Методология анализа политической традиции в России

Участники независимого теоретического семинара "Социокультурная методология анализа российского общества" на своих заседаниях пытаются разобраться в особенностях отечественного пути развития, понять глубинные причины тех или иных исторических событий и в соответствии с этим нащупать наиболее адекватные способы реформирования нашего общества. Важную роль в их изысканиях занимают проблемы методологии исследования российской истории. Этой теме было посвящено очередное заседание за "круглым столом" журнала, на котором с докладом выступил известный американский историк и политолог профессор Александр Львович ЯНОВ. В обсуждении приняли участие: доктор философских наук Александр Самойлович АХИЕЗЕР, Юрий Григорьевич ВЕШНИНСКИЙ, доктор географических наук Григорий Абрамович ГОЛЬЦ, кандидат исторических наук Алексей Платонович ДАВЫДОВ, кандидат экономических наук Светлана Георгиевна КИРДИНА, кандидат технических наук Леонид Викторович КУЛЦКОВ, кандидат исторических наук Илья Борисович ЛЕВИН, доктор географических наук Юлий Григорьевич ЛИПЕЦ, доктор социологических наук Никита Евгениевич ПОКРОВСКИЙ, доктор юридических наук Марк Владимирович РАЦ, кандидат философских наук Николай Николаевич ШУЛЬГИН. Запись обсуждения провела Елена Владимировна ТУРКА-ТЕНКО.

А.Л. Янов : Западная историография единодушно настаивает на неевропейском характере русской политической традиции. Например, К. Внттфогель. Т. Самуэ.чн вслед за К. Марксом утверждали, что эта традиция по природе татарская. Этому сопротивлялся А. Тойнби, уверенный в ее византийском происхождении. Л Р. Пайнс вообще полагает ее эллинистической, "патримониальной". В свою очередь советские историки столь же единодушно, хотя и не очень убедительно, настаивали на европейском характере русской политической традиции. Противоположность обеих позиций представлялась очевидной, но за этой очевидностью скрывалась их глубинная общность. И те и другие были убеждены, что у России должна быть непременно какая-то одна политическая традиция, будь то европейская или восточно-деспотическая. За неимением лучшего слова я назвал бы это парадигмой. Она, очевидно, противоречит всем фактам русской истории, в которой, как две души в душе одной, живут и беспрерывно, с самого начала государственного существования России (и даже в догосударственную эпоху) борются между собой элементы обеих традиций.

П. Струве в 1918 году в сборнике "Из глубины" писал, что истоки российской трагедии восходят к событиям 25 февраля 1730 года, когда Анна Иоанновна на глазах у потрясенного шляхетства разорвала "Кондиции" Верховного Тайного Совета (по сути, конституцию послепетровской России). Думаю, Струве и прав, и неправ. Прав он в том, что между 19 января и 25 февраля 1730 года Москва действительно оказалась в преддверии решающей политической революции. Послепетровское поколение культурной элиты России повернулось подобно декабристам против самодержавия. "Русские, - доносил из Москвы французский резидент Маньян. - опасаются... самовластного управления, которое может повторяться до тех пор, пока русские государи будут столь неограниченны и вследствие этого они хотят уничтожить самодержавие" [1, с. 90]. Подтверждает это и испанский посол герцог де Лирия: русские намерены, пишет он, "считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хранение, чтобы в продолжение ее жизни составить свой план управления на будущее время... твердо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, в которых еще не согласились: первая - следовать примеру Англии, где король ничего не может делать без парламента, вторая - взять пример с управления Польши, имея выборного монарха, руки которого были бы связаны республикой, и третья - учредит!, республику по всей форме, без монарха. Какой из этих трех идей они будут следовать, еще не известно" [1, с. 91, 921.

На самом деле не 3, а 13 конституционных проектов циркулировали и том роковом месяце в московском обществе. Здесь-то и заключалась беда этого по сути декабристского поколения, вышедшего на политическую арену за столетие до декабризма. Эти люди не доверяли друг другу, не смогли договориться. Заметим, что у декабристов конституционных проектов было два и противоречия между ними опять-таки оказались непримиримыми. Занимает меня это неожиданное и почти невероятное явление либерального, антисамодержавного поколения в стране, едва очнувшейся от смертельного сна деспотизма.

Оказывается, что драма декабризма - конфронтация имперского Скалозуба с блестящим, европейски образованным поколением Чацких, единодушно настроенным против самодержавия, против крепостничества, против империи, - новее не случайный, нечаянный, изолированный эпизод русской истории. Струве не копнул глубже. У послепетровских шляхтичей тоже было целое поколение предшественников. Слов нет, они были куда менее блестящи и образованы. Их было легче обмануть, им было труднее договориться. Но поколение допетровских, боярских, если хотите, конституционалистов существовало в России еще за столетие до шляхетских. Оно-то откуда, спрашивается, взялось?

Профессор Пайпс говорил, что российский конституционализм действительно начинается с послепетровских шляхтичей. И происхождение его очевидно: Петр прорубил окно в Европу - вот и хлынули в эту патримониальную державу европейские идеи. "Но как, - спросил его я, объясните вы в этом случае конституцию М. Салтыкова, принятую и одобренную Боярской думой в 1610 году, т.е. во времена, когда конституционной монархией еще и в Европе не пахло? Откуда, по-вашему, заимствовали эту идею российские реформаторы в такую глухую и безнадежную для европейскою либерализма пору?".

Оказалось, что Пайнс - автор "России при старом режиме" - не знал, о чем я говорю. Между тем конституция 4 февраля 1610 года - "это целый основной закон конституционной монархии, устанавливающий как устройство верховной власти, так и основные права подданных" [2, с. 44]. Даже Б. Чичерин, ядовитый критик русской политической мысли, вынужден был признать: документ "содержит в себе значительные ограничения царской власти; если б он был приведен в исполнение, русское государство приняло бы совсем другой вид" [3, с. 543].

Одного этого факта достаточно, наверное, чтобы опровергнуть "национальный канон", на который при всей его очевидной архаичности опирается тем не менее практически вся современная историография России. Канон этот решительно не способен объяснить такой неожиданный политический прорыв, явившийся вдруг в непроглядной мгле восточной деспотии. Ничем, кроме древнего, устоявшегося в России симбиоза европейской и деспотической традиций, объяснить его невозможно.

В 1908 году Струве со своей статьей "Великая Россия" был застрельщиком всей этой эпопеи, которая вела к мировой войне. Он, как и его поколение славянофильствующей российской интеллигенции, был уверен, что все либеральное, конституционное. парламентарное, гражданское привнесено в Россию из Европы, заимствовано через петровское "окно". До Петра Россия лежала бесплодной политической пустынен или во всяком случае нераспаханной целиной. Даже такой сильный и независимый мыслитель, как Г. Федотов, который уж наверняка был на дне головы выше Струве, называл Московскую Русь "бессловесной". "Она похожа, - писал Федотов, - на немую девочку, которая так много тайн видит своими неземными глазами и может поведать о них только знаками. А ее долго считали дурочкой только потому. что она бессловесна... Лишь благодаря Западу Россия могла выговорить свое слово. В своей московской традиции она не могла найти тех элементов духа (Логоса), без которых все творческие богатства останутся заколдованной грезой" ]4. т. 1. с. 76: т. 2. с. 231].

На таких (или подобых) идеях выросли последекабристские поколения русской интеллигенции. Их и передали они, как эстафету, уже после катастрофы, в эмиграции - молодым тогда западным историкам России. Нс знаю, как было с другими, но в случае Пайпса или братьев Рязановских, например, это несомненно. Вот почему не было, не могло быть для них в допетровской России никаких конституций, никаких политических прорывов. Они их не ожидали, не искали и, соответственно, не находили, работая на антикварный "национальный канон", на парадигму. Как иначе объяснить, что даже в указателе "Русской истории" Н. Рязановского - ученого редчайшей тщательности и объективности (на его учебнике по русской истории воспитывались поколения американских студентов) - можно найти даже какого-нибудь Сипягина, но не автора первой русской конституции? Он этого тоже не знает. Я был тому свидетелем, так как проработал вместе с ним семь лет на одной кафедре.

Все, что мы покуда видели, были лишь либеральные всполохи, можно сказать. "конституционные протуберанцы", неожиданно и со странной регулярностью вырывавшиеся из темной толщи автократической истории в первой четверти каждого ш трех столетий - XVII, XVIII и XIX. Конечно, это серьезные признаки того, что европейская традиция жила в России и в петербургские, и в московские времена. По все-таки не более чем признаки. Чтобы добраться до истоков этой сложной двухкорневой структуры политической традиции, надо, следуя завету Федотова, копать глубже, идти действительно до корней - к началу государственного существования России. Самые драгоценные "клады" должны быть зарыты именно там.

Парадигма гласит, что вышла Москва из-под ига Золотой Орды ее преемницей. свирепым "гарнизонным" государством, военной деспотией. Или. как выражается на своем туманном политическом жаргоне Внттфогель, "одноцентровым... нолумаргн-нальным деспотизмом" [5, р. 353]. Факты, однако, полностью это опровергают. Москва вышла из-под ига обыкновенной, нормальной североевропейской странен. такой же, как Швеция, Дания или Англия, причем во многих отношениях куда более прогрессивной, нежели ее западные соседи. Во всяком случае эта "наследница Золотой Орды" первой в Европе поставила на повестку дня текущей политики самый судьбоносный вопрос позднего средневековья - церковную Реформацию. Религиозная и политическая терпимость была в ней в'полном цвету. И цвела она столь пышно, что по крайней мере на протяжении одного поколения, между 1480 и 1500 годами, можно было даже говорить о "Московских Афинах" (это мое выражение). В царствование основателя московского государства Ивана (Великого) III на Руси и в помине не было казенного монолога власти перед безмолвствующим народом. Был диалог, были идейная схватка - бурная, открытая и яростная.

Совместима ли эта картина начала русской государственности с инрпдчг.чои' Пропасть между ними! Книгу надо написать, чтобы хоть как-то ее заполнить.. (Ирония •включается в том, что я уже написал эту книгу.)

Вот лишь одна цитата из письма И. Волоцкого, лидера российских контрреформаторов в первом их поколении, по имени которого они, собственно, и были названы иосифлянами. "С того времени, - писал Иосиф, - когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси - в домах, на дорогах, на рынке все, иноки и миряне, с сомнением рассуждают о вере, основываясь нс на учении пророков, апостолов и снятых отцов, а на словах еретиков, отступников христианства, с ними дружатся, учатся у них жкдовстну. А от митрополита еретики не выходят из дому, даже спят у него" (пит. по [6, с. 190]). Как горячи, как массовы были тогда московские споры - "в домах, на дорогах, на рынках". Похоже это на безгласную пустыню восточного деспотизма'.'

Нет сомнения, что великий князь, как и его коллеги в других ссвероевропейских странах, покровительствовал еретикам и протестантам. Всем им одинаково нужно было отнять земли у монастырей. Разница только в том, что одни отняли, а другие нет. В этом - в секуляризации церковных имуществ - для них и состояла суть церковной Реформации. Но и отличие от своих царственных коллег на Западе, Иван 111 не преследонал и своих диссидснтов-контрреформаторов! Соратник Волоц-кого, неистовый Геннадий, архиепископ Новгородский, своей волей инкорпорировал в церковную службу анафему на "обидящие святыя церкви". Все отлично понимали, что именно великого князя кляли с новгородских амвонов священники. И ничего! Не разжаловали Геннадия, даже анафему не запретили.

В 1480-е годы единомышленники Волоцкого опубликовали трактат, известный в литературе как "Слово кратко в защиту монастырских имуществ". Его авторы открыто поносят царей, которые "закон порушите возможеть". И трактат не был запрещен к распространению, и ни один волос не упал с головы его авторов. Короче, страна жила, спорила, отчаивалась, бурлила идеями. Похожи эти "Московские Афины" на федотовскую "бессловесность"? Или на "одноцентровый деспотизм" Витт-фоге.чя.'

Конечно, срок их был отмерен. Уже два поколения спустя иностранные наблюдатели будут ужасаться азиатскому безмолвию Москвы. Но именно поэтому важно помнить, что начинала она не так. Что первые ее поколения умели жить по-европейски. Достаточно ведь просто послушать великих протестантов этих поколений России - Н. Сорского, В. Патрикеева, М. Грека, чтоб не осталось сомнений, откуда взялись в ней столетия спустя и конституция Салтыкова, и поколение шляхетских конституционалистов, и декабристское, и даже диссидентское поколение шестидесятников, которому мы сами были свидетелями. Здесь семя, из которого все они выросли.

Есть, конечно, и масса косвенных доказательств, что парадигма лжет, что ничего похожего на "гарнизонное государство", как выражается Самуэли, не явилось в Москве на смену татарскому игу. Остановлюсь лишь на одном. Велик ли, скажите, шанс, чтобы люди стремились в "гарнизонное государство" из более благополучных и менее милитаризованных мест? Мыслимо ли, допустим, представить себе массовую 'эмиграцию из Западной Европы в советскую империю? Бежали, как мы знаем, из нее, даже рискуя жизнью.

Показательна и позиция правительства в вопросах эмиграции. Невозможно себе представить, чтобы, например, брежневская администрация выступала с громогласными заявлениями, защищая право своих граждан на свободный выезд. Так не ведет себя государство, из которого бегут. Напротив, оно объявляет эмигрантов изменниками родины и помощь рассматривает как вмешательство в свои внутренние, дела,

А как обстояло с этим дело в европейское столетие России, о котором мы ведем речь? Западная соседка - Литва была в конце XV века на вершине своего могущества. И вольности литовских бояр не шли тогда ни в какое сравнение с устойчивым, но все-таки скромным положением московской аристократии. Были у Литвы и свои неприятности, но во всяком случае назвать ее "гарнизонным государством" даже у Самуэли язык бы не повернулся. Но бежали-то тем не менее из нее. В Москву.

Кто требовал наказания эмигрантов-"отъездчиков", кто - совсем как брежневское правительство - называл их изменниками, "зрадцами", кто угрозами и мольбами добивался юридического оформления незаконности "отъезда"? Литовцы. А кто защищал гражданские права и, в частности, право человека выбирать себе отечество? Москвичи.

Цвет русских фамилий, князья Воротынский, Вяземские, Одоевские, Вольские, Персмышльские, Новосильские, Глинские, Мезецкие - имя им легион - это нее удачливые беглецы из Литвы. Были и неудачливые. В 1482 году, например, большие литовские бояре Ольшанский, Оленкович и Бельский собирались "отсести" на Москву. Король успел: "Ольшанского стял да Оленковича", убежал один Бельский. Удивительно ли, что так был зол литовский властелин на "зраду" (измену)? В 1496 году он горько жаловался Ивану III: "Князья Вяземские и Мезецкие наши были слуги, а зрадивши нас присяги свои, и втекли до твоей земли, как то лихие люди, а ко мне бы втекли, от нас не того бы заслужили, как той зрадцы" [7, с. 187, 188). Королевская душа жаждала мести. Я бы, грозился он, головы поснимал твоим "зрадцам", если б "втекли" они ко мне. Но в том-то беда его и была, что не к нему они "втекали". А московское правительство, напротив, изощрялось тогда в подыскании оправдательных аргументов для королевских "зрадцев". Оно их приветствовало и ласкало, королю не выдавало и никакой измены в побеге не усматривало.

Как твердо стояла тогда Москва за гражданские права! И как точно их понимала: раз беглец не сбежал от уголовного преследования, он для нее политический эмигрант. а не изменник. Принципиально и даже с большим либеральным пафосом настаивала Москва на праве личного политического выбора. Разумеется, Москва лицемерила. Разумеется, оба правительства были в равной мере жестоки. Средневековье - оно средневековье и есть. Но у нас-то речь о другом. О том, чего никогда не сможет объяснить парадигма. О том, что магнитными свойствами, притягивающими к себе людей из других, вполне благополучных западных земель, обладала тогда именно Москва. Что бежали с Запада в нее, а не наоборот.

Конечно, могут сказать, что православные просто бежали с католического Запада к единоверцам в Москву. Но как тогда объяснить то, что едва свершилась в России самодержавная революция Ивана Грозного, стрелка миграции тотчас повернулась в прямо противоположном направлении и те же православные "потекли" вдруг из Москвы на католический Запад?

Все переменилось словно по волшебству, в мгновение ока. Теперь уже Вильно видит в беглецах из Москвы не "зрадцев", а вполне почтенных политических эмигрантов, а Москва, напротив, кипит злобой, объявляя их изменниками. Теперь уже она провозглашает, что "во всей вселенной, кто беглеца ириймает,- тот с ним вместе неправ живет". А король, преисполнившись вдруг либерализма и гуманности, снисходительно разъясняет Грозному царю, что "таковых людей, которые отчизны оставили, от зловоленья и кровопролитья горла свои уносят", пожалеть нужно, а не выдавать деспоту. И вообще, оказывается, выдавать политических эмигрантов, "кого Бог от смерти внесет", недостойно христианского государя...

Что же такое непоправимое случилось вдруг в середине XVI века в Москве? Что внезапно перевернуло с ног на голову культурную и политическую традицию, которую мы только что описали? Да то же, примерно, что и в 1917 году. Революция. Гражданская война. Беспощадное уничтожение накопленного за столетия интеллектуального потенциала страны. Конец ее европейской эры. Установление "гарнизонного государства". Цивилизационная катастрофа. С той лишь разницей, что та, первая катастрофа была еще страшнее большевистской. В ней при свете пожарищ гражданской войны и в кровавом терроре самодержавной революции рождалась империя и навсегда, казалось, гибла досамодержавная, доимперская, докрепостннческая - европейская Россия.

Естественно, что, как и в 1917 году, новая империя нуждалась в новой идеологии. В результате и явились на свет мечты о "сверхдержавности", о "мессианском величии и призвании", о "першей государственности", как тогда говорили. Те самые мечты, что так очаровали столетия спустя Ф. Достоевского и Н. Бердяева и продолжают казаться неотъемлемой частью российского менталитета А. Панарину и его единомышленникам.

Ирония истории заключалась, однако, в том, что даже террор опричной революции 1565 года, так же как и красный террор, оказался не в состоянии доконать европейскую традицию. Вновь и вновь, как мы видели, поднимала она голову в конституционных поколениях XVII, XVIII. XIX и. наконец, XX столетия. Так что. рассуждая о европейской традиции и РОССИИ, мы говорим не о чем-то случайном, эфемерном, невесть откуда в нее залетевшим, а, напротив, о корневом, органическом, о чем-то, что даже в огне тотального террора нс сгорело, что в принципе не может сгореть, пока существует русский народ. Нс может, потому что вопреки парадигме Европа -внутри России.

А.П. Давыдов: Вы оцениваете Сорского как протестантского деятеля, вы где-то еще встречались с такой оценкой?

А.П. Янов: Я называю и Сорского, и Патрикеева, и Грека протопротестантами. Все нестяжательское движение организовано Иваном III. Он вытащил этих несчастных старцев, которые хотели жить в келье, вдалеке от светских бурь, к превратил на протяжении четырех поколений в политическую партию. Патрикеев -блистательный публицист. Волоцпй был не раз бит этим поколением нестяжателей. В религиозном смысле это было протопротестантское поколение.

Ю.Г. Вешнинский: Возможность религиозной, церковной реформации вы рассматриваете как признак "европеискости". Но. по-моему, тут возможны и другие аналогии. Византийские императоры могли переходить от иконопочитания к иконоборчеству и обратно, опираясь на свою абсолютно деспотическую власть. Можно ли считать вдохновленным идеями европейского либерализма Великого Могола Акбара, который позволял дискуссии между мусульманами, индуистами и еще кем-то? Он просто был настолько силен, что осознавал свою возможность в любой момент разделаться с любым течением. Китайские императоры могли приветствовать буддистов, а могли их изгонять и истреблять, потому что все было в их власти.

А.Л. Янов: Если бы в русской истории были только декабристы, вы были бы правы. Но я пытался показать, как через столетия проходила устойчивая традиция, а не просто игры императоров. Почему после Петра целое поколение повернулось против самодержавия? Кто играл с ними? Но я сейчас говорю о церковной реформации, об изъятии у церкви имущества. В чем здесь был политический смысл для государей? Вся северная Европа была охвачена этим движением. Ничего подобного не было в тех случаях, которые вы приводили.

Ю.Г. Вешнинский: Ну почему? Китайские императоры тоже экспроприировали имущество буддийских монастырей, забирали его в казну.

А.Л. Янов: Появилось дворянство, противостоящее аристократии. - лордам, боярам. Дворянству надо было чем-то платить. И поколение спустя после времен Ивана III в Англии, Швеции и Дании средства нашлись за счет церковных имущсств. Это не спасло от крепостничества ни Данию, ни Швецию. Там до 60% земель было охвачено крепостничеством, причем как раз тех земель, на которых поселили дворян. В России все было не так. Движение за секуляризацию церковных земель (в этом политический смысл реформации) окончилось поражением. Церковь оказалась сильнее государства (вот вам еще один признак "восточного деспота"!). В Россию тоже пришло крепостничество, но оно стало тотальным. Здесь удалась самодержавная революция. В обществе было две тенденции. На одной стороне стояла церковь как действительный наследник Орды. Единственным институтом в разоренной стране, процветавшим после татарского нашествия, была церковь - самый крупный предприниматель, ростовщик, землевладелец. На этой же стороне стояли дворянство и царь. Против были бояре и те. кого я называю предбуржуазией.

Ю.Г. Вешнинский: Если считать веротерпимость главным признаком причастности к европейской культурной традиции, то не получится ли, что самым большим европейцем был Чингис-хан. У него в армии было примерно поровну христиан, буддистон. мусульман и т.д. Это была ситуация вынужденная, а не связанная с духом свободы. она могла возникнуть где угодно.

А.Л. Янов: Веротерпимости нс было в Европе. Это не признак енропейскостч.

А.П. Давыдов: Я хотел бы поддержать Янова в его попытке представить двухкорневую структуру культуры России, ее политической традиции. Он занимается делом исключительной важности, особенно сегодня, когда опять начинается медленное отступление от либеральных идеалов. Эту тему я бы так назвал: альтернатива в культуре России. Когда автор указывает на два корня в политической традиции, мы должны говорить и о двух корнях, двух источниках, двух основах в русской культуре. То, что докладчик называет симбиозом, скорее, объективная структура нашей культуры. В какой степени это симбиоз, трудно сейчас говорить. Задача у Янова была чрезвычайно сложная. Какого рода фактами, событиями он оперирует? Эти факты находятся на грани двух культур - либеральной и традиционной. Интерпретировать их очень трудно. Есть масса монографий, статей, где протест Сорского интерпретируется четко в рамках православия. И доказать обратное очень сложно. Но это в данном случае и не нужно. Эпицентр фактов, приводимых Янопым, противостоит той "традиционной культуре", которую мы привыкли как ярлык наклеивать на нашу российскую культуру. Но как сегодня, в нынешней политической культуре переплетаются эти два начала?

Второй важный для меня момент-роль русской православной церкви. Сказанное о ней Яновым идет вразрез с сегодняшней модой. Я полностью согласен с ним. что церковь оказалась наиболее последовательной наследницей татаро-монгол ьского пга в России. Может быть, формулировка не совсем удачна, но мысль, в ней заложенная. абсолютно верна. Если именно так подойти к истории России, это позволяет многое понять.

А.Л. Янов: Церковь как наследница татар нанесла поражение государству как наследнику Европы.

М.В. Рац: Моя интерпретация доклада, который мне показался чрезвычайно интересным и актуальным, восходит к идеям К. Поипера и состоит в том, что для европейских стран на протяжении всей их истории, начиная с античности, характерно противостояние двух тенденций - к открытому и закрытому общественному устройству. И в этом смысле Россия - типичное европейское государство, по крайней мере и той интерпретации истории, какую дает Яноп. Поскольку я не историк и не востоковед, мне трудно судить, насколько данная интерпретация объясняет особенности истории стран Востока. Это было бы интересно понять с точки зрения попперианской интерпретации, поскольку в этом смысле либо Россия является типичным европейским государством, если для Востока подобная интерпретация не годится, либо л а интерпретация носит универсальный характер.

А что мне кажется специфичным для России (это гипотеза для последующего обсуждения) - отставание системы образования и ннституционалпзации мысли. Университеты в России появились через 500-600 лет после европейских. Национальная философская школа, если успела сформироваться (а это еще не факт), то лишь перед большевистской революцией. Именно данное обстоятельство — отсутствие тсх-нологиэированной работы с мыслью - представляется специфической особенностью России, предопределившей ее катастрофу в XX веке. Именно с этим надо сейчас бороться. Взять пример с Южной Кореи и начать не столько с экономики, сколько с устройства сотни-другой серьезных университетов.

0.Г. Вешинский: Русские конституционалисты оставили след по преимуществу и истории литературы, научной мысли. Если брать всю толщу народа, то до сих пор их идеи либо отторгаются, либо начинают действовать в деструктивном направлении. Свобод;! превращается в анархию или в "волю", институты открытого общества начинают работать на закрытость. Европейские идеи остаются в узком элитарном кругу, а если и проникают в народную толщу, то неузнаваемо преобразуются. Еще Дидро говорил, что Просвещение, попав в Россию, меняет свой цвет.

С.Г. Кирдина: Янов говорил о российской политической традиции как о сумме восточной и европейской традиций. Я считаю, что в РОССИИ существует собственная система политических, культурных традиций и институтов. Заимствования, которые производились, характерны для любого государства. Но не это важно. Для меня политика - система принятия и контроля решений в обществе, помогающая ему выживать и развиваться, и она была в России своя. Я считаю, что политическая культура-это не менталитет, а реальная политическая система. Это и административно-территориальное устройство, и круговая порука, и централизованная власть, и др. Их много, ч они образуют систему, в которой живет наше государство.

А.Л. Янов: Когда Наполеон III, а потом О. Бисмарк ввели у себя всеобщее избирательное право, и России молодые реформаторы, которые делали Россию европейской страной но времена Великой реформы, были неколебимо лояльны самодержавию. Это и есть русская политическая форма. Это означало, что уже работало славянофильское превращение маргинальной идеи в гегемона. Они были уже заражены этой идеей. Что это такое - есть конституция или ее нет? Конституция есть в Европе, а в восточном деспотизме ее нет. Совершенно очевидно, о чем идет речь. Молодые реформаторы (Н. Милютин и др.) при Александре II были против KOHLTII гуции, против любого участия общества в Великой реформе. С их точки зрения Россия была не европейской, а самобытной страной, у которой есть своя определенная линия - самодержавие.

С.Г. Кирдииа: Не только самодержавие, были и земские соборы.

А.Л. Янов: Земские соборы противоположны самодержавию, и оно их уничтожило.

Г.А. Гольц: По-моему, вы идейную основу двух полюсов мировоззрения отрываете от конкретной ткани социально-экономической фактуры. ,

А.П. Давыдов: Думаю, главное в сегодняшнем обсуждении, что мы услышали доклад о возможности методологии, учитывающей две стороны процесса. Здесь не предложена однозначная картина истории русской культуры, показано, что она и не либеральная, и не деспотичная. Она все время и та и другая. Русская культура многолика. А мы верим постоянно либо в один, либо в другой миф о нашей истории. Янов говорит о двух потенциях в русской истории. Говорить же о том, как эти две потенции, два корня сочетались, не входило в задачу автора. Нам самим надо разбираться с этим новым, не знакомым для нас лицом России.

И.Б. Левин: Категоричность утверждения, что в нашей историографической теории всецело господствует черно-белая интерпретация, согласно которой все либеральное -из Европы, а все самодержавно-деспотическое из России, эффектно, но для поклонника Федотова здесь не может быть такой однозначности. Если следовать за мыслью Федотова о том, что изначально европейский феодализм и такого же типа феодализм в России домосковского периода - драматический рубеж между античной Россией и Московией, то здесь такой однозначности нет. И сегодня, если не ограничиваться Панариным, такой однозначности в нашей историографической дискуссии не существует.

Что касается собственно методологической стороны доклада (а она для нас интереснее), то наличие двух компонентов парадигмы остается без ответа. Если я правильно понял, Янову ближе методология школы Анналов. Не случайно у него почти красной нитью проходит сопоставление XVI века и октября 1917 года. Если следовать такому подходу с большей последовательностью, наверное, надо обратиться к исходным детерминантам российской истории. Именно в момент смены теоретико-экзистенциальной парадигмы (воспользуюсь термином докладчика), которая произошла v нас в ходе и после "перестройки", романтико-оптимистический взгляд сменился на фаталистско-традиционалистский, начали всплывать те детерминанты, начиная с климатических, которые долго находились под спудом, практически вне серьезного научного исследования. В какой мере российский национальный характер и, следовательно. наша национальная история определены тем, что географический центр страны расположен на уровне Аляски, или тем, что сельскохозяйственный цикл здесь продолжается 135 дней? Не нужны никакие текстологические или филологические исследования фольклора, чтобы понять, что Илья Муромец (опять-таки как парадигма) определен в первую очередь этим обстбятельством, а не какими-то духовно-. психологическими факторами. Чем, скажем, обусловливается отсутствие категории свободы в противоположность категории вольности? Или возьмем наши климатичсско-биологические условия: мы представляем собой цивилизацию дерева в противоположность цивилизации камня и поэтому у нас не сложилась философия кантианского типа. Такие рассуждения можно продолжать до бесконечности. Если предлагается конструкция не в виде синтеза, а в виде черно-белой косички, где переплетаются две линии в русской истории, то естественно, что мысль будет искать какой-то синтезирующий момент, какой-то тигль, где формируется сплав (любимое выражение А. Грамши).

Л.В. Куликов: Я плохо воспринимаю, когда культуру характеризуют каким-то одним понятием - как этатистскую или как-то иначе. Если исходить из того, что культура - определенным образом осмысленный исторический опыт, то здесь, в принципе, должно быть все. Какой в нашем историческом опыте был либерализм? Если появлялись какие-то идеи, то они не воплощались в действия. Можно, конечно, заняться анализом культуры и с этих позиций выделить те исторические события, которые влияли на формирование культурных представлений. Но в культуру входит и система точных знаний, которая сложилась в основном на Западе. То же и в обществоведческих науках - обилие терминов, не принадлежащих русскому языку, а следовательно, не принадлежащих и российской культуре. Это заимствованные вещи, если хотите - общемировые. И если говорить о российской культуре, то придется для начала выделить из нее общемировую составляющую.

Н.Н. Шульгин: Само слово "традиция" должно быть рассмотрено под множественным углом, поскольку оно имеет разные смыслы. Скажем, традиция как результат собственного внутреннего выбора человека, который сознательно относит себя к некой тенденции мысли, прослеживамой в истории, и традиция как результат внешней интерпретации методолога, который интерпретирует то или иное концептуальное явление, принятие той или иной политической концепции как следование традиции. В зависимости от этого понимания слова "традиция", от приоритета, который мы даем тому или иному смыслу слова "традиция" в данной культуре, мы имеем либо либеральное, либо традиционалистское общество. С одной стороны,'декабристы, которые ориентировались целиком на западную традицию, с другой - Достоевский, который от этой западной традиции уже отходил. Но принятие традиции Запада будет как раз втооым случаем, где слово "традиция" чисто интерпретационно в результате наших собственных концептуальных построений вносятся в этот контекст. Декабристы и А. Пушкин не воспринимали данную линию мысли в качестве чего-то, чему надо следовать так же, как следуют верующие доктрине определенной церкви. Это была реакция на положение России, на космополитическую тенденцию, которая господствовала в России при Александре I, на величие России, которое уже состоялось и не требовало подтверждения. А почвенничество Достоевского - реакция на угнетенное положение России в европейском контексте после поражения в Крымской войне.

То, что сегодня у Янова было названо традицией, на самом деле - современная реакция на сегодняшние проблемы, лишь помещенные внешним образом в конкретный исторический контекст. То есть происходит отождествление предыдущих этапов по принципу сходства с тем, что случилось в наше время. Но если бы мы имели функционирование традиции, понимаемой в том смысле, в каком верующий принимает ту или иную религию (и такое функционирование термина "традиция" тоже имело свою традицию), мы получили бы нечто вроде большевистского варианта, когда западничество было абсолютизировано, догматизировано и безотносительно к реальному контексту России. Была догматизирована якобинская версия западничества. И провозглашено, что коль скоро мы являемся передовыми, то должны следовать этой линии. В данном случае перед нами, по-моему, пример традиционалистской интерпретации чисто либеральных, западных идей. Поэтому следует провести различение -традиция как чисто методологическая вещь и традиция как результат сознательного внутреннего сакрализующего выбора. Это усилило бы целостность понимания.

А.Л. Янов: Не могу не заметить, что декабристы не ориентировались на западную традицию, а были частью европейской традиции и не ощущали себя отдельно от нее. Это не мое приписывание им либеральных идей, а их естественность восприятия России как части Европы. Такая естественность утрачена сегодня.

Н.Е. Покровский: Я вспомнил курс русской философии, который слушал в Московском университете в конце 60-х годов в исполнении таких персонажей, как И. Щи-ианов. М. Иовчук и др. Они появились в качестве профессоров, заведующих кафедрами на волне борьбы с космополитизмом и трактовали тех же исторических деятелей, которых мы сегодня обсуждали. Та крайне реакционная, как мы ее сегодня назовем, трактовка по