Древнерусская знать в работах современных западных историков-славистов
П.С.Стефанович
Основной целью настоящего доклада является анализ работ современных западноевропейских, прежде всего немецких, и американских учёных, занимающихся историей Древней Руси, в которых так или иначе затрагиваются проблемы истории русской знати в Средние века. Следует, однако, оговориться, что в целом содержание доклада выходит за рамки этого анализа, так как автор попытался рассмотреть эти работы, сделав акцент не на конкретно-исторических наблюдениях и выводах того или иного автора, а на развитии идей, концепций и методологических подходов. Такая постановка проблемы естественно влечёт за собой необходимость затронуть в той или иной степени более общие проблемы древнерусской истории, и в данном случае нельзя было обойти молчанием прежде всего так называемую проблему "русского феодализма", поскольку абсолютное большинство западных историков, в отличие от советских и большинства современных российских учёных, либо вообще не признают существования в Древней Руси феодального строя, либо находят лишь отдельные элементы феодализма. Рассмотрение этой проблемы, в свою очередь, заставило автора задуматься о применении терминологии, выработанной западноевропейской медиевистикой, для описания древнерусских социальных институтов, а также о возможностях сопоставимости и научного сравнения явлений древнерусской истории и западноевропейского средневековья в целом. Наконец, чтобы выяснить суть и происхождение теоретических посылов и методологии выбранных мной работ, представилось необходимым, с одной стороны, показать влияние на западных славистов трудов русских историков-эмигрантов, а с другой - очертить в самом общем виде основные тенденции и проблемы изучения средневековой знати в западноевропейской медиевистике последних 50 - 60 лет.
В 1985 г. один из самых известных западных историков-русистов Карстен Гёрке отметил тот факт, что "в кругу тех учёных, которые на Западе занимаются историей России", "медиевисты составляют очень небольшое и явно сокращающееся меньшинство", которое "имеет достаточно ясно локализуемый региональный центр: немецкоязычные страны" 1. За прошедшее время в этом смысле принципиально ничего не изменилось. Действительно, для периода до начала XVI в. (согласно принятой на Западе периодизации - для Средних веков) очевидно значительное преобладание - и количественно, и качественно - исследований на немецком языке. Чем ближе к новейшему времени, тем заметней становится перевес работ на английском языке (книги и статьи на других языках, кроме немецкого и английского, составляют малую толику зарубежной литературы по истории России). Среди причин такого положения можно назвать, с одной стороны, то обстоятельство, что в Великобритании и США интерес к русской истории и культуре возник относительно недавно и питался в значительной степени коллизиями политического противостояния "холодной войны". С другой стороны, сыграли свою роль традиции европейской науки, значительно глубже, чем американская, занимающейся средневековьем, также же как и устойчивая традиция исторических и культурных связей славянского и германского миров. Не случайно, первая в Западной Европе профессорская должность (экстраординариат) по восточноевропейской истории была открыта в 1892 г. именно в Берлинском университете. Большое значение для развития немецкой славистики имел тот факт, что после революции 1917 г. большинство русских историков-эмигрантов осело либо в самой Германии, либо в Праге и Белграде, находившихся, как известно, в тесных отношениях с Германией и Австрией.
Давняя традиция научных, академических исследований по восточноевропейской, в первую очередь русской, истории в целом в Германии выстояла под идеологическим и политическим давлением нацистского периода и эпохи "холодной войны" (одиозные Ostforschung и Sowjetkunde) 2. Послевоенная немецкая академическая славистика в общем отказалась от знаменитого определения Европы как сообщества романских и германских народов, которое дал ещё Леопольд фон Ранке. Славянские народы перестали рассматриваться как чужеродный элемент, не имеющий культурного наследия и служащий лишь объектом просвещения или экспансии. Хотя в то же время надо отметить, что осколки былых теорий иногда обнаруживаются: если в одном обобщающем труде по русской истории место Руси в средневековом сообществе народов признается безоговорочно (и даже с правом на свой "особый путь" в рамках этого сообщества) 3, то в другом делается акцент на "европеизации" и "вестернизации" (Europaeisierung и Verwestlichung) народов Восточной Европы 4.
Вообще говоря, вопрос о месте России в Европе, связи её исторической судьбы с судьбой европейской цивилизации и роли в мировом историческом процессе является, пожалуй, краеугольным камнем для всей, а не только немецкоязычной, западной русистики. И, конечно, поставлен он был не зарубежными историками. Впервые ясно и остро этот вопрос встал в спорах западников и славянофилов, а затем с новой, можно сказать, трагической силой заявил о себе в начале XX в., и достался западным русистам в наследство от русской дореволюционной исторической и философской мысли. Роль посредника, который принёс это богатейшее наследие в Европу, где оно вдруг оказалось ненужным и до последнего времени упоминалось в ругательно-пренебрежительном тоне под ярлыком "дворянской и буржуазной историографии", выполнили эмигрировавшие или изгнанные из России историки и философы. Их влияние и восприятие их идей на Западе было разным и неоднозначным.
С одной стороны, в эмигрантской среде сложилась теория евразийства, ставшая не только последним взлётом русской историософской мысли, но и её очередным "соблазном", как выразился Г.В.Флоровский. Эта теория, поставившая во главу угла своеобразие исторического развития России между Востоком и Западом, с её идеями решающего влияния татаро-монгольского ига, "идеократического государства" и т. д. оказала, безусловно, большое влияние на складывание стереотипов и фетишей западной, главным образом, англоязычной, русистики. С тех пор, например, одним из излюбленных сюжетов американских историков стал поиск разнообразных влияний (политических, культурных и т. д.) татаро-монголов на становление Русского государства 5. В сочетании с постоянным стремлением англо-американских историков смотреть на историю России сквозь призму "истоков русской революции" евразийские идеи привели к появлению такого рода построений, как, например, теория Ричарда Пайпса, нашедшего корни советского тоталитаризма в вотчинной (патримониальной) власти киевских князей над своим двором, а затем своим княжеством 6.
С другой стороны, русские историки, которые оказались в изгнании и многие из которых преподавали русскую и восточноевропейскую историю в европейских и американских университетах, сохранили высокий уровень русской дореволюционной исторической школы и тем самым высоко подняли планку, на которую ориентируется западная славистика. Никто из них, кстати говоря, не принял евразийскую теорию, а некоторые даже подвергли её жесткой критике. Но и для них проблема "особенностей российского исторического процесса" и его отношении к европейскому стала одной из центральных, тем более, что мощный импульс для размышлений в этом направлении дала концепция "русского феодализма", сформулированная сначала Н.П.Павловым-Сильванским, а затем ставшая частью теории социально-экономических формаций, официально принятой в СССР. Историки-эмигранты, у которых была возможность развивать дореволюционные концепции вне зависимости от "социального заказа" большевистского режима и свободно обсуждать новые мысли и веяния, шедшие, в том числе, и из Советской России (пока ещё там марксизм сохранял живой творческий потенциал и не превратился в мёртвую догму), приняли "вызов" и вступили в полемику с концепцией, разработанной Б.Д.Грековым и другими - полемику, которую до сих пор продолжают большинство западных учёных, занимающихся историей России. Поскольку советские, да и пост-советские историки очень редко обращались к трудам историков-эмигрантов (даже в недавно вышедшем историографическом труде они просто не упоминаются 7), я позволю себе в настоящем докладе кратко остановиться на двух работах, где затрагиваются вопросы и "феодализма", и роли знати в Древней Руси.
Классическим (на Западе) изложением древнерусской истории стала книга Г.В.Вернадского "Киевская Русь" 8. Начинается она с утверждения о принадлежности России "исторически и культурно" к Европе, хотя Русь была её своеобразной частью: в целом, "на протяжении долгого времени в русской и европейской истории наблюдались не только различные, но и сходные процессы, и во внимание следует принимать как те, так и другие". Признавая сходные моменты общественно-политического строя Киевской Руси с западно-европейскими средневековыми государствами (в организации княжеского управления, обычном праве и др.), он находит и принципиальные различия: "в отличие от Запада не феодальное поместье, а город был главным фактором экономической и социальной эволюции страны"; "и князь на Руси, и король на Западе должен был делить власть с могущественной аристократией, но в Киевской Руси существовал еще и третий важный политический компонент, которого не было на Западе: город" 9. Что касается знати, то в главе "Социальная организация" Вернадский отмечает наличие социального расслоения задолго до образования государства на Руси и допускает существование в Киевской Руси аристократии, кроме служилой, "по праву", хотя постепенно обе её категории сливаются в боярство - класс отделенный от остального населения не юридически, но социально и экономически (на основе земельных владений и городской торговли) 10.
Проблему "феодализма" Вернадский обсуждает в заключении к книге 11 и более подробно и применительно к удельному периоду - в отдельной статье 12. Он признает достижения советских историков в выявлении роста крупного землевладения в Киевской Руси, однако считает, что феодализма там не было - ни в марксистском понимании термина (чисто экономическом: феодализм - это строй, основанный на сеньории, в рамках которой посредством внеэкономической эксплуатации изымается рента от непосредственного производителя в пользу представителей господствующего класса 13), ни в классическом (согласно трём признакам, которые им выделяются по книге Отто Хинтце 14) - по следующим причинам:
кроме крупного землевладения (речь идет о боярских "сёлах"), в Киевской Руси существовало много и "общинного";
само по себе существование боярских "сёл" ни о чем не говорит - крупное землевладение было в самых разных обществах в разные эпохи;
земельная собственность не была ограничена феодальными нормами права (т. е. представляла собой аллод);
в "селах" трудились полузависимые или рабы, т. е. не было "всеобщего крепостного права";
сами владельцы - бояре - в правовом и экономическом смысле не слишком отличались от остальных свободных;
большое значение в Киевской Руси имела "денежная экономика".
По мнению Вернадского, "крупное земельное хозяйство в Киевской Руси имело, возможно, большее сходство с римской латифундией, нежели с феодальной сеньорией" (курсив мой - П.С.), и вообще в экономическом плане и культурно-правовом Киевская Русь была ближе Византии, чем Западной Европе. В то же время он признаёт, что элементы феодализма на Руси "присутствовали и постепенно нарастали с начала двенадцатого столетия", и особенно они проявились в русских землях, вошедших в состав Великого Княжества Литовского (имеется ввиду держание земли на условно-вассальном праве).
В книге П.Б.Струве в разделе о Киевской Руси не нашлось места обсуждению роли древнерусской знати, он только отмечает, что при второстепенном значении юридических разграничений категорий населения "основным социальным делением" в ту эпоху было деление на "господу" и "смердь" 15. Для нас больший интерес представляет его спор с теорией "русского феодализма". В отношении марксистского варианта этой теории он сосредотачивает свою критику на положении, которое предполагает "феодализацию" изначально "свободной сельской общины" с общинным землепользованием (в соответствии с идеями, развитыми Ф.Энгельсом в "Происхождении семьи, частной собственности и государства"). По его мнению, в гипотетическом "построении какого-то идеализованного исходного состояния русского общества, разрушаемого злыми силами позднейшего социального и экономического развития", сходятся "славянофильская фантастика с фантастикой марксистской". Между тем, как он, в общем, справедливо указывает, ни теория А.Гакстгаузена о "русской общине", ни марковая теория Г.Л.Маурера 16, ни выводы Л.Г.Моргана об общественной жизни североамериканских индейцев не подтверждаются ни историческими источниками (в первых двух случаях), ни позднейшими наблюдениями этнологов и социологов над "примитивными обществами" (в третьем) 17. В специальном очерке "Существовал ли в Древней Руси феодальный правопорядок?", впервые опубликованном в 1929 г. 18, Струве последовательно критикует все положения теории Павлова-Сильванского. Основные его возражения сводятся к следующему: в то время как при западноевропейском "феодальном правопорядке" владение землей было неразрывно связано с обязанностью службы (в этом сущность фьефа), в Древней Руси вольная служба с правом отъезда и боярское аллодиальное (вотчинное) владение исключают всякий разговор о вассально-ленных отношениях. В то же время Струве на основе собственного анализа документальных материалов "удельного периода" (Северо-Восточной Руси XIII - XV вв.) находит два феодальных элемента в этот период. Во-первых, отношения служебных князей с Великим князем могут быть охарактеризованы как вассально-ленные. Во-вторых, западноевропейских вассалов напоминают "слуги под дворским", которые сливаются с детьми боярскими и образуют класс дворянства, служащего без права отъезда за земельное владение (поместье), - таким образом, по мнению Струве, происходит "министериализация" вольных слуг князя по образцу не-вольных, и именно этот класс получает иммунитетные права княжескими жалованными грамотами XIV - XV вв. Однако, отмечает историк, эти "элементы русского феодализма" "созревают в России одновременно с укреплением объединяющей железом и кровью страну государственной власти. Зародыши феодализма в Московской Руси слагаются в существенные "аналоги" западноевропейским отношениям как раз тогда, когда рядом с ними и против них вырастает убийственная для них государственная сила царского самодержавия, тоже во многом аналогичная западноевропейскому абсолютизму" 19.
Разумеется, я не буду обсуждать приведённые суждения и оценки Вернадского и Струве, но отмечу только, ввиду предстоящего рассмотрения принятых в настоящее время на Западе мнений относительно феодальных порядков, что в целом сравнение западноевропейского и русского "феодализма", проведённое двумя авторитетными историками, корректно. Исключение составляют два момента. Когда Вернадский пишет, что "всеобщего крепостного права" не было в Древней Руси, он прав, но он не прав в том, что это якобы составляло отличие от Западной Европы. Вернадский исходит из принятого в XIX в. мнения, что статус раннесредневековых servi был более или менее близок статусу русских крепостных крестьян XVII - XIX вв. В современной науке оно решительно отвергается на том основании, что реально этим латинским словом обозначались люди, правовой статус которых был бесконечно разнообразен - от рабов до фактически свободных, и объединяло их только то, что они находились в непосредственной личной зависимости (в разной степени и форме) от сеньора 20. Не совсем корректным представляется также сравнение Струве русских "слуг под дворским" с немецкими министериалами - если первые выполняли в XIV - XV вв. в первую очередь хозяйственно-административные функции, то вторые были профессиональными воинами (хотя и лично несвободными) и вели рыцарский образ жизни.
Нетрудно заметить, что в суждениях Вернадского сказывается влияние концепции В.О.Ключевского ("торговых городов" и т. п.), а рассуждения Струве находятся в русле идей "государственной школы". Эти два направления русской исторической мысли и являются той базой, на которой работают западные исследователи истории Древней Руси. В англо-американской историографии явно преобладает тенденция рассматривать именно город как конститутивный элемент древнерусского общественного устройства (вместе с княжеской властью). Не случайно, и американская исследовательница 21, и английские авторы 22 видят в боярстве только часть городского населения, а дружина предстает в их трудах лишь как один из вспомогательных инструментов князя в решении политических и административных задач. Показательно, что даже в более обстоятельной и взвешенной книге англичан из почти четырехсот страниц текста знати специально уделено всего 4 - 5 страниц (а городской жизни отдельная глава).
Подход этих современных историков выглядит малообоснованным на фоне таких исследований, фундированных и удачно обобщающих данные источников за долгий период, как, например, книга Джерома Блюма, изданная почти сорок лет назад. Рассматривая аграрную историю России как часть европейской, он делает вывод, что эпоха Киевской Руси была временем "экономической экспансии, которая имела много сходного с европейскими явлениями в те же самые века" и шла, прежде всего, за счёт сельскохозяйственного освоения земли и колонизации 23. Блюм принимает также тезисы Грекова о раннем зарождении крупного княжеского (сначала), церковного и боярского землевладения, сложении знати в результате слияния родовой аристократии и дружинников и др. 24 Центральной же темой русской аграрной и социальной истории, которую Блюм прослеживает на протяжении всей книги, является разрушение традиционной общины и установление крепостного права. Поучительны, с моей точки зрения, и краткие его замечания к проблеме "русского феодализма". Признавая, что ряд институтов и явлений в княжествах Северо-восточной Руси XIII - XV вв. могут быть названы феодальными, он считает, однако, что такого рода определения являются "делом выбора и приверженности к той или иной модели". Ссылаясь на мнение знаменитого английского историка Фредерика Майтланда ("феодализм - неудачное слово", потому что невозможно, чтобы "одна единственная идея охватывала большую часть всемирной истории"), Блюм пишет: "В сравнительном изучении истории кажется более результативным исследовать причины сходств и различий между институтами разных обществ, чем пытаться определять соответствия и несоответствия между институтами одного общества и неким идеальным типом" 25.
Одной из удачных работ по истории Киевской Руси на английском языке следует признать небольшую статью Пола Бушковича 26. Сопоставляя свидетельства письменных источников с данными археологии по трём русским землям (Киевской, Смоленской и Новгородской), он приходит к выводу о преимущественно городском образе жизни боярства в XI - XII вв. Более или менее крупные сельские резиденции знати появляются в XII в. и находятся недалеко от города. Лишь в XIV в., по его мнению, началось массовое "движение бояр из города в их сельские поместья", что совпало с великой монастырской колонизацией и изменениями в агрикультуре. Городская жизнь давала возможность "Киевской аристократии" находится в непосредственной близости к князю и "на базе очень скудных экономических ресурсов поддерживать и защищать большое государство и заложить основы восточно-славянской цивилизации так, как это вряд ли могло бы сделать изолированное сельское боярство".
При обращении к исследованиям истории Древней Руси на немецком языке становится сразу заметным воздействие национальных историографических традиций: если для английской характерны ясность мысли и простота изложения, то для немецкой - сухая академичность и тщательная выверенность каждой детали. Что касается древнерусской знати, то следует отметить неизменное признание немецкими историками её особого общественного значения и ведущей политической роли (и в этом тоже, конечно, сказывается влияние соответствующей школы - ср. ниже). В работах обзорного характера, особенно в последнее время, обращается специальное внимание на древнерусскую дружину (часто в сопоставлении с германской) и подчёркивается тесная связь и взаимозависимость, характеризуемая скорее сотрудничеством, нежели конфликтностью, княжеской власти и знати в древней и удельной Руси 27. Более подробно я хотел бы остановиться на двух монографиях относительно недавнего времени, которые по своей научной значимости ярко выделяются среди зарубежной литературы по истории средневековой Руси (и вполне заслуживают, с моей точки зрения, перевода на русский язык): "Русский княжеский двор до XVI в. Сравнительное исследование политической лексикологии и институциональной истории Древней Руси" (1985 г.) Уве Хальбаха и "Господа и слуги. Социальный и политический менталитет русской знати. IX - XVII вв." (1994 г.) Хартмута Рюсса.
Однако, прежде чем обратиться к этим работам, стоит упомянуть книгу датского историка Кнуда Рабека Шмидта. Автор поставил перед собой цель определить смысл и содержание 175 "социальных" терминов, упоминаемых в Повести Временных Лет, Новгородской Первой Летописи, Русской Правде и других юридических документах Древней Руси и "Слове о полку Игореве", исходя исключительно из контекста их употребления в том или ином памятнике. Сам анализ вместе с прилагаемым списком и таблицами всех упоминаний интересен и полезен как "отправная точка" дальнейших терминологических изысканий, однако ряд толкований, предложенных Рабеком Шмидтом, выглядит спорным. Например, фраза ПВЛ, что бояре по смерти Владимира Святославича плакали по нём "акы заступника их земли", служит доказательством существования земельных владений бояр, которые они получили от князя в лен или собственность (историк вообще является сторонником раннего зарождения землевладения на Руси и ранних процессов "феодализации") 28. Рабек Шмидт является автором весьма сомнительной теории о том, что о боярах как особом классе или слое населения нельзя говорить до сер. XII в.; этот термин в его ранних упоминаниях (в том числе, в договорах Руси с Византией X в.) он считает "импортированным, учёным обозначением" 29. Отметим и очень характерную для терминологических - зарубежных и отечественных - исследований методологическую ошибку: по мнению Рабека Шмидта, боярская дума для времени до нач. XIII в. - "анахронизм", так как не встречается соответствующий термин 30. То обстоятельство, что институт мог существовать именуясь как-то иначе, датский историк не учитывает.
Исследовательской задачей Уве Хальбаха было описание функционирования дворовых (дворцовых) должностей (не включая территориальные с местным аппаратом) в контексте "общей атмосферы" княжеского двора, а также его "места в политической культуре и социально-экономических и государственных структурах" Киевской Руси, земель Северо-Восточной Руси (до нач. XVI в.) и Галицко-Волынского княжества (до нач. XIV в.) 31. Важным аспектом работы является сравнительно-исторический: в первой главе книги рассматриваются (разумеется, на основе вторичной литературы) королевские дворы Западной Европы, княжеские дворы Польши, Чехии, Венгрии, Хорватии, Сербии и Болгарии и императорский двор Византии, причём упор сделан именно на организации управления через структуры должностей и ответственных лиц.
Оценивая выбранный автором подход, отметим, что, с одной стороны, анализ древнерусского княжеского двора в широком европейском контексте, а также при учёте теоретически-правовой разработки дворцового устройства и государственного управления, начатой западными юристами еще в Средние века, позволил автору чётко и ясно систематизировать все аспекты деятельности княжеского (королевского) двора как административно-властного центра, выявить и попытаться объяснить отсутствие одних из них в Древней Руси и истоки других. С другой стороны, сужение круга исследования (анализируются только должности, да и то не все, а только дворцовые), с моей точки зрения, неоправданно, потому что автор искусственно расчленяет цельное явление. Двор средневекового правителя состоял не из должностей, а из людей, и общественная жизнь вокруг правителя, при его дворе слагалась не столько из их должностных обязанностей, сколько вообще их судьбами, поведением, стремлениями и идеями. Хальбах постоянно ссылается на недостаток источников, особенно в сфере "репрезентации власти", церемониала и т. п., в частности отсутствия чинов приёма иностранцев при дворе (имея в виду, конечно, исследования культуры франкского и византийского дворов на основе подобного рода документов). Действительно, мы мало знаем о дипломатическом и придворном этикете в Древней Руси, но ведь о порядке и формах (само)легитимации власти и правилах поведения людей причастных к власти можно судить и по другим источникам.
Наконец, отметим, что невозможно решить проблемы, связанные с функционированием власти, без учёта её организующей силы, т. е. центральной фигуры самого правителя. Между тем, это вопрос для Хальбаха явно второстепенный (не из-за этого ли он и проглядел формы "репрезентации власти" на Руси?), и он затрагивает его мельком, отмечая, что в Киевской Руси теоретически обязанностью князя было давать суд и защищать веру, а на практике его деятельность сводилась исключительно к войне, относительно же удельного периода (приблизительно с сер. XII в.) выделяет оседлость князя и хозяйственное освоение князьями своих "вотчин" 32.
Именно вследствие изначально не совсем верно, с нашей точки зрения, выбранного угла зрения автору не удается показать именно то, что от него ожидается в первую очередь (и что отчасти им обещано) - функционирование двора как средоточия власти и её самосознания, как социально-культурной системы и идеологического центра. В книге содержится масса ценных наблюдений и тонкий анализ сущности и эволюции ряда придворных должностей и институтов, особенно, категорий младшей дружины Киевского периода, функций воеводы (которому Хальбах придаёт большое значение, называя его alter ego князя) и кормильца (упоминающегося позднее "дядькой"), истории дворян и слуг под дворским, системы "путей"; в связи с участием клириков в княжеском управлении интересно обсуждается проблема "древнерусской канцелярской системы" и мн. др. И, тем не менее, несмотря на многообещающее заглавие, в целом это традиционное терминологическое и социально-юридическое исследование (за исключением, пожалуй, описания устройства и быта дворца Киевского князя).
Более того, мне кажется, формально-юридический подход Хальбаха к освещению темы не позволил ему должным образом оценить то сопоставление древнерусского двора с дворами европейских правителей, которое он сам же проводит. Сравнивая устройство аппарата управления и систему должностей на Руси и в остальной Европе, он приходит к выводу, что древнерусский княжеский двор развивался автономно, практически не испытывая внешних влияний (в том числе византийских), сформировался как таковой только в удельный период (с "оседанием" дружины) главным образом с хозяйственным назначением, был крайне прост и незатейлив в своих формах и самосознании и, тем самым, резко отличался не только от византийского двора, но и от западноевропейских, особенно имперских (каролингской, затем германской империй) 33. Признавая простоту устройства княжеского двора в Древней Руси (что вполне естественно для эпохи татаро-монгольского ига), я не думаю, однако, что следует преувеличивать его отличия от западноевропейского. Если посмотреть не формально, с точки зрения внешних форм и терминологии, а с точки зрения принципов функционирования, то окажется, что очень многое их сближает.
Кроме того, важно сопоставлять явления стадиально и структурно близкие. Не думаю, что Хальбах прав, сравнивая трактат архиепископа Реймского Хинкмара "De ordine palatii" (IX в.) и "Поучение Владимира Мономаха" с точки зрения устройства двора: в одном случае учёный латинский монах специально излагал идеал такого устройства, ориентируясь на Римскую империю, а в другом русский князь писал о своей жизни и давал, в общем, житейские советы. Если вести речь о Западной Европе, то сравнивать надо не с тем общим образом королевского двора, что сложился к XII - XIII вв. (причём именно в германской империи), как это делает Хальбах, а с ранним средневековьем, и обратить внимание на те регионы, где меньше сказывалось наследство античности - англосаксонские и скандинавские королевства (тоже упущенные в его компаративном обзоре). В действительности, оказывается, что западноевропейские раннесредневековые королевские дворы ничуть не организованней и представительней древнерусского 34: похожая система принятия решений (на разного рода собраниях знати), такие же принципы административных, политических и прочих поручений (высшая знать имеет право на высшие посты - honores, а более низкие посты занимают vassi и несвободные княжеские слуги), такие же наказания за неисполнение обязанностей и предательство (удаление с поста, ссылка и лишение собственности) и т. д. 35
Более удачным получилось сравнение у Хальбаха древнерусских порядков с центрально-европейскими - здесь, естественно, больше близкого. Это сравнение привело его, в частности, к фиксации и описанию т. н. "служебной организации" в княжествах Северо-Восточной Руси в XIV - XV вв. Хальбах считает, что этот институт отсутствовал в Киевской Руси, когда государство не было "патримониальным" (в отличие от Пястовской Польши, Чехии при Пржемысловичах и Венгрии при Арпадах), и развился только в условиях "вотчинных княжений" (как доказывает Хальбах, административное управление "служебной организацией" осуществлялось через систему "путей") 36. Насколько эти рассуждения верны, должны показать специальные исследования вопроса 37.
В целом, несмотря на некоторые разочаровывающие моменты, книга Хальбаха представляет собой очень серьёзную работу, ставящую ряд важных проблем, в том числе в связи с применением сравнительно-исторического метода. Также очень солидно выглядит обширный труд Хартмута Рюсса. Знати в Киевской Руси в нём уделено не так много внимания, так как центр тяжести перенёсен в более позднее время - Московский период. Тем не менее, суждения его о роли дружины, складывании класса знати в XI - XIII вв., формировании боярского землевладения и других вопросах ранней истории заслуживают самого пристального внимания. Основными чертами древнерусской знати он считает мобильность, "ориентированность на город" (прежде всего, в экономическом смысле) и тесную связь с князем и княжеским двором. Боярство сформировалось не как наследственное звание, не по происхождению, а "через службу князю, т. е. через свою функциональную общественную роль", и с самого начала было "кастой воинов". Отличительными чертами именно русской знати, проявившимися уже в Киевский период, была социальная "проницаемость" и ярко выраженные военные обязанности, которые приобрели характер не "культурного времяпровождения", как на рыцарском Западе, а черты постоянной "перегрузки" 38.
Другой важный фактор, который также проявился уже с самого начала русской истории и сохранял силу весь допетровский период - это своеобразный "дружинный этос", сотрудничество, основанное на "консерватизме", во взаимоотношениях правителя и знати. Этот момент принципиален для всей концепции Рюсса, которую он противопоставляет двум основным мнениям о роли знати в допетровской Руси. Первое берет начало в теории государственной школы и не признает за знатью самостоятельного значения, так как движущей силой русской истории является государственная власть; знать была слабой и не обладала сословным самосознанием (эта концепция принята многими западными учеными). Второе представляет советская историография: знать, а точнее "класс феодалов", был изначально феодальной реакционной силой и в политическом плане в Средние века противостоял государственной централизации. Рюсс придерживается сложившегося в современных авторитетных исследованиях о роли знати в средневековой Западной Европе мнения, что "сотрудничество и напряжённость (Kooperation und Spannung) были генеральным конститутивным признаком взаимоотношений князя и знати в ранней европейской истории" 39. В до-петровской России, хотя "отличительной чертой" знати и была "служба и связанная с ней социальная и политическая ориентация на центр, а не корпоративная и антицентралистская отстраненность на сословно-региональной основе", но в то же время "знать и монарх были политически, материально, ментально и идейно теснейшим образом друг с другом скованы и друг от друга зависимы. Общая тенденция была такова, что они находились в общем контексте власти (Herrschaftskontext). Определяющим для их отношений было традиционные общинные представления о политической кооперации и сотрудничестве" (курсив мой - П.С.) 40.
Хартмут Рюсс не отвергает сравнительно-исторического метода, но дистанцируется от "односторонности, абсолютизирующей западную перспективу и поэтому часто оценивающую русские явления как 'некачественные'". Исходя из того, что есть общие принципы, "конститутивные" моменты в общественном развитии всех европейских стран, включая Россию (в том числе, он особое значение в рамках своей темы придает организующей роли княжеского/королевского двора), в то же время он настаивает на том, что "русская история представляет собой не некое перманентное отсутствие или неразвитость" явлений, состоявшихся где-то ещё, но "приняла такой ход, какой в общем и целом соответствовал и был соразмерен условиям", заданным природой, обстоятельствами и т. д. 41 Отрицание наличия "феодализма" в России 42 и признание своеобразных черт древнерусской знати не ведет обязательно и неизбежно к признанию её "особого пути" отличного от пути других европейских стран.
Плодотворность главной идеи, предложенной для характеристики отношений знати и правителя в допетровской Руси, Рюсс демонстрирует, в частности, разбирая вопрос о праве "вольного отъезда" в Киевской и удельной Руси. Его вывод следующий: "Существование абсолютного, полностью независимого от согласия князя и договора с ним права знати на свободный отъезд является с давних пор повторяемым научным мифом. Этот миф покоится на допущении когда-то существовавшего идеального состояния совершенно свободного и в любой момент реализуемого выбора знатью того или иного князя" 43. Не о вольности бояр следует говорить, по мнению Рюсса, а о свойственном дружинной организации во всех её известных европейских вариантах (прежде всего германском) "отношении верности (Treuverhaeltniss) к вождю дружины или князю, которое утверждалось клятвой верности при поступлении представителя знати к нему на службу или при его смене" 44. Известную формулу межкняжеских договоров ("а бояром и слугам между нас вольным воля") Рюсс расценивает, в виду постоянных династических переделов, как подтверждение неприкасаемости земельных владений бояр и вольных слуг и как "взаимную гарантию нерушимости служебных отношений" 45.
Работа Рюсса нова не только своим подходом к рассмотрению отношений знати и князя. Он исследует такие аспекты исторической жизни древнерусской знати, которые редко упоминались и практически не изучались: религиозность знати, роль женщины в боярском доме, "барский" образ жизни в городе и в деревне и др. В целом, книга представляет собой значительное достижение зарубежной русистики и остается только пожалеть, что она не доступна русскому читателю.
В последней части доклада я хотел бы кратко очертить ещё один "историографический компонент", который следует учитывать как при изучении древнерусской знати вообще, так и при оценке западных исследований по древнерусской истории, - современную западную медиевистику, некоторые тенденции и принятые сегодн