Повесть временных лет», отчасти похожи на исторические легенды. Главное отличие легенды от предания в том, что основа ее воспринималась как нечто чудесное, хотя доверяли легенде так же, как и преданию.
Исторических легенд немало среди повествований о событиях более позднего времени, записанных не летописцами, а собирателями фольклора. Колдовские свойства приписывали не только Разину, но и некоторым «благородным разбойникам» более позднего времени - вплоть до XIX века. В основе таких легенд - представления, унаследованные от времен язычества. Христианские верования нашли выражение в легендах о святых и праведниках. Но - не только здесь, а и в песенном фольклоре. Илье Муромцу благодаря помощи Богородицы после молитвы к ней удается разорвать путы, которыми его связали враги; Дмитрию Донскому она предрекает близкую кончину; чудеса совершаются от мощей убитых князей Бориса и Глеба. И в прозаическом русском фольклоре, и в песенном отображение языческих верований отступает далеко не сразу после принятия христианства. Но христианские верования постепенно все более укореняются в народном сознании и все заметнее проявляются в устной поэзии - особенно после страшных испытаний татаро-монгольского погрома Русской земли и в период тяжкого ордынского владычества.
Историческая песня и исторический рассказ не разделены непроходимой стеной, поскольку одно иногда превращалось в другое. Но связь между ними можно усмотреть и в том, что есть исторические повествования, занимающие как бы промежуточное положение. Сюда относится, во-первых, довольно распространенный способ исполнения былин. Далеко не всюду былины пелись. Некоторые народные сказители именно сказывали былинный текст: в прозу они его не превращали, сохранялось очертание былинного стиха, а исполнялся он речитативом, слегка нараспев, с соблюдением ритма, но все же не как песня, а как сказ. Существует мнение, что такая манера произнесения героического эпоса является древнейшей, а собственно пение его появилось позже. Не берясь выносить окончательное суждение, так это или нет, напомню, что у ряда народов в эпических произведениях прозаические части текста перемежаются песенными или стиховыми соответственно давно установившейся традиции, а не вследствие частичного забывания.
Подобная форма могла существовать и у наших далеких предков. Во всяком случае, у русских существовали, наряду с историческими песнями разных жанров, произведения, которые нельзя назвать песней, но без натяжки не назовешь и преданием. Это героические сказания. В живом бытовании они почти не дожили до того времени, когда фольклор стал предметом научного записывания, но несомненно были распространены довольно широко в XIV-XV веках и ранее. Среди героических сказаний встречались истинные шедевры устной поэзии. Об этом свидетельствуют фрагменты их и переложения в некоторых памятниках древнерусской литературы. Поскольку дошли эти произведения именно в такой фиксации, часто оказывается возможным оспаривать их устное происхождение. Никто теперь не отрицает того, что «Слово о полку Игореве» очень многим обязано устной поэзии. Но степень его фольклорности разные исследователи трактуют по-разному. Некоторые из наших крупнейших филологов (академики Ф. Е. Корш, А. А. Шахматов и другие) высказывали мнение, что «Слово» - не литературное сочинение, а запись произведения устного*. Как мы помним, в самом его тексте это произведение называется то песнью, то повестью. Героическое сказание и есть нечто среднее между эмоционально приподнятой повестью и хвалебной песнью. Тому и другому соответствовали разные части текста таких сказаний. Это особенно заметно на примере цикла их, посвященного Куликовской битве. Записанное в XIX веке сказание о ней, имеющее заголовок «Про Мамая безбожного»,- уже результат опрощения и упрощения одного из произведений, созданных за четыре с половиной столетия до того. Средневековые фиксации сохранила включившая их «Повесть о Мамаевом побоище», где устно-поэтические тексты частью записаны, частью литературно пересказаны. Почти без изменений и лишь с небольшими добавками писцов такие сказания, возможно, переданы в разных редакциях «Задонщины». Но вопрос об этом памятнике - предмет давнего научного спора между теми, кто усматривает здесь фиксации произведений, подобных устному оригиналу «Слова о полку Игореве», и теми, кто убежден, что «Задонщина» - литературное подражание «Слову»**.
* Весной 1941 г. была даже успешно защищена докторская диссертация, посвященная доказательству этого. Но автор ее - известный фольклорист А. И. Никифоров - погиб от голода в осажденном Ленинграде, и труд его, занимающий более двух тысяч машинописных страниц, остается неизданным.
** См.: Азбелев С. Н. Фольклоризм «Задонщины» и «Слово о полку Игореве»//Литература Древней Руси.- М, 1981.- С. 46-57.
Однако некоторые места текста «Повести о Мамаевом побоище» единодушно признаны отрывками песен, посвященных Куликовской битве. Эти отрывки отобразили многовековую традицию описания батальных эпизодов в русских исторических песнях. Несколько столетий спустя в сходной манере слагались песни о Бородинском сражении 1812 года.
Традиционность исторических песен, героических сказаний, былин проявлялась более заметно, чем традиционность исторической устной прозы, поскольку собственно поэтическому тексту свойственны повествовательные формулы, имеющие устоявшееся словесное выражение. Иначе в преданиях и легендах: здесь похожее содержание может излагаться и без словесного сходства. Но в исторических песнях и содержание отдельных эпизодов, нередко существенных, может порой восходить не к истории, а к предшествовавшим песням сходной тематики. Наиболее заметные примеры - в песнях, где речь идет о взятии вражеского города. Осада Казани войском Ивана IV окончилась успешно, после того как с помощью подкопа удалось взорвать часть городской стены. Такой эпизод есть и в нескольких более поздних песнях, включая случаи, когда осаждающие на самом деле не применяли этот прием осадной тактики (например, при взятии крепости Орешек войском Петра I). Иногда в подобной роли оказываются описания военных хитростей, давно присущие фольклору многих народов. Например, проникновение осаждающих во вражеский город с помощью мнимых купцов, которые беспрепятственно провозят через городские ворота крытые телеги или большие бочки будто бы с товаром, а на самом деле - с вооруженными воинами. Этот мотив, известный уже Гомеру, получил наименование «троянского коня».
Не следует, однако, думать, будто всякий раз, когда мы сталкиваемся с такого рода явлением в тексте исторической песни или исторического предания, перед нами отображение устно-поэтической традиции, а не исторической реальности. Приемы военных действий были сами по себе во многом традиционны. Часто мы не имеем возможности (за отсутствием иных источников) проверить, отвечает ли фольклорное описание военного приема тому, что произошло в действительности. Более близкие к нам по времени песни в случаях, когда письменные источники существуют, оказываются «проверяемыми». Известно, например, что упомянутое использование подкопа и взрыва реально имело место не только при взятии Казани, но и позднее; есть песни, правдиво отобразившие это.
Важно иметь в виду, что сам исторический фольклор гораздо лучше, чем мы, знали те, кто были реальными творцами русской истории на протяжении многих столетий. Предание или эпическая песнь, сказание или историческая легенда не только информировали о прошлом, но давали примеры для подражания. Поведение исторических деятелей во многом определялось тем, что было им известно о деяниях предков при аналогичных обстоятельствах. Триада: история - фольклор - история - способствовала формированию поведенческих стереотипов; а следствие их - стереотипы устно-поэтические. Этим во многом объясняется и традиционность сюжетов в былинах - эпических повествованиях, за которыми стоит наиболее внушительный по хронологической протяженности массив однотипных исторических ситуаций и поступков.
Типизация в историческом фольклоре вообще происходила совсем не так, как в литературе нового времени. Современный писатель, мысленно обобщая типичные явления известной ему действительности, сочиняет описания поступков своих обычно вымышленных персонажей. Творцы же устных рассказов, хроникальных или хвалебных песен издавна повествовали об истинных деяниях множества реальных людей. Но устные произведения по большей части не создавались совершенно заново, а в той или иной мере использовали уже известное о похожих фактах. Порой в старом тексте изменялись только имена, географические названия и те детали, какие препятствовали задаче отобразить вновь происшедшее. Но кое-что оставалось от старого и «без необходимости», а из нового вводилось в старый текст не все, что могло бы оказаться в произведении, созданном без такого текста-предшественника. При многократном повторении этого процесса постепенно сформировались многие традиционные сюжеты, устойчивые описания однотипных эпизодов, типичные словесные формулы для обозначения особенно часто возникавших представлений и образов.
Эти общие проявления стихийной типизации в разной степени присущи различным жанрам и видам исторического фольклора. Пожалуй, сильнее всего порожденная ею традиционность повествований свойственна былинам. В них соответственно выше удельный вес художественного вымысла. Но это не осознанный вымысел, а плоды «домысливания» - как бы от недостатка информации: имея хотя бы общие сведения об историческом факте, сказитель мог уснащать повествование традиционными эпизодами и формулами. Он следовал давно сложившемуся представлению, как подобные деяния некогда совершались, а соответственно - каким образом надлежит описывать их в «старине» - торжественном эпическом песнопении.
Особо следует здесь сказать о весьма примечательном явлении, проявившемся ранее всего в былинах, где образ киевского князя Владимира соединил воспоминания о нескольких князьях, носивших это имя, но прежде всего - о крестителе Руси Владимире Святославиче и его правнуке -Владимире Мономахе. Дело в том, что историческую основу ряда былин, в которых фигурирует князь Владимир, составляют события, происшедшие после смерти Владимира Святого, но совпадавшие со временем княжения Владимира Мономаха или происшедшие при его преемниках.
Оба князя оставили позитивный след в народной памяти, и это облегчило совмещение в эпосе близких по времени исторических прототипов. Впрочем, есть основание полагать, что былинный князь имеет и гораздо более древний прототип в лице Владимира, правившего задолго до Рюрика и упомянутого преданием, пересказ которого попал в Иоакимовскую летопись, цитированную В. Н. Татищевым.
Если совмещение исторических прототипов былинного князя известно давно, то лишь теперь обнаружилось, что такое же происхождение имеет образ Грозного царя Ивана Васильевича, о котором существует немало исторических песен, преданий, легенд и даже сказок. Наши фольклористы имели достаточно причин полагать, что всюду подразумевается Иван IV: широко известно, что уже в 16-летнем возрасте его торжественно венчали титулом царя, чего не было при его предшественниках; широко известно прозвание, закрепившееся именно за ним впоследствии и обязанное его пато