План:

1. Введение
2. Что такое Сталинизм?
3. Грозный – Сталин – Гитлер
4. Сталинизм: идеология и сознание
5. Сталинизм и постсталинизм
Приложение

Введение

Сокрушительная, казалось бы, волна разоблачения Сталина и его культа, последовавшая после ХХ съезда, не смогла выкорчевать из народного сознания демонических мифов, связанных с его именем, - прошло немного времени, изменились условия, и вся эта демонология принялась бурно возрастать, словно чертополох, на нашем поле. И дело было бы не только в воле сверху, диктовавшей реабилитацию Вождя, а сначала исподволь незаметно, а затем всё более открыто и целеустремлённо – этому способствовали и мощные токи снизу, пресловутым символом, которых стали сталинские фотографии на ветровых стёклах трудяг – грузовиков. Ставшие теперь известными нам факты, свидетельства, воспоминания, очень скудные пока документы многих потрясли, перевернули их сознание, вызвав мучительную переоценку того, что представлялось им устоявшимися жизненными ценностями. Страдания эти можно понять. Но ведь в основе их – не правда, сказанная сейчас, а ложь, что сеялась в прошлом. Жить на лжи невозможно. Эти древняя истина обрела в наши дни вовсе не абстрактное, а вполне конкретное, почти осязаемое наполнение.
Процессы десталинизации, получившие за последнее время мощное усиление, создали возможности для более глубокого исторического, социологического, психологического рассмотрения, того чрезвычайно непростого, многофакторного и комплексного в своей природе феномена, который получил название Культа
Сталина. Возникает беспрецедентное в нашей истории общественное право на исследование адской архитектоники той бесчеловечной машины тотального происхождения, нравственного обескровливания, интеллектуального опустошения и физического истребления собственного народа, творцом и венцом которой остаётся вознесённый на вершину пирамиды власти Иосиф Джугашвили. Не поздно ли писать об этом? Ведь Сталин скончался 40 лет назад. Да, но «Сталин умер вчера», а культ государства – правопреемник культопоколений 30-50 годов – жив во многом и поныне. Культ Сталина оказался живучее самого творца, а обнимающий этим понятием круг явлений – гораздо шире используемого термина.
В этом смысле я думаю не запоздала – одного из наиболее жестоких и корыстных диктаторов в истории человечества, и по сей день остаётся, пожалуй, наименее проявленного для общественного сознания и понятой им безмерной трагедией, которой, отмечен ХХ век. Иначе откуда бы взяться столь настойчиво рождаемой мощной волне призывов «покончить с критикой», «не тревожить память», «не очернять славное прошлое». Если мы уступим агрессивному нежеланию знать всю правду и только правду о минувшем, не обречём ли мы уже сегодня на новую трагедию самих себя и на судьбы безвестные наших детей.

Иногда спрашивают: «А правда ли всё, что сейчас говорят о Сталине?»
Или же: «Не полуправда ли это?» Даже: «Может, это- новая ложь?» Такие вопросы можно понять: народ наш столько раз обманывали, что мы не можем требовать от него новой слепой веры. Часто звучат и такие предостережения:
«Подождём, пока откроются архивы – тогда узнаем всю правду». Но истина черпается не только из хранилищ документов, как бы они не были важны. И кроме того, где гарантии, что Сталин и его подручные оставили эти документы
(вспомним хотя бы пример с секретными протоколами пакта Молотов –
Риббентроп)? Где гарантии, что их не уничтожили и после 5 марта 1953 года, даже вплоть до недавнего времени? Свыше 30 лет был не допущен к широкой огласки политической мысли – доклад Никиты Хрущёва о культе личности
Сталина, хотя с позиции сегодняшнего дня мы видим всю его ограниченность и недоговорённость, чрезмерную сосредоточенность на личности, а не на феномене сталинизма. Всего несколько лет назад сквозь толщу лет
(спрессовавшихся) прорвались к нынешним поколениям советских людей голоса
Н. Бухарина, Ф. Раскольникова, М. Рюмина. Возможно, именно под воздействием накопившейся энергии казавшегося нескончаемым ожидания столь стремительно раскручивается ныне пружина исторической памяти, не только донося до нас правдивую картину нашего собственного прошлого, но и давая обществу силы двигаться в сторону лучшего будущего.

В осмысление культа Сталина рано ставить точку. Я приглашаю к серьёзному и строгому осмыслению одной из наиболее трудных глав нашей истории.

Что такое Сталинизм?

Что такое сталинизм - это некое умственное течение, предначертавшее ход построения нового общества, сотворившее его согласно своим не вполне правильным схемам? Или же с этим именем связан трагический период, этап российской истории, характеризуемый вполне определённым способам решения проблем национального развития?

Если понимать сталинизм как идейную подоплеку сталинищины, то всё сводится либо к поиску тех пунктов, где Сталин “не понял” или извратил К.
Маркса,[1] либо к поиску тех пунктов теории социализма, которые послужили точками роста сталинской идеологии.2 В обоих случаях анализ истории ограничивается анализом действия только лишь пресловутого “субъективного фактора”, важнейшей задачей для авторов представляется ещё раз напомнить о том, что случайность играет роль в истории, “событие… во многом зависит от самих участников исторического процесса”3. Более того А. Цинко в первой части статьи чётко формирует: “…анализируя прошедшее, надо, наверное, всё же начинать с начала, начинать со слова,4 с проекта, с наших теоретических основ. Ибо социализм как раз и является тем уникальным в истории обществом, которое строится сознательно, на основе теоретического плана”.5

Авторы, идеализирующие понятие сталинизма, решительно игнорируют тот факт, что сталинизм тесно связан с некоей линией исторического развития, а именно с историей российской индустриализации. Между тем сталинизм осуществил в законченной форме те тенденции, которые появились уже в эпоху дореволюционного развития крупной индустрии.

Уникальный механизм российской индустриализации заключался в том, что при неразвитости капиталистического рынка, поверхностном развитии товарно- денежных отношений роль проводника политики индустриализации взяло на себя самодержавно-деспотическое государство, в свое время возникшее для эксплуатации дотованых укладов. Тем самым это государство подменило собой рынок – путем создания концентрированного, не зависящего от конъюнктуры государственного спроса, и прямо стимулируя монополизацию возникшей крупной промышленности. Государство же и «оплачивало» индустриализацию за счет выкачивания огромных средств из патриархально-дотоварного и мелкотоварного крестьянства. Не случайно форсированная индустриализация 1890-х – начала
1900-х гг., связанная с именем министра финансов Витте, - при котором, по словам современника, государство сделалось главным и единственным банкиром, экспортером, хозяином торговли и промышленности, - была названа одним из критиков Витте «государственным социализмом». Отличительная особенность такого развития состояла в том, что растущая крупная индустрия уже по самому способу своего возникновения оказалась заинтересованной не в развитии рынка и товарно-денежных связей, а в сохранении и воспроизводстве дотоварных укладов для неэквивалентного и концентрированного выкачивания из них ресурсов.

Эпоха «военного коммунизма», с которой связан гении сталинизма, сопровождалось полным уничтожением товарно-денежных отношений и рынка, вместо которых возникла единая хозяйственная монополия, «единый трест», проект которого выдвигался рядом политических и промышленных десятилетий еще до Октября 1917 г. Но утверждение этой государственной монополии неизбежно было связанно с стихийным ростом хозяйственного и политического аппарата, уже к 1921 г. раздувшегося до нескольких миллионов человек.

Анализ периода НЭПа и его противоречий имеет непосредственное значение для понимания причин так дорого стоившей «победы» сталинизма. Объективно переход к НЭПу был связан прежде всего с необходимостью восстановления хозяйства, и прежде всего государственной крупной промышленности, стянутой в «единый трест», но почти бездействующий. Для этого было необходимо прежде всего восстановит связь промышленности с сельским хозяйством, аграрным сектором. После поворота к НЭПу уцелевшие элементы рынка в лице мелкотоварных производителей деревни и города начали стихийно пробивать себе дорогу, вместо планирующегося «товарообмена»развивалась торговля сельскохозяйственными продуктами. Во многом благодаря этому в течение всего лишь нескольких лет были восстановлены сельское хозяйство и государственная крупная промышленность. Развитие элементов рынка в условиях НЭПа уже было ограничено прочно утвердившейся монополией крупной промышленности. Уже осенью 1923 г., после кризиса сбыта, связанного с политикой повышения цен, которую проводили синдикаторы и тресты, опирающиеся на фактическую монополию, развитие все больше и больше пошло в сторону нового разрастания хозяйственного и политического аппарата, централизованного регулирования хозяйства. По мере того как проходило восстановление хозяйства, нарастала и волна форсированной индустриализации. Сначала планы «сверхидустриализации» выдвигались Троцким, затем его вчерашними противниками Зиновьевым и
Каменевым, чтобы затем осуществиться под руководством их общего противника
– Сталина. Все эти планы в качестве основной меры содержали требование черпать из деревни для нужд индустрии как можно больше, не останавливаясь ни перед чем; во всех этих планах явно или неявно крестьянство рассматривалось как чуждая социализму и опасная для него масса, годная лишь для того, чтобы извлечь из нее любые, ничем не ограниченные средства для развития социалистической индустрии; все эти планы исходили из того, что индустрия является целью, а крестьянство – средством.

«Механизм» победы сталинизма был прост: форсированная, подхлестываемая индустриализация любой ценой автоматически требовала гигантских концентрированных капиталовложений, бравшихся из деревни, по словам самого
Сталина «почти даром», для чего нужен был огромный, время от времени тасуемый аппарат, проводивший чрезвычайные меры, и такой же чрезвычайный сверхцентрализованный аппарат командного управления крупной промышленностью и всем народным хозяйством. Говоря о сталинизме, часто разделяют принудительную коллективизацию, форсированную индустриализацию и «кадровую революцию», вылившуюся в репрессии 1937-1938 гг. И все же исторически
Сталин и сталинизм связаны неразрывно. Конкретно-историческая связь очевидна. Поэтому без разговора о Сталине, его роли в нашей истории нам не обойтись и сегодня. Для одних он – политический преступник, узурпировавший власть и уничтоживший лучших представителей народа. Для других – мудрый вождь, обеспечивший грандиозные победы, прогресс и порядок.

Эпохе в целом и Сталину, как ее действующему лицу, свойственна не только противоречивость, но и определенность. У эпохи она – в борьбе за социализм. У Сталина – в том, что к нему сошлись решающие пути управления этим прогрессом. Таков объективный ориентир для анализа результатов преобразований 20-50-х годов в целом и личного вклада Сталина.

Грозный – Сталин – Гитлер.

Пусть судят те, кто вырастит позже, кто не знал этих людей… пусть будут молодые, задорные, которым эти годы (30-

50) будут вроде царствования И. Грозного – так же далеки, и так же непонятны. И вряд ли они назовут наше время прогрессивным. И вряд ли они скажут, что оно было на благо

Великой России…

С. Алмелуева.

Я выбираю две модели: диахроническую – Ивана Грозного и синхроническую
– Адольфа Гитлера. К каждому из них у Сталина было свое положительное отношение. Учитывая это последнее, оесть тонко судя о другом по себе самому, Гитлер, например, не раз точно предугадывал психологическую реакцию
Сталина и потому провоцировал таковую в нужном ему направлении. Что же касается фигуры Ивана IV, то к ней со стороны Сталина было особо положительное отношение, о чем можно судить по тому, как специально им поощрялись писатели –исторические романисты, кинодеятели и т.д. в том направлении, чтобы они реабилитировали перед сталинскими современниками его, Иосифа, грозную фигуру – фигурой исторического Грозного. По свидетельству дочери, Сталина во всех отношениях считая себя русским царем, только коронованный не церковью, а марксизмом. Это видно и в замашках того безмерного самодурства в традиции отечественной власти, что покоятся на столь же традиционном отсутствии каких либо гражданских прав у личности в социализме, как равное проявлялось в иоановском средневековье, и в сталинском.

Потомков восхищала якобы стальная твердость характера по отношению к единокровному детищу своему: Грозный в гневе убил собственного сына, Сталин фактически сделал тоже самое, отказавшись обменять своего сына на военнопленного немца[2].

Террористическая диктатура, установленная в стране, обстановка страха позволили уже при грозном сделать первые шаги к установлению в России крепостного права. При его наследниках оно утвердилось[3]. Можно спорить, было ли крепостничество неизбежным для России … но в любом случае оно не было фактором прогресса. Сталин, нерусский на русском революционном престоле, явился лицом, вполне отвечающим духу национальной истории, где
«володеющие и княжошие» её землёй «великой и обильной», начиная с призванных для наведения «порядка» врагов, в течение столетий были чужеземными деспотами.

Коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосив Сталин отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных семей … если бы он это сделал, то на Руси не было бы смутного времени[4] … Поразительная откровенная экстраполяция: Грозный – де не всех, не до конца истребил потенциальных противников, отсюда смута: что не удалось ему, то мне удалось – поэтому у нас нет оснований для смуты.
(Все тираны любят сравнивать себя с аналогичными предшественниками, ища себе оправдания, теша себя надеждой, что уяснив «ошибку» предшественника, ему- то самому удаётся её преодолеть: так Гитлер высказался о Наполеоне, не сумевшем «совладать» с Россией – кстати, не случайно окончательная дата вторжения 22 июня – день наполеоновского нашествия). Все летописцы отличают, что царь Иван «громил Великий Новгород». А ведь поводом для этой страшной акции, был ложный донос, что новгородцы якобы хотят перейти под власть польского короля, а самого царя Ивана «извести» и на его место старицкого удельного князя Владимира Андреевича[5].

«Новгородский погром» - быть может самый зловещий, но всё же лишь эпизод в той вакханалии зверских, садистски изощрённых казней, которая продолжалась добрых – два десятка лет[6]. То же и у Сталина – 1934 по 1953 г. (два десятка лет, а к ним бы следовало приплюсовать и великий перелом, ликвидацию среднего крестьянства «как класса»).

Известно, что за договором о ненападении последовал ещё один – договор о ДРУЖБЕ с фашистами, что вообще говоря, должно было поставить в тупик любого приверженца ленинизма. Сталин и вторящий ему, как эхо, Молотов в своих речах и тостах почти в открытую славили гитлеровскую Германию, Италию и нашу дружбу с ними. Фашистская дипломатия горячо одобряла Сталина,
«поступившего очень мудро, сняв еврея Литвинова и назначив на его место арийца Молотова». Недавно впервые опубликованные донесения наших секретных сотрудников[7] проливают свет на отношение высшего немецкого руководства к тогдашнему советскому. Например, один из высших дипломатических гитлеровских чинов фон Б. говорил: «Что Сталин – великий человек – для всех очевидно. Чемберлена и Даладье фюрер называл «червячками», но Сталина он уважает… Сталин – блестящий политик и стратег! Буду до конца откровенным – напав 30 ноября 1939 г. на Финляндию, он поставил нас в тяжёлое положение… ведь с Финляндией нес, немцев, связывала дружба! Но мы принесли финнов в жертву… ибо именно в союзе со Сталиным фюрер черпал силу и уверенность! И, разумеется, мы бесконечно благодарны ему за миллионы тонн хлеба и нефти, за хром и марганец[8]…» Иосиф Джугашвили отвечал Адольфу Шикльгруберу столь же трогательной привязанностью и редкой для себя – хитрого политика и интригана – доверительностью. Именно по причине глубокого личного доверия к фюреру советский вождь не верил ни единому из многочисленных донесений об истинных планах вермахта (результатом чего и явилось подписанное 21 июня
Берией решение стереть разведчиков в «лагерную пыль»). Поразительно – и это вполне в натуре Сталина, - что своё отношение к фюреру и созданной им империи он сохранил до конца. Из воспоминаний С. Аллилуевой: «Эх, с немцами мы были бы непобедимы», повторял он уже когда окончилась война[9].

Двух крупнейших тиранов ХХ века определённым образом тянуло к друг к другу. Поэтому само собою напрашивается сопоставление этих двух личностей друг с другом: Полагаю достаточным взять аргументы из далёкого зарубежного источника, где специалист провёл специальное социально-психологическое исследование личности Гитлера[10]. Некоторые из его наблюдений сопоставимы с личностью Сталина.
1. Жажда строительства и жажда разрушения жили рядом в его натуре, проявляясь одинаково остро. Империя, создавая которую немцам … предстояло поработить весь мир, должна была внушать ужас, много крови должно было пролиться». Сталин, по-видимому, тоже и создавал и разрушал одновременно в гигантских, глобальных масштабах: любой его поступок – «размером с земной шар» (эти стихи Пастернака о нём пришлись ему весьма по вкусу).
2. «Благодаря умению собирать массы, он пришёл к власти, однако он знал, как легко они стремятся к распаду. Есть лишь два средства предупредить распад масс. Одно – её РОСТ, другое – её периодическое ПОВТОРЕНИЕ.

Частные средства возбуждения массы – знамёна, музыка, марширующие группы, разом кристаллизирующие толпу, в особенности же долгое ожидание перед выходом важных персон». Вполне относимо и к предмету нашего исследования, только я бы добавила к средствам массового психологического соединения ещё и валы аплодисментов, детские хоры, поющие с цветами в руках осанну

«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!…»
3. «Немцы, если они не побеждают, - не его народ, и он без долгих размышлений лишает их права на жизнь». – Сталин лишил права на жизнь многих своих наиболее выдающихся соратников. Что же касается отступлений и поражений армии, особенно в первый год войны, то не так ли он – единственный из Ставки – не позволил сдать Киев[11], из-за чего попал в плен весь юго-западный фронт (по данным начальника штаба Гальдера, только в плен было взято 660 тыс. советских солдат и офицеров).
4. Фюрер обладал абсолютной властью и заставлял выполнять свои приказы, даже самые абсурдные, при полном несогласии со стороны специалистов, выраженное вслух, жестоко каралось.» – На военном Совете (до начала войны) командовавший военно-воздушными силами генерал Рычагов при обсуждении вопроса о возросшей аварийности позволил себе дерзкую реплику:

«Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах». Одна только эта реплика и стоила ему жизни[12].
5. «Он умел орудовать ОБВИНЕНИЯМИ, в годы восхождения это было единственное средство объединить людей в массу». – К середине 30-х годов уже была создана целая государственная машина «Орудования обвинениями, которая трудно постижимым для нас сейчас образом смогла вырабатывать у своих жертв как бы невольное ощущение своей «моральной вины» (первым это глубоко показал А. Кёстлер в «Слепящей тиши»). Современники подтвердили этот странный феномен[13].

Жестокость – это вера навыворот: она живёт, питаясь энергией страха и подобострастия (лести), и ищет подтверждения в перманентном «чуде – навыворот» - бесчеловечных акциях (преступающих норму обычной человечности), сериях тайных преступлений, время от времени возобновляемых
(психологическая суть таинства остаётся, чудесность заменяется жуткостью).

Так от психологии Власти мы переходим к психологии социальной веры массы, веры, персонифицированной в образе вождя; вы видели трансформацию этой веры в сталинизме. Думается, поскольку сталинизм не уникален в ряду других национальных вариантов социализма (в частности национальных вариантов социализма (в частности, китайского, корейского, албанского)), то эти наблюдения могут оказаться полезными для анализа и современного положения – там, где модель бюрократического авторитаризма ещё продолжает функционировать.

Сталинизм: идеология и сознание.

Что на первом этапе легендарного ослепления сталинизма в нашем обществе – в период первой оттепели – главный, если не единственный, акцент был сделан на версии индивидуальной ответственности. Происшедшее рассматривалось как результат действий отдельных лиц, а сами эти действия как одиозные отклонения в рамках однозначно правильной истории и не подлежащей критическому переосмыслению политической реальности. С тех пор сам феномен и вместившая его эпоха получили имя – «культ личности».

С первого этапа десталинизации и до недавнего времени сталинизм как проблема был жёстко локализован вначале в границах 1937-1938 гг., а затем –
1929-1953 гг., вырезан из текущей истории и в таком виде представлен для дальнейшего обозрения. Сейчас основные интеллектуальные усилия в обществе направлены на то, чтобы вставить его «на место» и попытаться реконструировать нарушенные исторические связи. Эти восстановительные работы, начинаемые сразу после переноса огня, позволяют локализовать ошибки и осуществить очередную нормализацию большой истории; тем самым поддерживать версии правильности и единства генеральной линии и иллюзия возможности быстрого, не слишком болезненного и достаточно радикального избавления от издержек текущих отклонений. Сталин, разгромив оппозиционеров и прокрасив нэп из оттепели в эпоху «гримас», одновременно полностью высветил послереволюционный период, трагические ошибки которого ещё в 20-х гг. почти открыто признавались (а заодно и большую часть российской истории эпохи самодержавия).

Хрущёв, ударив по сталинизму, заметно снизил тональность в критике предсталинского периода, Критика Хрущёва Брежневым сопровождалась явным выравниванием официальной линии в отношении к сталинизму. Происходящая сейчас особенно решительная десталинизация другим своим «плечом» как бы приподнимает 20-е годы, вызывая неосознанную потребность в известной идеализации политики и не слишком и не слишком дискредитировавших себя деятелей того периода.

Внимание первоначально сосредоточилось на технологии сталинского переворота и на том, что ему непосредственно предшествовало. Кульминация была найдена, причины всех дальнейших событий сосредоточились в одном: как оказался у власти этот. Критической точкой, означавшей наступление собственно сталинской эпохи, обычно считают 1929 (или 1928-1929 гг).
Составившие этот «великий перелом» основные его трещины также очевидны: установление личной диктатуры и резкий, катастрофический по своим ближайшим последствиям нэпа; начало дисбалансно форсированной индустриализации, заданное манипуляциями с контрольными цифрами первой пятилетки; принудительная тотальная коллективизация, проведённая под политику ограбления «внутренней колонии» - крестьянства; начало методической подготовки «большого террора» - шахтинское дело, процесс, Промпартии и т.д.).

Первой по времени была версия, ещё в 30-х выдвинутая Л. Троцким:
«ребёнок родился вообще не от родителей, сталинизм есть «предательство»,
«термидорианское отрицание» большевизма, а 1937 г. окончательно разделил их
«рекой крови».[14] Именно это время – естественно, без указания её действительного авторства – возрождается сейчас в многочисленных идеологически санкционированных попытках описать сталинизм в прямом противопоставлении предыдущему периоду. Сталинизм со всей очевидностью заимствовал многие положения большевистских теорий, отдельные формулировки, которой были, куда хлеще сталинских – хотя бы в силу большей литературной одарённости «Экономики переходного периода», в которой утверждалось, что
«пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является … методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи[15]».
Сталин был не обязательным, но законным порождением такого режима. Он существенно изменил политический курс, стиль, атмосферу, само направление идейной эволюции, но использовал, сохранил и довёл до логического конца именно эту идеологию власти, усугубив её соответствующей технологией. То, что интеллектуальное ядро руководства сменилось аппаратным, вожди – вождём, теория – волей, поиск исторической колеи – несгибаемой ни с чем не считающейся генеральной линией, под конвоем ведущей страну через нечто непроходимое, и всё это не отменяло главного и осуществлялось в той же структуре власти: знание как харизма и конечное оправдание политической воли – вождь (коллективный или персональный) как высший авторитет и носитель этого знания – организация, осуществляющая нисхождение этого знания в действующие органы общества и народ и обеспечивающая «претворение в жизнь» – внемлющие, впадающие в энтузиазм или подчиняющиеся массы.

То что сталинизм это результат последовательного воплощения марксистской ортодоксии, у нас негласно подозревали всегда. Теперь это выходит на уровень теоретических обобщений. Но пока мы таким образом испытываем собственную смелость, западные советологи считают своим долгом защищать Маркса даже от Ленина: «Можно представить себе уникальную уничтожающую оценку, какую дал бы воскресший из мертвых Маркс, неспособности своего ученика с Волги понять некоторые основы того, чему
«учит марксизм»[16]. Для наших разрушителей догм это, очевидно, следующий шаг в иерархии развенчаний, и если мы его вместе с ними сделаем, то придём к отнюдь не новому выводу о том, что Сталин по ряду параметров был более последовательным марксистом, чем Ленин.

Важным аспектом тотализации было сосредоточение функциональных зон общественного сознания совмещение функций социальной теории, идеологии,
«практического разума» структур власти и массового сознания. проблема, таким образом состоит в том, чтобы учитывать возможности искусственных бифуркаций. Такие практические неконтролируемые катаклизмы, таким был сталинизм - во многом порождение современности. «Пригожинская парадигма, - пишет О. Тоффлер, - особенно интересно тем, что она акцентирует внимание на аспектах реальности, наиболее характерных для современной стадии ускоренных социальных изменений: разупорядочености, неустойчивости, разнообразии, не равновесии нелинейных соотношениях, в которых малый сигнал на выходе может вызвать сколь угодно сильный отклик , темпоральности - повышенной чувствительности к ходу времени».[17] Ныне мы знаем, что человеческое общество представляет собой необычно сложную систему, способную претерпевать огромное количество бифуркаций... Мы знаем, что столь сложные системы обладают высокой чувствительностью к флуктуациям. Мы живем в опасности, неопределенном мире, внушающем не чувство слепой уверенности, а лишь чувство умеренной надежды…».[18] Такой подход в крайне драматической ситуации - в стране и в мире в целом - в равной мере предостерегает как от обезнадежной пассивности, так и от не в меру решительных и узко целенаправленных действий, не учитывающих, что на границе того, что называется экстремизмом, в политике, сейчас существенно понижена.

Это требует нового качества сознания – способности работать в условиях известной неопределённости и подвижности самой иерархии целей. В этом отношении человечество уже выработало немалый опыт. Он – в истории культуры и мысли, взятой как целое, вне чрезмерной сосредоточенности на каких-либо отдельных и частных по своей сути линиях. Освобождаться от идеологического и социально-психологического наследия сталинизма – значит не только, а может быть, даже не столько пересматривать его «позитив», сколько осваивать те пласты культуры сознания, которые были им и его предшественниками дискредитированы или просто отброшены. Модный сейчас плюрализм в этом плане не выход, поскольку допускает известную зацикленность разных сознаний на разном, каждого – на своём. Альтернативное – универсалистское – сознание преодолевает плюралистическую конфликтность уже тем, что просто не допускает существования другого, но активно стремится к пониманию, к тому, чтобы увидеть момент истины и в другом – а значит и собственную ограниченность. Его идеал – само себя понимающее целое культуру, его
«всеединство».

Сталинизм и постсталинизм

Необходимо осмыслить, прежде всего, место 30-40гг. в перспективе последующего общественного развития. Ибо именно стремление понять, как в ее наследии можно безоговорочно или с оговорками принять, а что следует с раскаянием и ужасом отринуть, есть, наверное, самое главное, зачем, собственно, надо ворошить грязное и кровавое белье сталинских десятилетий.
Да и сами сталинские преобразования в те годы, сами сочетания слагающих их зерен и плевел становятся гораздо более четкими в свете дальнейшего хода истории. Логические представляется возможными и очевидно ясными два подхода к проблемам нашего времени. В простейшем из них предполагается, что события
30-40гг. лишь косвенно связаны с сегодняшними проблемами. То, что произошло в сталинские времена, рассматривается здесь как дела давно минувших дней, так или иначе «перекрытые» последующие тридцатилетием. Потребность в перестройке и ускорение экономического роста выводится в этом случае в основном из застойных процессов 60-70-х гг. Что касается сталинизма, его разоблачение считается необходимым преимущественно в качестве средства предотвращение крайностей культа личности и политических эксцессов вроде предвоенных и последовоенных репрессий. Согласно точке зрения, в 50-70-е гг. не было серьезных сдвигов, и советское общество пришло к повторному середины 80-х гг. в качественном смысле таим же, каким оно сложилось на исходе сталинского правления современная социально-экономическая и историческая обстановка в советском обществе сложилась, как мы думаем, в результате взаимодействия своего рода сложения и переплетения последствий того, что произошло в условиях сталинизма, с тем, что случилось в последующее десятилетие. В самом деле. Несмотря на еще не оконченные споры относительно суммарной оценки итогов того, что случилось в эпоху Сталина, можно, по-видимому, считать очевидным следующее.

С точки зрения народнохозяйственного, технико-экономического прогресса, в стране осуществляется в это время один из вариантов индустриализации, перехода от доиндустриального и раннеиндустриального технико-технологического типа производства к развитому индустриальному типу производства, вариант этот послефорсированный характер в том смысле, что все усилия общества концентрировались на ускоренном развитии тех элементов производительных сил, наращивание которых в глазах политического центра имело первостепенное, приоритетное значение, независимо от того, как сказывалась такая концентрация на остальных сферах общественной жизни. С точки зрения социально-экономической, происходила смена классической многоукладной экономики переходного типа специфическим вариантом одноукладной раннесоциалистической или деформированной социалистической экономики; подобная смена означала не только унижение частной собственности и основных на ней форм эксплуатации, но и преимущественно внешнеэкономическому способу регулирования хозяйственной жизни; в существовавшей у нас многоукладной экономике переходного типа действовало относительно независимых экономических субъектов, связанных друг с другом товарно-денежными, рыночными отношениями, находящимися под регулирующим воздействием государства, держащего в руках «командные высоты» хозяйства; вместо этой экономики сложилась нерыночная фактически бестоварная экономика, где почти все элементы полностью подчинены государству и управляются, главным образом, с помощью внеэкономических, командно- директивных методов. Иными словами, произошел переход от саморегулирующейся экономики нэповского типа к регулируемой из политического центра монопольно- государственной экономике,[19] в которой имелась возможность сосредоточить народные силы на том, что этот центр считал приоритетным как в тех случаях когда подобное сосредоточение поддерживалось трудящимися, так и тогда, когда народные массы не принимали приоритетов власти; в прочем, большую часть периода 30-40-х гг. следует считать даже не переходом к административно управляемой монопольно-государственной экономике, а временем функционирования этой экономики.

В политическом смысле шло складывание и развитие беззаконного авторитарно-деспотического режима, подчиобщественную жизнь не правовой, а произвольной, командно приказной власти. Подобный режим обеспечивал, правда, возможность директивного управления экономикой и концентрацию ресурсов общества на любых участка, в том числе и на тех., от которых действительно зависело само существование страны и исход ее столкновений с внешними врагами; но тот же режим уничтожал в зародыше малейшие ростки демократии и правового государства, душил всякую народную самостоятельность, губил почти любую инициативу и потому зачастую вызывал бессмысленное, неоправданное расходование народных сил; одновременно авторитарно-деспотический режим выступал в качестве главного средства поддержания необъятной личной власти Сталина, давая возможность ему и его окружению осуществить непрерывные репрессии, направленные на сокрушение реальных или мнимых противников и еще больше – на поддержание атмосферы всеобщего страха, нужной не столько для защиты общественных интересов, сколько для господствующего положения правящей верхушки, ее абсолютного всевластия в обществе; деспотический политический режим позволял тем, кто стоял тогда руководства страной, творить любые беззаконие и любой произвол, избегая ответственности за совершение и повторение самых губительных ошибок и промахов; репрессии, стоившие жизни миллионов, есть наибольшее страшное выражение политической сущности сталинизма. И наконец, в культурном, идеологическом, социально-психологическом смысле происходил цивилизационный сдвиг, в котором продолжали развертываться противоречия социальных отношений: десяти миллионов люде осваивали начала современной городской культуры, получали образование, приобщались к основам цивилизованного здравоохранения, но при этом грубо и бессмысленно поспешное разрушение устоев традиционного образа жизни и традиционной морали далеко опережало складывание и усвоение нового жизнеустройства. Массовое распространение двоедушия противоестественное соединение энтузиазма и героического отношения к жизни с падением общественных нравов, с ослаблением роли совести и ощущения личной ответственности, с ростом жесткости и политической бесчестности оказывалось следствием подобного положения. В общем как бы ни оценивать систему, сложившуюся в 30-40-е гг., в целом ясно, что эта система несла в себе самой необходимость изменения, своего рода потребность в самоотрицании. Похоже, правда, что эту необходимость не все люди, жившие в то время, четко ощущали. По-видимому, большинству из них – и тем, кто управлял тогдашним обществом, и тем, кто был его «винишками», - существовавшие порядки казались чрезвычайно прочными, рассчитанными если не на веки, то на очень долговременную перспективу. Но объективно, вне зависимости от состояния массового сознания, дело обстояло иначе. В 30-40-е гг., пока главный экономический поток развития страны определялся индустриализацией, административно хозяйственный механизм давал возможность решения узловых проблем экономик. Когда же и поскольку первостепенное значение в стране стали приобретать задачи переход