ПЛАН.
Вступление. 2
Внешняя политика Павла I. 4
Военная реформа. 9
Внутренняя политика. 15
Экономическое положении России к 1796 году. 15
Крестьянские реформы Павла I. 16
Торговая деятельность при Павле I. 20
Развитие промышленность. 22
Финансовая политика. 24
Список использованной литературы. 29
Я не разделяю обычного пренебрежения к значению этого царствования.
В. Ключевский
Вступление.
А. С. Пушкин назвал Павла I «романтическим императором», «врагом
коварства и невежд» и собирался написать историю его царствования. Л. Н.
Толстой считал, что «характер, особенно политический, Павла I был
благородный, рыцарский характер». В письме к историку Бартеневу в 1867 году
он писал: «Я нашел своего исторического героя. И ежели бы Бог дал жизни,
досуга и сил, я бы попробовал написать его историю»[1]. Речь шла о Павле I.
Интерес к нему двух русских гениев был неслучаен. Жизнь Павла Петровича отличалась такими трагическими чертами, «подобных которых не встречается в жизни ни одного из венценосцев не только русской, но и всемирной истории»[2].
К императору Павлу Первому как у историков-специалистов, так и у рядовых читателей, отношение неоднозначное. Долгое время его изображали как сумасброда, приверженца пустых парадов и муштры, гонителя Суворова. Но это лишь одна сторона его личности.
Павел I родился 20 сентября 1754 года. Узнав о рождении внука,
Елизавета Петровна приказала тотчас же принести его к ней, и с этого дня
колыбель мальчика находилась в спальне императрицы. Екатерина Алексеевна
увидела сына лишь на восьмой день. Императрица никому не доверяла внука,
даже матери, которую ребенок видел редко, да и то в присутствии Елизаветы
Петровны или ее приближенных. Мальчик часто хворал — в комнатах было жарко
натоплено, а его колыбель, обшитую изнутри мехом черно-бурой лисицы,
накрывали еще и одеялами, боясь простуды.
Общество мам и нянек, окружавших ребенка, оказало на него плохое влияние: рассказы о домовых и привидениях сильно действовали на воображение впечатлительного мальчика. Иногда от страха он прятался под стол и всю жизнь боялся грозы.
Детство Павла прошло в заботах одинокой и любвеобильной бабки, без
материнской ласки и тепла. Мать оставалась для него малознакомой женщиной и
со временем все более и более отдалялась. Когда наследнику исполнилось
шесть лет, ему отвели крыло Летнего дворца, где он жил со своим двором
вместе с воспитателями. Обер-гофмейстером при нем был назначен Никита
Иванович Панин — один из знаменитейших государственных деятелей своего
времени.
Павла I учили математике, истории, географии, языкам, танцам,
фехтованию, морскому делу, а когда подрос — богословию, физике, астрономии
и политическим наукам. Его рано знакомят с просветительскими идеями и
историей: в десять—двенадцать лет Павел уже читает произведения Монтескье,
Вольтера, Дидро, Гельвеция, Даламбера. Порошин беседовал со своим учеником
о сочинениях Монтескье и Гельвеция, заставлял читать их для просвещения
разума. Он писал для великого князя книгу «Государственный механизм», в
которой хотел показать разные части, которыми движется государство.
Учился Павел легко, проявляя и остроту ума, и неплохие способности; отличался чрезвычайно развитым воображением, отсутствием усидчивости и терпеливости, непостоянством. Но, видимо, было что-то в цесаревиче такое, что вызвало пророческие слова его младшего воспитателя С. А. Порошина: «При самых лучших намерениях вы заставите ненавидеть себя».
Когда Павлу I было семь лет, умерла императрица Елизавета. Впоследствии
Павел узнал, как Екатерина совершила свой победный поход во главе гвардии в
Петергоф и как ее растерявшийся супруг, отрекшийся от престола, был отвезен
в Ропшу. А Никита Иванович Панин, к которому Павел скоро привык, внушал ему
искусно некоторые странные и беспокойные мысли об императрице. Нашлись и
другие, которые растолковали мальчику, что после смерти Петра III надлежало
императором быть ему, Павлу, а супруга удавленного государя могла быть лишь
регентшей и правительницей до его, Павла, совершеннолетия. Павел это очень
запомнил. Тридцать четыре года думал он об этом дни и ночи, тая в сердце
мучительный страх перед той принцессой, которая завладела российским
престолом, вовсе не сомневаясь в своем праве самодержавно управлять
многомиллионным народом.
20 сентября 1772 года был день его совершеннолетия. Многие были
уверены, что Екатерина привлечет к управлению страною законного наследника.
Но этого, разумеется, не случилось. Екатерина понимала, что с ее смертью,
если Павел взойдет на престол, вся ее государственная программа будет
уничтожена в первые же дни его правления. И она задумала отстранить Павла
от престола. И он об этом догадывался.
Проявляться характер Павла начал с того времени, когда он повзрослел и стал осознавать свое положение при дворе: обойденного вниманием матери наследника престола, с которым пренебрежительно обходятся фавориты, которому не доверяют никаких государственных дел.
Павел, побывав в Берлине и очаровавшись прусской регламентацией и
беспрекословной дисциплиной, стал резко критиковать политику матери.
Последовало отстранение от двора: в 1783 г. Павел получил в подарок
Гатчина и переехал туда со своим «двором». В тесном гатчинском мирке,
совершенно отстраненный от правительственных интересов, он замкнулся на
любимом военном деле: организовал три батальона по прусскому образцу, одел
их в мундиры прусского войска, сам занимался вахт-парадами, смотрами,
маневрами по субботам, подражая при этом Фридриху II в одежде, походке,
даже манере ездить на лошади. Сходство с действиями отца, Петра III, было
разительным, и сама Екатерина отмечала это, иронически отзываясь о
гатчинских батальонах: «батюшкино войско».
Гатчинское затворничество и слухи о намерениях матери вторично лишить
его престола, сделав наследником сына Александра, окончательно испортили
характер Павла. Он стал подозрительным, вспыльчивость и раздражительность
все чаще прорывались наружу в виде припадков безудержного гнева, усмирять
который могли лишь его супруга Мария Федоровна и фрейлина Е. И. Нелидова.
Вместе с тем он был отходчив: признавал свои ошибки и просил прощения, был
щедр, старался заботиться о подчиненных, имел доброе, чувствительное
сердце. Вне Гатчины был строг, угрюм, неразговорчив, язвителен, с
достоинством сносил насмешки фаворитов (не случайно за границей ему дали
прозвище — «русский Гамлет»). В кругу семьи не прочь был повеселиться,
потанцевать.
Что касается нравственных устоев Павла, то они были неколебимы. Он боготворил дисциплину и порядок, сам был образцом в этом, стремился быть справедливым и блюсти законность, был честен и привержен строгим нормам семейной морали. Не случайно некоторые историки одной из определяющих черт личности и даже его идейных воззрений считали «рыцарственность»[3], поставленное во главу всей жизни рыцарское понятие о чести. Политическая цель, осознанная еще до воцарения, — максимальная централизация власти как единственный путь к «блаженству всех и каждого». Мечта о «твердой благородной» власти сочетается с осуждением придворной роскоши, безнравственности, лени, пустословия. «Государь приучал к порядку и вельмож, доводит и самых знатнейших господ до тщательного исполнения своих должностей»[4].
Идеалист, внутренне порядочный человек, но с чрезвычайно тяжелым
характером и без опыта и навыков государственного управления, Павел вступил
на российский престол 6 ноября 1796 года. Еще, будучи наследником, Павел
Петрович продумывал программу своих будущих действий, но на практике стал
руководствоваться скорее личными чувствами и взглядами, что вело к усилению
элемента случайности в политике, придавало ей внешне противоречивый
характер.
Внешняя политика Павла I.
Став императором, Павел отменяет тяжелейший рекрутский набор и торжественно объявляет, что «отныне Россия будет жить в мире и спокойствии, что теперь нет ни малейшей нужды помышлять о распространении своих границ, поелику и без того довольно уже и предовольно обширна...»[5]. Сразу по вступлению на престол император Павел I заявил, что отказывается от приготовлений к войне с Францией.
«Нельзя изобразить, — пишет Болотов, — какое приятное действие произвел
сей благодетельный указ во всем государстве, — и сколько слез и вздохов
благодарности испущено из очей и сердец многих миллионов обитателей России.
Все государство и все концы и пределы оного были им обрадованы и повсюду
слышны были единые только пожелания всех благ новому государю...»[6].
29 ноября 1796 года была объявлена амнистия пленным полякам. Император повелевал «всех таковых освободить и отпустить в прежние их жилища; а заграничных, буде пожелают, и за границу. Об исполнении сего наш сенат имеет учинить немедленно надлежащий распоряжения, предписав куда следует, чтоб со стороны губернских правлений и других земских начальств взяты были меры к наблюдению, дабы сии освобождаемые оставались спокойно и вели себя добропорядочно, не входя ни в какие вредные сношения, под опасением тягчайшего наказания»[7].
Вскоре заключается мир с Персией. В письме к прусскому королю от 3
января 1797 года Павел писал: «С имеющимися союзниками многого не сделаешь,
а так как борьба, которую они вели против Франции, только способствовала
росту революции и ее отпору, то мир может ослабить ее, усилив мирные
антиреволюционные элементы в самой Франции, доселе придавленные
революцией»[8]. Контрреволюционный переворот 27 июля 1794 года приводит к
падению якобинской диктатуры во Франции. Революция идет на убыль. Блестящие
победы генерала Бонапарта над австрийцами в Италии приводят к возникновению
целого ряда демократических республик под эгидой Франции. Павел видит в
этом дальнейшее распространение «революционной заразы» и выступает за созыв
европейского конгресса для урегулирования территориальных споров и
пресечения революционных завоеваний. Он готов даже признать Французскую
республику «ради успокоения Европы», ибо иначе «против воли придется
браться за оружие». Однако ни Австрия, ни Англия его не поддержали, и в
1798 году создается новая коалиция против Франции. Россия в союзе с Англией
Австрией, Турцией и Неаполитанским королевством начинает войну против
Франции.
«Положить предел успехам французского оружия и правил анархических,
принудить Францию войти в прежние границы и тем восстановить в Европе
прочный мир и политическое равновесие»[9] — так расценивает Павел участие
России в этой коалиции. Инструктируя генерала Розенберга, назначенного
командовать русским экспедиционным корпусом, Павел писал: «...Отвращать
все, что в землях не неприязненных может возбудить ненависть или
предосудительные на счет войска впечатления (избегать участия в
продовольственных экзекуциях), внушать, что мы пришли отнюдь не в видах
споспешествовать властолюбивым намерениям, но оградить общий покой и
безопасность, для того ласковое и приязненное обращение с жителями.
Восстановление престолов и алтарей. Предохранять войска от «пагубной заразы
умов», соблюдать церковные обряды и праздники»[10].
4 апреля Суворов прибыл в главную квартиру союзной армии, расположенную
в местечке Валеджио на севере Италии. Уже 10 апреля взятием Брешии начались
военные действия. Против 86-тысячной армии союзников действовала 58-
тысячная армия Франции; на севере ею командовал бывший военный министр
Шерер, а на юге — молодой и талантливый генерал Макдональд. Используя
численное превосходство союзников, Суворов решил оттеснить неприятеля в
горы за Геную и овладеть Миланом, а затем нанести поражение Макдональду. В
дальнейшем он планировал через Савойю вторгнуться во Францию, а войска
эрцгерцога Карла вместе с русским корпусом Римского-Корсакова должны были
вытеснить французов из Швейцарии и устремиться к Рейну. 15 апреля началось
упорное трехдневное сражение с французами на реке Адда. В этот день
дряхлого Шерера сменил один из лучших полководцев Франции генерал Моро.
В кровопролитном сражении успех сопутствовал то одной, то другой стороне. Энергичный Моро пытается собрать вместе растянувшиеся на десяток километров войска, но ему это не удается. Потеряв три тысячи убитыми и пять тысяч пленными, французы откатываются на юг. Участь Ломбардии была решена — реку Адда Суворов назвал Рубиконом по дороге в Париж.
Получив известие об этой победе, Павел I вызвал пятнадцатилетнего генерал-майора Аркадия Суворова, назначенного в генерал-адъютанты, и сказал ему: «Поезжай и учись у него. Лучшего примера тебе дать и в лучшие руки отдать не могу»[11].
Стремительным суворовским маршем с востока на запад союзники отбросили
армию неприятеля и вошли в Милан. Не допуская соединения остатков армии
Моро с Макдональдом, Суворов наносит ему поражение при Маренго и вступает в
Турин. В ожесточенном сражении у реки Треббия терпит поражение и генерал
Макдональд.
Спустя много лет прославленный маршал Франции говорил русскому послу в
Париже: «Я был молод во время сражения при Треббии. Эта неудача могла бы
иметь пагубное влияние на мою карьеру, меня спасло лишь то, что победителем
моим был Суворов».
За два месяца французы потеряли всю Северную Италию. Поздравляя
Суворова с этой победой, Павел I писал: «Поздравляю Вас вашими же словами:
«Слава Богу, слава Вам!»[12]
6 июля командующим французскими войсками был назначен прославленный генерал Жубер, прошедший путь от рядового до генерала за четыре года. Не зная о взятии австрийцами крепости Мантуя, Жубер неожиданно встретил всю союзную армию. Еще не поздно было повернуть назад в горы, но тогда он не был бы Жубером: 4 августа на рассвете орудийные залпы возвестили о начале самой ожесточенной и самой кровавой битвы в этой кампании. Никогда еще за свою долгую службу Суворову не приходилось встречаться с таким яростным сопротивлением противника.
После этой битвы генерал Моро сказал о Суворове: «Что можно сказать о генерале, который погибнет сам и уложит свою армию до последнего солдата, прежде чем отступить на один шаг»[13].
Суворову потребовалось всего четыре месяца, чтобы освободить Италию.
Союзники ликовали: в лондонских театрах о нем читаются стихи, выставляются
его портреты. Появляются суворовские прически и пироги, на обедах вслед за
тостом королю пьют за его здоровье.
И в России имя Суворова не сходит со страниц газет, становится
легендой. Восхищенный Павел писал полководцу: «Я уже не знаю, что Вам дать,
Вы поставили себя выше моих наград...»[14].
Во Франции с тревогой ждали начала вторжения. Заключались пари — во
сколько дней Суворов дойдет до Парижа. Но союзников в первую очередь
волновали их собственные интересы: англичане предлагают сначала овладеть
Голландией и Бельгией, и австрийцы в надежде заполучить последнюю
поддерживают их.
Павел I был вынужден согласиться с новым планом своих союзников.
План этот состоял в следующем: австрийцы из Швейцарии идут на Рейн, а
Суворов, соединившись с корпусом Корсакова, вторгается во Францию; в
Голландии начинает действовать англо-русский экспедиционный корпус, а в
Италии остаются австрийцы. Суворов был против предстоящей перегруппировки
огромной массы войск, но ему пришлось подчиниться.
28 августа русская армия начинает поход. Воспользовавшись этим, генерал
Моро спускается с гор на помощь осажденной австрийцами крепости Тортона и
занимает городок Нови. Пришлось Суворову вернуться назад, чтобы помочь
союзникам и потерять на этом драгоценных три дня. Между тем австрийский
эрцгерцог Карл, не дождавшись Суворова, начал выводить свои войска из
Швейцарии, оставляя русский корпус Корсакова один на один с французами.
Узнав об этом, возмущённый фельдмаршал писал в Петербург о Тугуте, первом
министре Австрии: «Сия сова не с ума ли сошла или никогда его не имела.
Массена не будет нас ожидать, и устремится на Корсакова... Хоть в свете
ничего не боюсь, скажу — в опасности от перевеса Массена мало пособят мои
войска отсюда, и поздно»[15].
В Швейцарии против 60-тысячной французской армии генерала Массены
остаются 24-тысячный корпус Корсакова и 20-тысячный корпус австрийцев
генерала Готце. Суворов спешит на выручку Корсакова кратчайшим и наиболее
трудным путем — через Сен-Готардский перевал. Но и здесь австрийцы подвели
своих союзников — обещанных ими мулов не оказалось. «Нет лошаков, нет
лошадей, а есть Тугут, и горы, и пропасти»[16], — с горечью писал Павлу
Суворов. В поисках мулов проходят еще пять дней. Только 12 сентября армия
начинает восхождение на перевал. По, скалам и утесам медленно, шаг за
шагом, двигалась русская армия, преодолевая холод, усталость и
сопротивление неприятеля.
Когда в Петербурге узнали об уходе эрцгерцога из Швейцарии, разразился скандал, и только боязнь сепаратного мира между Францией и Австрией остановила Павла от разрыва с союзниками. Понимая серьезность положения и трудности, которые предстоят армии, он наделяет Суворова особыми полномочиями. «Сие предлагаю, прося простить меня в том и возлагая на вас самих избирать — что делать»[17], — пишет он фельдмаршалу.
Суворов посылает в обход корпус Розенберга и с другой стороны —
Багратиона, а с остальными атакует неприятеля, но безрезультатно: французы
поднимаются выше и выше. Уже вечером во время третьей атаки помог
Багратион, ударивший сверху. Перевал был взят, но дорогой ценой — из строя
вышли около тысячи человек. А впереди их ждали более трудные испытания.
15 сентября армия вышла к местечку Альтдорф, но здесь оказалось, что сен-готардская дорога дальше обрывается, а на пути измученной, раздетой и голодной армии встал суровый горный хребет Росшток.
16 сентября рано утром авангард князя Багратиона начинает подъем на
Росшток. Шестьдесят часов подряд длился этот беспримерный переход по
рыхлому глубокому снегу в густом тумане. Трудным был подъем, но спуск
оказался труднее. Дул резкий, порывистый ветер, чтобы согреться, люди
сбивались в кучи. Спустились в местечко Муттенталь и здесь узнали страшную
новость — корпус Корсакова был разгромлен еще 15 сентября. Катастрофа,
усугубленная самонадеянностью Корсакова, была полной: шесть тысяч человек
погибли, многие оказались в плену. В этот же день генерал Сульт разбил и
австрийцев.
Покидая Цюрих, генерал Массена обещал пленным русским офицерам вскоре привезти к ним фельдмаршала Суворова и великого князя Константина.
Обессиленная русская армия оказалась запертой в Муттентале — оба
выхода, на Швиц и Гларис, были блокированы французами. 18 сентября Суворов
собрал военный совет. «Мы окружены предательством нашего союзника, — начал
он свою речь, — мы поставлены в тяжелое положение. Корсаков разбит,
австрийцы рассеяны, и мы одни теперь против шестидесятитысячной армии
неприятеля. Идти назад — стыд. Это значило бы отступить, а русские и я
никогда не отступали!» Суворов внимательно оглядел сосредоточенно
слушавших его генералов и продолжал: «Помощи нам ждать не от кого, одна
надежда на Бога, на величайшую храбрость и самоотвержение войск, вами
предводительствуемых. Только это остается нам, ибо мы на краю пропасти. —
Он умолк и воскликнул: — Но мы русские! Спасите, спасите честь и достояние
России и ее самодержца!»[18]. С этим возгласом фельдмаршал опустился на
колени.
19 сентября в семь часов утра к местечку Глариса выступил авангард под
командованием князя Багратиона. За ним с главными силами — генерал
Дерфельден, в арьергарде — генерал Розенберг. Предстояло с боями преодолеть
хребет Панике, покрытый снегом и льдом, а затем спуститься в долину
Верхнего Рейна.
Багратион, поднявшись на одну из вершин, обрушивается на неприятеля; в
это время Массена наносит удар по корпусу Розенберга, пытаясь отрезать его
и уничтожить. Упорное сражение закончилось отчаянной штыковой атакой.
Французы не выдержали и отошли. В ночь на 24 сентября начался последний и
самый трудный поход.
Только 20 октября в Петербурге узнали о благополучном исходе кампании.
«Да спасет Вас господь Бог за спасение славы государя и русского войска, —
писал Ростопчин Суворову, — до единого все награждены, унтер-офицеры все
произведены в офицеры»[19].
Русская армия получает приказ вернуться на родину. На вопрос
Ростопчина, что подумают об этом союзники, император ответил: «Когда придет
официальная нота о требованиях двора венского, то отвечать, что это есть
галиматья и бред»[20].
Коалиция государств, каждое из которых руководствовалось своими
интересами, распалась. Павел не мог простить бывшим союзникам их
предательства и преждевременного вывода войск эрцгерцога Карла из
Швейцарии. После завершения похода Суворова Ф. Ростопчин писал: «Франция,
Англия и Пруссия кончат войну со значительными выгодами, Россия же
останется ни при чем, потеряв 23 тысячи человек единственно для того, чтобы
уверить себя в вероломстве Питта и Тугута, а Европу в бессмертии князя
Суворова».
Вступая в коалицию, Павел I увлекался рыцарской целью восстановления
«потрясенных тронов». А на деле освобожденная от французов Италия была
порабощена Австрией, а остров Мальта захвачен Англией. Коварство союзников,
в руках которых он был только орудием, глубоко разочаровало императора. А
восстановление во Франции сильной власти в лице первого консула Бонапарта
давало повод для изменения курса российской внешней политики.
Обессиленная Франция больше всего нуждалась в мире и спокойствии.
Понимая это, Бонапарт с присущей ему энергией принимается за поиски мира.
Уже 25 декабря первый консул направляет послания Англии и Австрии с
предложением начать мирные переговоры. Это еще больше поднимает его
авторитет, а отказ союзников от мирных предложений вызывает волну
возмущения и патриотизма. Народ горит желанием наказать врагов мира, и
Бонапарт начинает подготовку к войне.
Высказанное в январе пожелание сблизиться с Францией повисло в воздухе
— еще сильны были идеи и традиции сотрудничества только с «законной»
династией, да и влиятельные общественные круги во главе с вице-канцлером Н.
П. Паниным, колоритнейшей фигурой того времени, немало способствовали
этому.
Быстрый разгром Австрии и установление порядка и законности в самой
Франции способствуют изменению позиции Павла. «Он делает дела, и с ним
можно иметь дело»[21], — говорит он о Бонапарте.
«После длительных колебаний, — пишет Манфред, — Павел приходит к заключению, что государственные стратегические интересы России должны быть поставлены выше отвлеченных принципов легитимизма»[22]. Две великие державы начинают искать пути к сближению, которое быстро приводит к союзу.
Бонапарт всячески торопит министра иностранных дел Талейрана в поисках
путей, ведущих к сближению с Россией. «Надо оказывать Павлу знаки внимания
и надо, чтобы он знал, что мы хотим вступить с ним в переговоры», — пишет
он Талейрану. «До сих пор еще не рассматривалась возможность вступить в
прямые переговоры с Россией», — отвечает тот. И 7 июля 1800 года в далекий
Петербург уходит послание, написанное двумя умнейшими дипломатами Европы.
Оно адресовано Н. П. Панину — самому непримиримому врагу республиканской
Франции. В Париже хорошо знают об этом и надеются, что подобный шаг станет
«свидетельством беспристрастности и строгой корректности
корреспондентов»[23].
18 декабря 1800 года Павел I обращается с прямым посланием к Бонапарту.
«Господин Первый Консул. Те, кому Бог вручил власть управлять народами,
должны думать и заботиться об их благе» — так начиналось это послание. «Сам
факт обращения к Бонапарту как главе государства и форма обращения были
сенсационными. Они означали признание де-факто и в значительной мере и де-
юре власти того, кто еще вчера был заклеймен как «узурпатор». То было
полное попрание принципов легитимизма. Более того, в условия формально
непрекращенной войны прямая переписка двух глав государств означала
фактическое установление мирных отношений между обеими державами. В первом
письме Павла содержалась та знаменитая фраза, которая потом так часто
повторялась: «Я не говорю и не хочу пререкаться ни о правах человека, ни о
принципах раз личных правительств, установленных в каждой стране.
Постараемся возвратить миру спокойствие и тишину, в которых он так
нуждается»[24].
Сближение между двумя великими державами шло ускоренными темпами. В
Европе возникает новая политическая ситуация: Россию и Францию сближают не
только отсутствие реальных противоречий и общность интересов в широком
понимании, но и конкретные практические задачи по отношению к общему
противнику — Англии.
Неожиданно и быстро в Европе все переменилось: вчера еще одинокая
Франция и Россия встали теперь во главе мощной коалиции европейских
государств, направленной против Англии, оказавшейся в полной изоляции. В
борьбе с ней объединяются Франция, Россия; Швеция, Пруссия, Дания,
Голландия, Италия и Испания.
Подписанный 4—6 декабря 1800 года союзный договор между Россией,
Пруссией, Швецией и Данией фактически означал объявление войны Англии.
Английское правительство отдает приказ захватывать принадлежащие странам
коалиции суда. В ответ Дания занимает Гамбург, а Пруссия — Ганновер. В
Англию запрещается всякий экспорт, многие порты в Европе для нее закрыть.
Недостаток хлеба грозит ей голодом.
В предстоящем походе в Европу предписывается: фон Палену находиться с
армией в Брест-Литовске, М. И. Кутузову — у Владимира-Волынского,
Салтыкову—у Витебска. 31 декабря выходит распоряжение о мерах по защите
Соловецких островов. Варварская бомбардировка англичанами мирного
Копенгагена вызвала волну возмущения в Европе и в России.
12 января 1801 года атаман войска Донского Орлов получает приказ «через
Бухарию и Хиву выступить на реку Индус»[25]. 30 тысяч казаков с артиллерией
пересекают Волгу и углубляются в казахские степи. «Препровождаю все карты,
которые имею. Вы дойдете только до Хивы и Аму-Дарьи», — писал Павел I
Орлову. До недавнего времени считалось, что поход в Индию — очередная блажь
«безумного» императора. Между тем этот план был отправлен на согласование и
апробацию в Париж Бонапарту, а его никак нельзя заподозрить ни в безумии,
ни в прожектерстве. В основу плана были положены совместные действия
русского и французского корпусов. Командовать ими по просьбе Павла должен
был, прославленный генерал Массена.
По Дунаю, через Черное море, Таганрог, Царицын 35-тысячный французский корпус должен был соединиться с 35-тысячной русской армией в Астрахани.
Затем объединенные русско-французские войска должны были пересечь
Каспийское море и высадиться в Астрабаде. Путь от Франции до Астрабада
рассчитывали пройти за 80 дней, еще 50 дней требовалось на то, чтобы через
Герат и Кандагар войти в главные области Индии. Поход собирались начать в
мае 1801 года и, следовательно, в сентябре достичь Индии. О серьезности
этих планов говорит маршрут, по которому когда-то прошли фаланги Александра
Македонского, и союз, заключенный с Персией.
Павел I уверен в успешном осуществлении франко-русского плана покорения
Индии, сохранявшегося в глубокой тайне. 2 февраля 1801 года в Англии пало
правительство всемогущего Питта. Европа замерла в ожидании великих событий.
Вдруг с далеких берегов Невы пришла весть — император Павел I мертв.
Англия была спасена, и история Европы пошла по другому пути. Невозможно
предугадать, как бы она сложилась, не будь этой трагедии, но ясно одно —
Европа избавилась бы от опустошительных, кровопролитных войн, унесших
миллионы человеческих жизней. Объединившись, две великие державы сумели бы
обеспечить ей долгий и прочный мир!
Никогда раньше Россия не имела такого могущества и авторитета в
международных делах. «Этому царствованию принадлежит самый блестящий выход
России на европейской сцене»[26], — утверждал В. О. Ключевский.
А. Коцебу: «Последствия доказали, что он был дальновиднее своих современников в проводимом им курсе внешней политики... Россия неминуемо почувствовала бы благодетельные ее последствия, если бы жестокая судьба не удалила Павла I от политической сцены. Будь он еще жив, Европа не находилась бы теперь в рабском состоянии. В этом можно быть уверенным, не будучи пророком: слово и оружие Павла много значили на весах европейской политики»[27].
Военная реформа.
На другой же день после восшествия Павла гвардия подверглась полному
преобразованию в отношении состава, организации частей и военной силы
отдельных единиц. Смысл этих действий Павла остается непонятным. Раз
существование привилегированной части армии, комплектовавшейся из
аристократии, было в принципе сохранено, то факт введения в нее всего
Гатчинского сброда представлял явную бессмыслицу. Это было что-то в роде
такого крайнего средства, как «ряд назначений в пэры», которое применяется
иногда при парламентских кризисах в Англии. В данном случае результат не
должен казаться удачным, — даже в отношении личной безопасности
реформатора. Гатчинский элемент, вместо того, чтобы одержать верх над
непокорной частью, куда его ввели, всецело поглотит ее своей
дисциплинированной массой, наоборот, в ней совершенно растворился, усвоив
себе привычки этой обособленной среды и послужив только к пробуждению в
ней, путем реакции, стремлений к порицанию правительства, дремавших до тех
пор при спокойных условиях существования, посвященного удовольствиям.
Новое распределение наличного состава в отдельных частях гвардии,
числено увеличенных путем бесконечного создания новых полков и батальонов,
не поддается никакой оценке. Оно действительно быстро дало место новым
комбинациям, которые в свою очередь должны были подвергаться непрерывным
изменениям. От начала до конца царствования вся армия терпела от этого
непостоянства, единственным объяснением которого может служить только
характер Павла. Казалось, государь все еще играл оловянными солдатиками,
которыми так увлекался в детстве, и группировал их по прихоти свой
фантазии, не сходя, однако, с некоторых главных путей, намеченных когда-то
в Гатчине, под твердым руководством Петра Панина. В частности, только
создание нового артиллерийского батальона, послужившего прочным основанием
для всей гвардейской артиллерии, предпринятое под преобладавшим тогда
влиянием Аракчеева и его методического ума, составляет исключение.
Образование этого батальона, сформированного из знаменитой бомбардирской
роты Преображенского полка, капитаном которой был Петр Великий, а также
артиллерийских отрядов, состоявших при других полках, отвечало вполне
определенному и последовательно проводимому решению.
Оно послужило началом для полной реорганизации этого рода войска, в смысле самостоятельного управления, а в марте 1800 года система эта была применена к артиллерии всех армейских корпусов. Совершенно отделенная в административном отношении от полков, артиллерия была передана в особое ведомство. Так как каждая рота в отношении личного состава и материальной части являлась теперь самостоятельной единицей, то и в тактическом отношении могла действовать совершенно независимо. Легче, таким образом, мобилизуясь и допуская, без изменения своей внутренней организации, сведение в большие массы, эти единицы обладали в то же время большей подвижностью и, по мнению компетентных судей, русская артиллерия имела значительное превосходство над большей частью своих европейских соперниц, и только ее материальная часть оставляла желать лучшего. Она оставалась, действительно, слепым подражанием прусского образца, значительно улучшенного во Франции Грибовалем.
Военной истории этого царствования пришлось отметить еще другое
изменение, в основании которого было совсем иное побуждение. Три эскадрона
конной гвардии, лучшие по своему личному составу, были в один прекрасный
день выделены, чтобы сформировать Кавалергардский полк под начальством
Уварова. Остальные, разделенные на пять эскадронов, составляли отдельный
полк под командой великого князя Константина. Причины перемены? Неудавшееся
общее ученье, желание офицера, пользовавшегося покровительством мачехи
главной фаворитки, иметь под своим началом полк и, в виду пребывания
великого князя Александра в должности генерал-инспектора пехоты,
честолюбивое стремление его брата занять такой же пост в кавалерии, к чему,
по его мнению, должно было открыть ему доступ командование несколькими
эскадронами. И вот такими-то причинами руководствовался Павел в большинстве
сделанных им подобных же нововведений.
Помимо специальных интересов, корпуса, к которому государь отнесся так беспощадно, реформа гвардии коснулась и неприятно отозвалась на многих других интересах почти всех классов общества.
На параде 8 ноября 1796 года объявил в приказе, что все записанные в гвардию, номинально числившиеся в ее списках, но не находившиеся в строю, должны явиться в свои полки, под угрозой исключения. Число таких отсутствующих было значительно. Один Преображенский полк насчитывал несколько тысяч такого рода чинов, и эти фиктивные списки пополнялись даже не одними дворянами. При помощи денежных взносов, купцы, мелкие чиновники, ремесленники и даже лица духовного звания проводили туда своих сыновей, имея в виду достигать таким способом, легкого движения, даже на гражданской службе. Дети еще не родившиеся, следовательно, неизвестного пола, пользовались снисхождением. Очень молодые люди, никогда не носившие оружия, получали таким образом чин поручика, имея за собой двадцать лет фиктивной службы, они отправлялись потом в один из армейских полков и, благодаря своему старшинству, становились там выше заслуженных офицеров. Другие служили при дворе в качестве пажей, камергеров и камер-юнкеров, или, получив бессрочный отпуск, просто жили в своих поместьях. Наконец, даже в строю, офицеры и солдаты обыкновенно были свободны от всяких обязанностей и даже ученья, потому что последнего не производилось вовсе.
Павел был тысячу раз прав в своем желании искоренить весь этот дорого стоящий и развращающий паразитизм. К счастью, паразиты, лишенные своих преимуществ, или отосланные в казармы и на маневры, ему этого не простили.
Среди мероприятий, касавшихся всей армии, явилось, 29-го ноября 1796 года, обнародование трех новых уставов, из которых один касается пехоты, а два кавалерии. Ни один из известных военных и государственных деятелей предшествующего царствования не принял участия в составлении этих новых военных законов, которые, впрочем, были только извлечением из прусского устава и такой же инструкции. В своей русской редакции, текст относившийся к пехотной службе, был уже, впрочем, издан несколько лет назад; предназначенный первоначально для гатчинских войск, он был в первый раз напечатан в 1792 году, под скромным названием «Опыт». Тогда над ним потрудились Кушелев, Аракчеев и сам Растопчин. Это был действительно только набросок, указывающий на поспешную работу и неудачное подражание образцу, которое, в противоположность тому, чего хотели подражатели, не имело даже ничего общего с уставом Фридриха II.
Устав победителя при Росбахе был в действительности написан до него.
Принужденный, с самого своего вступления на престол, вести постоянный
войны, великий полководец не имел свободного времени изменять основы
доставшейся ему в наследство. военной организации. Он ограничился тем, что
пропитал ее своим гением, сообщив войскам, находившимся под его
начальством, больше ловкости и искусства в маневрировании. Но эти маневры
стояли в связи с тактикой, которая в то время являлась уже устарелой, и это
не преминул отметить Суворов.
Он назвал новый устав «переводом рукописи, на три четверти изъеденной
мышами и найденной в развалинах старого замка»[28]. Он заявил, что ему
нечего учиться у прусского короля, так как он сам никогда сражения не
проигрывал, и заметил, что французы не задумывались бить пруссаков,
противопоставив им тактику, которая была не тактикой Фридриха, а тактикой
Суворова! Он еще горячее возражал против одной из глав нового устава, —
пятой в шестой части, — вставленной, впрочем, русскими подражателями и
устанавливавшей инспекционную службу, которую должны были нести офиц