Архитектоника русской культуры
Интенсивное типологическое изучение культур в последнее время свидетельствует о том, что каждой национальной культуре, а еще в большей степени каждому региональному типу культуры и типу цивилизации свойственна своя логика исторического развития и соответственно строения, логика, отнюдь не исчерпываемая простой стадиальностью (формационного типа или более дифференцированной). Речь идет о том, что каждая историческая парадигма данной культуры имплицитно содержит в себе предпосылки формирования следующей парадигмы и в какой-то степени "программирует" (шаг за шагом) все историческое развитие этой культуры, не совпадающее с логиками других культур. В результате складывается неповторимая конфигурация национальной культурной истории, наглядно представимая не только 'в виде линейной "цепочки" сменяющих друг друга парадигм (парадигмальной "эстафеты"), но и в форме ступенчатой "пирамиды", в конструкции которой каждая последующая парадигма "наслаивается" на предшествующую, одновременно и продолжая, и преодолевая ее. Историческое строение такой парадигмальной "пирамиды" (в соответствий с заданной логикой культурной конфигурации или с определенным цивили-зационным алгоритмом) и образует национальную архитектонику той или иной культуры.
Здесь и далее мы будем исходить из представления об архитектонике культуры как смысловой конструкции, органически связующей культурную семантику и социо-динамику, раскрывающей внутреннее единство ценностно-смыслового и социально-исторического аспектов национальной (в данном случае - русской) культуры как целого и объясняющей ее историю исходя; из ее феноменологии как имманентную логику поступательного становления и развития во времени и пространстве.
Архитектонические различия культур становятся до известной степени очевидными при сравнительном изучении националыю-культурных эквивалентов стадиального развития (например, западноевропейского и русского Просвещения, романтизма, символизма, авангарда и т.п.). Типология национально-культурных эпох, а также соответствующих направлений и стилей объясняется не только различной интерпретацией исходных стадиальных принципов в культурах, но и различным историческим опытом национальных культур, шедших к той или иной стадии различным путем. В конечном счете архитектонические различия культур вызваны вариативной комбинаторикой социокультурных механизмов, лежащих в основании параллельных культурно-исторических процессов, подчас далеко "разводящих" типологически близкие парадигмы. Исторические превращения каждой культурной парадигмы зависят не только от того, какой регулятивный механизм породил это развитие, но и от того, какой конфигуратор'обусловил возникновение данной парадигмы в рамках предшествующей как некой цивилизациотюй программы.
Число социокультурных регулятивных механизмов, составляющих в своей последовательности для каждой конкретной культуры определенную (линеарную) композицию - логику культурно-исторического развития, цивилизационный алгоритм, - в мировой культуре относительно невелико: весь тезаурус подобных конфигураторов, вероятно, не превышает одного-двух десятков названий. В рамках одной национальной истории культуры их действует еще меньше. Так, для понимания имманентной логики развития русской культуры на протяжении одиннадцативековой истории можно выявить закономерность последовательного восхождения надстраивающихся друг над другом и в то же время сменяющих друг друга пяти основных регулятивных механизмов (конфигураторов): кумуляция, дивергенция, культурный синтез, селекция и конвергенция. Для большинства культур мира (в том числе большей части западноевропейских и восточных культур) подобная конфигурация истории, выраженная в данной последовательности регулятивных механизмов, вовсе не характерна, хотя эти механизмы, взятые в отдельности, известны и легко обнаружимы в разных национально-культурных историях.
Архитектоника русской культуры в своем историческом становлении претерпевает три этапа смыслового конфигурирования. Первый из них, самый длительный (X-XVII века), связан с первичной конфигурацией русской культуры и образован действием двух регулятивных механизмов, следующих друг за другом (отчасти параллельно), - кумуляции и дивергенции. Второй этап (XVIII - середина XX века) представляет собой совокупность явлений и процессов вторичной конфигурации, надстраивающихся над смысловыми структурами, образовавшимися в результате первичной конфигурации русской культуры; этот этап связан с действием развитой дивергенции и возникновением в результате ее кризиса механизмов культурного синтеза и селекции. Третий этап, получивший импульс своего развития по окончании Второй мировой войны и продолжающийся вплоть до настоящего времени, составляют процессы третичной конфигурации, связанные с блокированием механизма селекции и формированием нового интегративного механизма - конвергенции. Логика архитектонического развития состоит в том, что ни один из конфигураторов социокультурного целого не мог утвердиться (а во многих случаях и возникнуть) ранее предшествующего ему как своей предпосылке. Но ни один из регулятивных механизмов не выпадает из архитектоники целого культуры, служа основанием ("низшее") для следующих механизмов более высокого порядка и подспудно влияя на их организационный потенциал и функции ("высшее"), а также на архитектоническое строение культурно-исторического целого.
Кумулятивное развитие русской культуры
Механизм кумуляции (от лат. cumulatio - скопление) господствовал в древнерусской культуре почти на всем протяжении ее существования - с доисторических времен до XVII века. Кумулятивное развитие культуры, по-видимому, широко распространенное на начальных этапах истории большинства культур мира (особенно различных типологических вариантов первобытной культуры), характеризуется неупорядоченностью, спонтанностью, случайностью составляющих его процессов; при этом происходит простое присоединение структурно самостоятельных единиц. Простота и стихийность кумулятивных процессов в культуре придают кумуляции черты универсальности как первичной формы организации хаоса. Так, в древнерусской культуре это - смешение природного и социального, традиций язычества и христианства, кочевничества и оседлости, скифо-сарматского, хазарского, варяжского, византийского, половецкого, южнославянского, монгольского, финно-угорского, а позднее и западного (польского, немецкого и т.п.) влияний на исходный восточнославянский субстрат. Целое древнерусской культуры постепенно "слепляется" из совершенно разнородных компонентов, подобно "снежному кому". Однако этот процесс, аккумулирующий культуру по принципу соборности, родовой общины, возведенной в ранг культурного эталона, стихиен и внеисторичен; он способен продолжаться до тех пор, пока мера сложности целого не превысит возможности накопления и сохранения единства культуры, т.е. интегра-тивные возможности самого механизма кумуляции (в этом отношении довольно вялого и аморфного). После этого начинается неудержимый распад социокультурной целостности на всех уровнях ее самоорганизации и семантики, и кумуляция как механизм самоорганизации культуры сменяется дивергенцией, регулятивным механизмом, столь же тотальным и универсальным, но противоположным по своей направленности и смыслу.
Ни христианизация Руси, ни монголизация, ни государственная раздробленность в период удельного размежевания, ни процесс "собирания русских земель" московскими князьями не изменили характера древнерусской культуры и не содействовали формированию на основе кумуляции какого-либо иного регулятивного механизма (вроде агона в античной культуре, религиозной селекции, характерной для ветхозаветной истории Израиля, или схоластического универсализма, сложившегося в готический период западноевропейского средневековья). Кумуляция, соответствовавшая первобытному синкретизму, была одинаково успешной и в доисторический (языческий) период Древней Руси, и в период монголо-татарского ига (когда оседлая и кочевая культуры особенно интенсивно ассимилировались), и в эпоху "русского средневековья" (по существу, национального варианта восточной деспотии), хотя каждый из названных исторических периодов мог бы, по идее, потребовать особого конфигуратора.-Однако глубоко укорененный традиционализм древнерусской культуры не допускал смены регулятивного механизма иначе как в условиях цивилизационной катастрофы, в результате спонтанного культурного взрыва. С возникновением культурного плюрализма (включая плюрализм религиозный, политический, нравственный, эстетический и др.) механизм кумуляции, аналогичный "силовому полю", уже не смог выполнять прежних регулятивных функций по удержанию культурного целого, само существование которого оказалось невозможным в ситуации нарастающего раскола древнерусской культуры и самого ее носителя - древнерусского общества. Отсюда - неконтролируемое распространение ересей, бунтов, самозванств, народных брожений, религиозного раскола, т.е. всяческой "смуты".
Дивергентное развитие русской культуры
Именно раскол сложного социокультурного целого (во всех сферах и на всех уровнях русской культуры) послужил началом складывающегося нового регулятивного механизма — дивергенции (от лат. divergere - обнаруживать расхождение), означающего раздвоение, расщепление единого на противоположности, в то же время понимаемые как смысловые полюса противоречивого целого. Расхождение в понимании святости между последователями Иосифа Волоцкого и Нила Сорского и возникновение соответствующих идейных течений в православии (культурно-исторически восходящих к смысловой структуре двоеверия и в конечном счете стимулировавших раскол); рождение "самозванства" как смысловой антитезы самодержавию и установление национальной традиции двоевластия, впоследствии постоянно воспроизводимой в истории России и русской культуры; обострение отношений между светской и духовной властью, борющимися за самоутверждение и возвышение одной за счет другой, и следующее отсюда размежевание между верой и культурой, до того синкретически взаимосвязанными и неотделимыми друг от друга, появление национально-русского феномена "светской святости" (см. об этом в трудах А. Панченко); выделение официальной, государственной культуры ("Стоглав", "Лицевой летописный свод", "Степенная книга", "Великие Четьи-Минеи", "Домострой"), противопоставляемой культуре частной, демократической, "самочинной"; наконец, русский религиозный раскол последней четверти ХУЛ века, завершивший распад древнерусской культуры и цивилизации, - все это характерные проявления становящегося на рубеже XVI-XVII веков механизма дивергенции, в дальнейшем, на протяжении по меньшей мере трех веков, бывшего ведущим в истории русской культуры.
Важно подчеркнуть, что "детонатором" цепного процесса социокультурной дивергенции каждый раз выступал один и тот же механизм насильственной централизации культуры и общественной жизни (неотделимый от их унификации и монополизации государством), называвшийся в XVI веке "грозой". Этот механизм не образовывал особой культурной парадигмы и выполнял компенсаторную функцию: нараставшая плюрализация культурной реальности, вступавшая в противоречие с кумулятивным принципом "единопоточности", казалось, не может быть преодолена иначе как силой государства, подавляющего любое инакомыслие или "отклоняющееся" от жестких общеобязательных нормативов поведение. Однако чрезмерное социальное и политическое давление на культуру ("гроза") не только не сплачивало ее в монолитное целое (хотя в равной мере не способствовало дальнейшему развитию культурного плюрализма), но вело к неизбежно углублявшемуся расколу (по формуле: противодействие, равное действию). В результате культура поляризовалась в соответствии с антиномией "подчинение — сопротивление", и любые процессы в ней принимали последовательно дивергентный характер ("третьего не надо").
Спасительные в условиях тотального раскола культуры тринитарные интенции, исходившие от преп. Сергия Радонежского и его ближайших последователей и сподвижников (в том числе Андрея Рублева) и выражавшиеся в апологии Троицы и принципа троичности, максимально способствующего консолидации разобщенного общества и аморфной культуры, к этому времени постепенно угасли, формализовались, а потому не могли противостоять наступлению сплошной дивергентности русской культуры, а тем более способствовать становлению иного регулятивного механизма — объединительного, а не разделительного (ср. "троеперстие"). Подобные интенции возобновятся лишь к концу дивергентной парадигмы - в философии В. Соловьева и творчестве русских символистов рубежа XIX-XX веков, с характерной триадой "Истинь! - Добра - Красоты" и Представлением "трех сил" мировой истории, действующих в России и в масштабах всего человечества (Восток - Запад - Славянство/Россия).
В то же время и сама дивергенция как конфигуратор русской культуры несла в себе не только функцию дифференциации, или разделения надвое, но и специфически понятую интегративную цель-смысл - задачу первичного структурирования аморфного целого: ведь дивергенция в русской культурной истории "надстраивалась" над кумуляцией, логически следовала за ней и вытекала из нее. Поэтому дивергентное развитие русской культуры не вело ее к распаду, расщеплению или взрыву, но удерживало возникшие (в результате инверсионного разделения исходного единства) противоположности в рамках противоречивой, бинарной целостности (амбивалентных фреймов, складывающихся и сопрягающихся между собой по принципу "взаимоупора").
Дивергентное развитие русской культуры в XVIII—XIX веках привело к кристаллизации устойчивого российского феномена бинарности; непримиримые оппозиции составляли первоначально неотделимые друг от друга и генетически единые интенции отечественной культуры: реформизм и традиционализм; либерализм и консерватизм; западничество и славянофильство; космополитизм и почвенничество; материализм и идеализм; атеизм и религиозные искания; естествознание и гуманитарные науки; радикализм и охранение; действительность и искусство, и т.п. История культуры и культурная жизнь в России благодаря господству дивергенции превратились в перманентный спор, незавершенный и в принципе незавершимый диалог, полифоническое сочетание несводимых друг к другу и полемически заостренных явлений. Соответственно (дихотомично) определилась и концепция цивилизационной вненаходимости России (Россия как "своеобразная цивилизация", не принадлежащая ни Западу, ни Востоку, у П. Чаадаева; "Россия и Европа" Н. Данилевского; "Византизм и славянство" К. Леонтьева; Россия и "всемирность" у Ф; Достоевского и т.д.).
В 60-70-е годы XIX века в русской культуре восторжествовал лозунг и принцип "Примирения нет!", одинаково поддержанный радикалами и консерваторами, правительственным официозом и оппозицией и приведший к трагически безысходному взаимному непониманию, даже взаимной неуслышанности различных течений, пластов и явлений русской культуры. Апофеозом радикальной непримиримости в обществе стал расцвет терроризма в России - не только социального и политического экстремизма и криминализации общественной жизни, но мощного и своеобразного культурного явления, сочетавшего в себе идеологическую модель, нравственное самооправдание, религиозное подвижничество, эстетизацию личной жертвенности и героизма во имя великих общественных целей (благо народа) и гуманистических (в конечном счете) идеалов. Помимо демонстративной нравственной, религиозной, политической, эстетической и т.п. амбивалентности русский терроризм как феномен культуры (характернейшими его представителями стали В. Засулич и Б. Савинков [В. Ропшин]) знаменовал собой исчерпанность "собственно культурных" в традиционном понимании (т.е. духовных) средств убеждения и воздействия на общество (например литературы, публицистики, критики, искусства, философии) и выдвижение на первый план культуры социально-практических, экстремистских, а потому сильнодействующих благодаря своей нравственно-религиозной "недозволенности", политической и правовой "запрещенности" поступков, ненормативных актов, а именно - непосредственного и ничем не ограниченного насилия, первоначально индивидуального, а затем и массового, даже тотального.
Если бы в основании, дивергентных процессов русской культуры лежал какой-то более "сильный" интегративный механизм, нежели кумуляция (например универсализм возрожденческого типа, в свою очередь апеллировавший к средневековому схоластическому универсализму и подражавший античной агональности), то механизм дивергенции приобрел, бы игровой или риторический характер стилевой "соревно-вательности" (как в западноевропейском барокко) или конфессионально-бытовой селекции (как в эпоху западной Реформации). Однако вялая и слабая интеграция культуры, осуществляемая в рамках кумулятивных процессов, не могла эффективно сопротивляться дивергенции, сплошь принимавшей формы раскола, к тому же осложненного взаимным ожесточением сторон и социокультурной легитимацией насилия. Отсюда - тотальный характер дивергенции в русской культуре XVII-XIX веков, охватывающей самые тонкие смысловые структуры - вплоть до конфронтации литературы и литературной критики, гуманитарных наук и естествознания, психологии и физиологии, философии культуры и философской антропологии, эстетизма и утилитаризма в искусстве и т.п.
Дивергентное развитие в течение трех веков вывело русскую культуру на грань революционного взрыва» экстремальность и успешность которого в истории определяется остротой противостояния нормативных состояний культуры и ее антинормативных устремлений, взаимоисключением утверждающих и отрицающих ее интенций. Причем это амбивалентное состояние, дуализм проникали в каждое отдельное явление, в каждую творческую индивидуальность, в каждый процесс; дивергенция была чревата расщеплением каждой личности и каждого смысла культуры на антиномичные нормативные и антинормативные компоненты, диаметрально противоположные оценки одних и тех же явлений. Бердяев отмечал, что все деятели культуры Серебряного века были людьми "двойных мыслей"; двоемыслие укоренялось и в массовом общественном сознании: все важные слова и понятия, нормы и ценности обретали двойное, нередко взаимоисключающее значение. Глубина и универсальность дивергентных процессов в русской культуре рубежа XIX-XX веков выражались в том, что дивергенцией были охвачены самые глубинные ментальные структуры культуры - расщеплялось ее, казалось бы, далее не разложимое смысловое "ядро". Подобным восстанием культуры против собственной традиционности и самоидентичности был ознаменован Серебряный век, закономерно разразившийся революцией.
Попытка культурного синтеза в истории русской культуры
Вместе с тем аналогии Серебряного века с эрохой Возрождения (ср. концепцию "культурного ренессанса" Бердяева) при всей своей метафоричности и условности вполне правомерны: преобладающим в культуре этого времени становится конфигуратор культурного синтеза, затронувший не только различные виды искусств, но и другие специализированные культурные формы (науку, философию, религию), а также специализированные формы культуры (политическую, правовую, хозяйственную культуру России этого времени). Более того, русская культура Серебряного века стремилась интегрировать в себе и социальную действительность (социум), и личную жизнь деятелей культуры, и повседневное поведение простых людей как специфические феномены культуры. Был вЫработан универсальный символический язык культуры, "снимавший" в себе антиномии онтологического и эпистемологического, эмпирического и трансцендентного, социального и культурного, образно-ассоциативного и понятийно-дискурсивного и т.п., не только позволявший интегрировать морфологически различные феномены русской и мировой культуры этого времени, но и сближать явления далеких в стадиальном и региональном отношении культур (древности, средневековья. Просвещения, романтизма и модерна, классики и современности, Запада и Востока).
Однако культурный синтез, к которому стремился русский Серебряный век, был противоречив и неограничен (подтверждением служат такие его культурные плоды, как русский авангард, русский неопозитивизм, русский революционный марксизм и его крайнее, экстремистское течение - большевизм). В отличие от западноевропейского Ренессанса, в основании которого лежали культурно-регулятивный механизм универсализма и принцип индивидуалистического гуманизма, русский "культурный ренессанс" осуществлял семантический синтез, предполагавший взаимодополнительность двух "нижележащих" механизмов - кумуляции и дивергенции, во многом взаимоисключающих, а потому, в случае интеграции, "взрывоопасных". Отсюда кратковременность Серебряного века как парадигмы, системная нестабильность его выдающихся культурных достижений (в области литературы и искусства, философии, общественно-политической и религиозной мысли), а главное - его внутренняя противоречивость в социально-политической и морально-этической сферах, остроконфликтная анти-номичность нравственного и эстетического, политического и религиозного, социального и философского, личностного и коллективного, массового и элитарного. Культурный синтез в Серебряном веке был осложнен дивергентностью, приобретавшей все более жесткий и безальтернативный характер, и в конечном счете оказался вытеснен ею как эпохальный конфигуратор русской культуры и российской истории. Однако это не было простым возвратом к прежнему конфигуратору дивергенции.
Нараставшая внутренняя поляризация русской культуры конца XIX - начала XX века приводила к "расщеплению" культурного ядра, выразившемуся в наполнении ключевых понятий и представлений культуры противоположными и нередко взаимоисключающими смыслами, полярными оценками (достаточно вспомнить осмысление различными идейными течениями в это время таких явлений, как "революция" и "реформы", "либерализм" и "демократия", "социализм" и "капитализм", "материальность" и "духовность", "наука" и "религия", "нравственность" и "польза", "личность" и "массы", "хулиганство" и "рутина", "хамство" и "творческая активность", "мещанство" и "интеллигенция" и т.д.). Дивергентный qomioKynbTypHbra процесс перерос в революционный, взрывной тип социокультурной динамики, в котором процессы качественного размежевания и борьбы различных ценностей, норм и тенденций в русской культуре заслонили собой, а затем и остановили объединительные, синтезирующие ее тенденции и процессы.
Русская революция (в том числе "культурная революция", расцвет "левого", авангардистского искусства, рост насилия и его апологии как особых феноменов культуры и т.п.) знаменовала собой осуществление такого инновационного синтеза предшествовавших тенденций и форм, который решительно порывал и с ними, и со всем культурным наследием прошлого, выступая как их последовательное отрицание. В то же время дивергенция, положенная в фундамент этого синтеза, распространилась на целое культуры и не только осуществила миссию гражданской войны в культуре с делением на "красных", "белых" и разного рода "попутчиков" (идея Л. Троцкого), но и привела к трагическому распаду русской культуры на две -советскую и культуру русского зарубежья (в результате чего реализовалась ленинская концепция "двух культур в одной" - правда, применительно только к национальной культуре, русской, в течение более чем трех веков развивавшейся в русле дивергентных процессов, а потому в принципе чреватой расколом).
Отныне уже не одна, а две русские культуры существовали в мировой культуре, притом не только в разных смысловых пространствах, с различными идеологическими (в том числе политическими, философскими, религиозными, художественно-эстетическими и этическими) установками, но в разных географических ареалах. Впрочем их своеобразие и пути дальнейшего развития определяли не столько их культурный контекст и исторические условия развития (асимметричные по отношению друг к другу), но их взаимоотношения, выливавшиеся в идейную конфронтацию, огульную критику и жесткое обличение, игнорирование и замалчивание друг друга, непримиримое отчуждение, последовательно проводимый смысловой контрапункт, т.е. в различные формы антидиалога.
Селективное развитие русской культуры
Регулятивным механизмом каждой из двух оппозиционных русских культур XX века, с одной стороны, поддерживавшим единство и целостность каждой из них, с другой - укреплявшим их взаимное противостояние (являя собой своего рода формулу строгого "взаимоупора" как воплощенной бинарности и амбивалентности самой русской культуры как целого), стал механизм селекции. Механизм селекции в общем виде известен практически в каждой культуре; он служит самоограничению и сохранению самоидентичности той или иной культурной системы за счет отсечения, изъятия тех компонентов и форм, которые противоречат принципам данной системности. Однако здесь речь идет об особом конфигураторе, направленном на искусственное, целевое "выведение" качественно новой, улучшенной культуры (революционной, пролетарской, социалистической, советской), не только порывающей со своим культурным прошлым и современным окружением, не только пересматривающей с точки зрения классовости, партийности, народности, революционности, коммунистической идейности, воинствующего безбожия (атеизма), всемирно-исторических задач (пролетарского интернационализма и перманентной мировой революции) все национальное и всемирное культурное наследие, но и создающей нечто, никогда не существовавшее, — должное, будущее (например изображение жизни в ее "революционном развитии" как сверхзадача соцреализма).
Тоталитарная культура, постепенно формировавшаяся в СССР путем последовательного изъятия, запрещения и уничтожения актуально или потенциально "чуждых" идее социализма и "враждебных" феноменов культуры, стремилась к совершенной целостности и абсолютному синтезу, но достигала этого, в отличие от "культурного ренессанса" начала XX века, средствами перманентного насилия над культурой, своего рода социокультурной вивисекцией над самой собой и своим историческим прошлым, беспощадно устраняя все, мешающее целостности: "лишние" культурные формы, оппозиционные тенденции, любые проявления инакомыслия, внутренние противоречия, критическую рефлексию системы, несанкционированные инновации или неэталонные интерпретации и оценки "разрешенных" явлений и т.п., и тем самым добиваясь подчинения основного массива культурных феноменов политически заданной матрице культурного целого (строгая селекция).
В то же время эмигрантская культура (культура русского зарубежья) - правда, с гораздо меньшей последовательностью, целеустремленностью и планомерностью, нежели тоталитарная культура, - добивалась "чистоты" от тоталитарных тенденций, с различной степенью осознанности и ригористичности отмежевываясь от большевизма, революции, социализма, советской власти, атеизма, советской культуры и ее деятелей, даже новой орфографии, а также от аналогичных тенденций в своей собственной среде. Таким образом она осуществляла свою селекцию, зеркально обращенную относительно тоталитарной селекции и принципиально вялую (а потому апеллирующую одновременно к ценностям либерализма и демократии, к монархизму и парламентаризму, к общечеловеческому опыту и национальному менталитету, к философии свободного духа и православной церковности, к жестким лозунгам Белого движения и интеллигентским идеалам гуманизма, к модернистским исканиям и сохранению, даже "охранению" культурного наследия - национального и мирового). Однако русская эмиграция была слишком разнородной в политическом, религиозном и культурном отношениях, чтобы достигнуть' полного синтеза, подобного тоталитарному. Более того, она сознательно противопоставляла свою "неорганизованность", "мягкость", спонтанность, идейный и стилевой плюрализм (внутреннюю "кумулятивность") советскому "монизму" как свободу - порабощению, демократию - деспотии, личное творчество - унификации и общей дисциплине. Эмигрантская и советская культура складывались в XX веке как единство асимметричное, гетероморфное, внутренне антитетичное.
При всем принципиальном отличии двух видов селекции, по-разному регулировавших самосохранение и развитие двух противостоящих друг другу русских культур, а также их антиномичность, взаимоотталкивание, - это был один тип культурной регуляции, успех которой во многом зависел от возможности самоизоляции (и взаимоизоляции) двух конфронтирующих между собой культур в рамках одной конфигурации национальной культуры. Одновременно обе русские культуры методом селекции отстаивали свою национальную самоидентичность в контексте европейской и мировой культур, поддерживая в себе диссимилятивные тенденции. Советская культура, проводившая и в этом плане очень строгую селекцию, сочетала классово-партийный подход (мания классового антагонизма, пролетарская солидарность, антибуржуазность, коммунистическая целеустремленность и т.п.) и национально-радикалистские установки (антиимпериализм и антиколониализм, помощь национально-освободительным движениям, социалистический патриотизм, борьба с космополитизмом и др.). Культура же русского зарубежья, развивавшаяся в инокультурном, иноязыковом, '"йноконфес-сиональном окружении, сохраняла свою самобытность (и ментальную преемственность по отношению к национально-культурному прошлому России), действуя гораздо менее жесткими средствами; она стремилась не к самоизоляции в мире (как тоталитаризм), а наоборот, к достижению открытости и культурной консолидации с Европой и миром. Поэтому диссимилятивные тенденции эмигрантской культуры не исключали ее адаптации к западной культуре и сочетались с ассимилятивными процессами, а механизм селекции в русской зарубежной культуре по отношению к контексту западноевропейской и мировой культур работал вяло (по сравнению с советской тоталитарной культурой).
Обе русские культуры XX века, возникнув из единой, хотя и противоречивой культуры Серебряного века, представляли собой две разные системы смысловых структур и ценностей русской культуры, существующие во взаимонепроницаемых смысловых пространствах, отталкиваясь друг от друга, бескомпромиссно разделенные "железным занавесом" взаимных табу и запретов. Однако их многое и объединяло -структурно-функциональное сходство селективных процессов и общая установка на поддержание неравновесного состояния социокулыпурной неполноты (во многом противопвложная конфигуратору "культурного синтеза"). Советская культура была отделена от Серебряного века социокультурным "взрывом" - революцией; культура русского зарубежья была отрезана от своего дореволюционного прошлого территориальным отчуждением - эмиграцией. Двойная, притом крайне резкая ценностно-смысловая метаморфоза ("революция + эмиграция"), произошедшая с русской культурой Серебряного века после революционного "взрыва", суммарно выразилась в формировании "железного занавеса" — символического "разделителя" поляризованных ценностей, смыслов, норм и традиций.
"Железный занавес" не только отделил советскую культуру от культуры русского зарубежья, послереволюционную действительность от дореволюционного прошлого, но и тоталитарную Россию от всей остальной мировой культуры и иных цивилизаций. В отношениях между "двумя русскими культурами" начал действовать регулятивный механизм селекции, констатировавший не только различие двух культурных систем, но и их непримиримую конфронтационность, бескомпромиссное размежевание и смысловую взаимоисключаемость. Его парадоксальность заключалась в том, что практически все реальные субъекты русской культуры в условиях социально-политического и культурно-исторического раскола страны не могли и не хотели слышать своих оппонентов, слушая исключительно самих себя; не могли и не хотели видеть какой-либо иной системы норм и ценностей, кроме той, которую исповедовали сами, искренно считая ее единственно правильной, исторически закономерной, соответствующей самой природе русской культуры, ее ментальным основаниям. Утопизм, самодовлеющий монологизм, взаимная непримиримость двух русских культур XX века, объективно приводившие недавних соотечественников к "культурной глухоте и слепоте", делали невозможным на протяжении многих десятилетий какой-либо диалог между двумя русскими культурами XX века, игнорировавшими сам факт существования друг друга. Обе русские культуры - в своей обоюдной необъективности -мифологизировали противника, а затем беспощадно боролись с созданными собственным больным воображением тенденциозными образами друг друга. Тем самым обе культурные системы оказывались взаимонепроницаемыми для враждебной критики, "параллельными" мирами.
Расчет на "силовые" методы (включая не только идеологический диктат и политические табу, но подчас прямой массовый террор), на полную автономность каждой из двух культур от посторонних влияний, на спасительное ограждение "железным занавесом", на пассивную податливость культурного материала, капитулирующего перед насилием, - все это делало механизм селекции, и связывающий, и разделяющий две русские культуры, крайне хрупким, нестабильным, целиком зависящим от спонтанных социально-исторических процессов. Его постепенная эрозия (начиная со Второй мировой войны и затем, после смерти Сталина, все углубляющаяся) была исторически закономерной, а последующая интеграция двух русских культур -неотвратимой, хотя и сложно реализуемой. Эта хрупкость и явная нестабильность селекции как культурного конфигуратора стала очевидной чуть ли не в самом начале размежевания двух русских культур: уже авторы сборника статей "Из глубины" (1918;
опубл. 1921) доказывали органичность революции русской истории и культуре и неизбежность возрождения/воскресения новой России после ее падения/гибели ц революционной смуте; а авторы эмигрантского сборника "Смена вех" (Прага, 1921) "зеркально" утверждали, что не только русская революция и советская власть, но и сам большевизм суть последние плоды русской культуры, не только не губительные для России, но и прямо спасительные для нее - как великой державы и мировой империи.
Оппозиционные, а затем диссидентские настроения и творческие интенции внутри советской культуры сопровождали практически всю ее историю ("другая" литература, философия, музыка, театр и т.п.); в рамках культуры русского зарубежья все более отчетливо заявляли о себе то конструктивная критика, то сочувственный интерес, то одобрительный анализ, а то и восторженная апология советизма, сквозившие не только в "сменовеховстве", но и в концепциях евразийцев, в движении "младороссов" и русских фашистов, наконец, в признаниях убежденных либералов из числа идейных лидеров русской эмиграции (П. Милюков). В этом же ряду следует рассматривать и тайный интерес русских эмигрантов к итальянскому и немецкому фашизму (Д. Мережковский, И. Ильин, П. Краснов и др.). Все это означало, что механизм селекции, не ограничиваясь взаимным разделением и "очищением" двух оппозиционных русских культур, был каждой из них интериоризирован в качестве конфигуратора начавшихся подспудно дивергентных процессов внутри как советской, так и эмигрантской культур. Однако при господстве селекции дивергентные процессы не могли стать самодовлеющими механизмами культурной регуляции, но служили задачам отбора и противоречивого синтеза русской культуры как целого.
В обеих русских культурах XX века выявлялись и вычленялись тоталитарное и антитоталитарное начала, взаимно поляризовавшиеся и вступавшие между собой в безостановочную борьбу. В советской культуре тоталитарное начало составляло ее основу и смысловое ядро, тем самым определяя