Художественное значение Павловска

Михаил В.А.

Большинство историков архитектуры видели в Павловске памятник классицизма конца XVIII века, проводником которого в России наряду с другими зодчими принято считать Ч. Камерона. При этом попытки дать историческое объяснение архитектурного своеобразия Павловска подменялись обычно поисками его предполагаемых прототипов в английской архитектуре (G. Loukomski, Charles Cameron, London, 1943, p. 96. Здесь приводятся ссылки на английские аналогии, но нет сколько-нибудь обоснованных историко-художественных выводов из их сравнения. Один старинный автор, Саблуков, длинным перечнем прототипов тщетно пытался доказать, что в Павловске решительно все создано в подражание тем или иным образцам и лишено какой-либо оригинальности (А. Успенский, Императорские дворцы, I, M., 1908, стр. 406).). Между тем на постройках Павловска лежит отпечаток не только личности их создателей; они характеризуют художественное развитие нашей страны в XVIII веке. В художественном образе Павловска сказались искания целого исторического периода и, конечно, ни вкусами заказчиков, ни дарованием исполнителей их воли нельзя объяснить характер Павловска во всем его неповторимом своеобразии.

В последней четверти XVIII века в русской культуре замечается брожение идей и художественных направлений. Даже представители наиболее умеренного направления противопоставляли старым эстетическим нормам и представлениям влечение к не тронутой цивилизацией простоте нравов, к выражению в лирике задушевных переживаний и раздумий поэта. В те годы в творчестве целой группы русских авторов настойчиво ставятся вопросы, возникновение которых можно объяснить только обострением общественных противоречий. Отвращение к роскошной и пустой светской жизни приводит поэтов-лириков к воспеванию „убогих хижин" и „шалашей", недовольство современным обществом толкает на путь увлечения сельской природой, и это порождает в поэзии тему „вечера", „тумана" и „лунного пейзажа". Отвращение к холодной, бессердечной рассудочности вызывает к жизни чуткость к личным переживаниям. Наконец, неспособность открыто выражать свой протест питает иллюзию, будто лишь в уединении, в глубине своего самосознания человек может избавиться от горестей и волнений и обрести внутреннюю свободу. Ни в стихах, ни в прозе русских авторов XVIII века эти настроения не нашли себе столь яркого поэтического выражения, как в шедеврах русского зодчества, в частности в павловском архитектурном и парковом ансамбле.

В отличие от Петергофа, который строился и перестраивался на протяжении почти целого столетия, и Царского Села, которое создавалось при Елизавете и при Екатерине, Павловск приобрел свои основные черты в течение последних двух  десятилетий XVIII века, и хотя последующие годы несколько изменили его облик, все, что ни создавалось в Павловске, создавалось на той основе, которая была заложена в начале 80-х годов.

Чарльз Камерон прибыл в Россию уже в почтенном возрасте (В. Талепоровский, Чарльз Камерон, М., 1939.). В молодости он трудился над изучением и изданием римских древностей одновременно и бок о бок с преобразователем английской архитектуры Робертом Адамом. Правда, Адаму первому удалось приобрести славу на родине. Камерон оставался известен своим соотечественникам лишь сочинением о римских термах, а также архитектурными рисунками, выставленными в Обществе архитекторов. Но это вовсе не означает, что он уступал Адаму и другим своим собратьям по искусству в силе и оригинальности дарования.

В XVIII веке, когда среди английской знати строительство стало настоящей модой, архитекторам нередко доставляла известность не столько их творческая самостоятельность, сколько деловитость в выполнении строительных работ (Н. Batsford, English Homes and Gardens, London, 1933, p. 28 (о Р. Адаме).). Вот почему даже сходство между Павловским дворцом и более ранним дворцом Р. Адама в Кедлстоне, на которое делались указания в литературе, не решает вопроса о первенстве. Работы Ч. Камерона поэтичнее по замыслу и тоньше по выполнению, чем работы Р. Адама, и потому нужно решительно отвергнуть мнение, что он был подражателем (J. Lees-Milke, The Age of Adams, London, 1947, p. 165.). Видимо, Ч. Камерону мешала в Англии его неуступчивая приверженность партии Стюартов, потерпевших политическое поражение в середине столетия. Лишь приглашение в Россию открыло ему путь к осуществлению своих замыслов. Здесь перед ним оказалось такое обширное поле деятельности, которому могли бы позавидовать и его соотечественники, оставшиеся на родине. Сам Камерон признавался, что работа в Павловске, где все создавалось заново, а не в Царском Селе, где приходилось завершать начатое ранее, доставляла ему наибольшее удовлетворение („Камерон". Сборник статей, ГГ., 1924, стр. 46.).

Теперь установлено, что именно в Англии, на противоположном от Эллады краю Европы, уже в середине XVIII века вошли в обращение греческие архитектурные типы и мотивы, вроде периптера, моноптера, простиля и дорического ордера, которые во второй половине века стали достоянием всех школ континента (L.Lawrence, Stuart and Revett. Their literary and architectural careers. - "Journal of the Warburg Institute", 1939, fas. 2, p. 129, tav. 22d, 25d.). В самой Англии они получили известность благодаря ученым архитекторам, издателям классических „увражей". Печать увлечения археологией легла на многие произведения английских архитекторов классического направления: действительно, копии афинской „Башни ветров", реплики памятника Лисикрата или дорических храмов казались в парке какого-нибудь английского лендлорда экспонатами в чуждой им музейной обстановке.

Ч. Камерон был широко осведомлен в истории архитектуры, но груз исторических знаний не обременял полета его творческой фантазии. В Италии он был близок к кардиналу Альбани, вокруг собраний которого группировались лучшие художники с И. Винкельманом во главе. Подобно этому археологу-поэту он через античное искусство шел к пониманию жизни и природы в духе передовых общественных идей того времени.

Надо полагать, что в новой стране мастер не сразу понял свое призвание. Ему поручили постройку собора в Царском Селе, он выполнил ее в восточном, экзотическом стиле, видимо, рассчитывая, что удовлетворит этим местные вкусы. В ответ на указание на традиции древнерусской церковной архитектуры он сделал новый проект по типу крестовокупольного храма; выстроенный по нему собор может быть назван типичным произведением русского классицизма (С. Бронштейн, Архитектура города Пушкина, М., 1940, стр. 146 - 147.). Конечно, Ч. Камерон внимательно изучал произведения такого замечательного мастера, как В. Растрелли, возможно, что он знал о работах своих сверстников И. Старова, Н. Львова, закладывавших тогда основы классицизма в России. Архитектурные планы Ч. Камерона осуществляла большая артель строителей, имевшая в своем составе русских мастеров. Все это создавало вокруг Камерона ту творческую атмосферу, к которой не мог быть равнодушен этот чуткий, вдумчивый мастер. Не зная русского языка, Камерон вынужден был изъясняться в России по-английски, по-итальянски или по-французски. Однако, надо думать, он понимал русскую архитектурную речь, которая звучала в постройках, созданных его русскими собратьями по искусству.

Во всяком случае, все созданное Камероном в Павловске лишь в самых общих чертах похоже на типичные постройки английского классицизма XVIII века. В английских загородных постройках XVIII века, вроде дворца в Хауике архитектора Ньютона или дворца Кедлстон, построенного Р. Адамом, царит строгая, почти жесткая правильность форм, представительность и важность ( Н. Batsford, указ, соч., стр. 29.). Наоборот, в Павловском дворце формы более мягкие, теснее связь архитектуры с природой, как это было искони свойственно русскому зодчеству.

Заказчики, видимо, высоко оценили замечательного мастера. Но настоящего взаимопонимания между художником и ими не существовало. Его всегда торопили, сердились на него за медлительность. Он был неуступчив в творческих вопросах, стремился подолгу вынашивать плоды своего вдохновения. На этой почве возникали частые размолвки, которые кончились тем, что ведущая роль перешла к помощнику Камерона — архитектору Бренна. Впрочем, это произошло уже значительно позднее. Несмотря на трудности и препятствия, Камерон сумел воплотить в Павловске все увлекавшие его замыслы. На его создания легла печать лирической искренности и теплоты.

Архитектура по самому своему характеру лишь в иносказательной форме способна выражать те общественные идеи, которые в публицистике, в философских трактатах и в художественной литературе могут найти себе прямое выражение. Но в основе своей архитектура выражает те же идеи, что и другие виды искусства. Весь Павловск в целом составляет огромный и цельный поэтический мир, и недаром колонна на окраине парка была названа „Конец света".

Как бы высоко ни оценивать определяющее значение Камерона в создании Павловска, нужно признать, что все сделанное им в России перерастает рамки его личного творчества. Правда, его постройки в Павловске и его постройки в Царском Селе во многом родственны и отмечены печатью одного „почерка". И все же это не исключает того, что павловские работы Камерона обладают неповторимым своеобразием, позволяющим говорить об особом архитектурном стиле Павловска.

По выражению одного автора XVIII века, идиллия — это „поэтическое изображение невинного и счастливого человечества". Свое влечение к естественности и чистоте нравов поэты выражали в стихах, живописцы — красками на холсте. Архитекторы имели возможность воплотить его в камне лишь при строительстве императорских дворцов или дворянских усадеб.

В Павловске повсюду отчетливо сквозят черты того „естественного человека", которому он посвящен. Жизнь этого человека должна проходить не в пустых забавах, не в светских развлечениях — в этом существенное отличие Павловска от беззаботно-праздничных дворцов Растрелли. Этому человеку чужды ослепительная роскошь и ошеломляющее богатство. Он умеет находить прелесть в одиночестве, в благородной простоте. Ему чужд мистицизм, влекущий за пределы реального мира. Он живет настоящим, любит и ценит живую, нетронутую природу, но он знает и что такое мечта, воображение, воспоминание. Не следует закрывать глаза на то, что в этом „естественном человеке" были свои слабости: перед художниками, выражавшими эти идеалы, идея гражданского долга вырисовывалась лишь в самых туманных очертаниях. Утопический характер художественного образа Павловска проистекал из несбыточности мечты о совершенстве и счастье. Впрочем, мечта эта приобретала поэтическую реальность, поскольку находила себе воплощение в художественных образах: храмики и беседки среди зеленого ковра лужаек и тенистых рощ выглядели призывом к людям стать достойными этих архитектурных шедевров.

Павловск принадлежит к числу тех редких мест, где здания и их убранство, статуи и картины, деревья и аллеи — все скроено по одному замыслу. Недаром Жуковский утверждал, что даже полная луна выглядит в Павловске по-иному, чем на других широтах мира (В. Жуковский, Собрание сочинений, т. II, Спб., 1869, стр. 337.). Одна из причин притягательности Павловска заключается в том, что в нем ничего не режет глаза, не оскорбляет вкуса, все приведено к той внутренней связи с целым, которую принято называть гармонией. При всем разнообразии Павловска прогулка по нему не подавляет зрителя так, как может подавить и утомить прогулка по царскосельскому парку с его огромным дворцом и роскошными залами, диковинно разнообразными павильонами и величественными монументами российской славы. Прогулка по Павловску прежде всего радует чередованием ведущих к одной цели впечатлений, захватывает, как чтение увлекательной книги. В Павловске все обозримо и наглядно, все красоты его раскрываются непосредственно взгляду зрителя. Каждый предмет в Павловске можно рассмотреть со всех сторон, отовсюду он чарует глаз своим совершенством: это касается и дворца, и беседок, и деревьев, и статуй. Каждая часть Павловска развита до степени наибольшей полноты: дворец широко раскрывает свои крылья, деревья свободно раскидывают ветви, статуи ни к чему не прижаты, ничем не стеснены и высятся на открытых площадках или в просторных нишах. Даже кариатиды стоят выпрямленные, словно не испытывая тяжести от своей ноши.

Закругленность как выражение совершенства и завершенности каждой части является как бы внутренним законом строения ряда зданий в Павловске: это сказывается и во дворце с его средоточием — круглым купольным залом, и в круглых в плане беседках, и в округлых купах деревьев парка, и, наконец, в центральных площадках „Старой Сильвии" и „Белой березы". Это не исключает того, что планировке Павловска свойственно преобладание „открытых форм". Действительно, как ни завершены отдельные части павловского парка, они не отвлекают его от окружающей живой природы. Взгляд легко переходит от одного предмета к другому, каждое художественное произведение не только радует своим совершенством, но и открывает глаза на то, что его окружает. В связи с этим в Павловске ни в чем не найти резких контрастов, сильно бьющих в глаза эффектов. Это сказалось и в том, как плавно поднимается дворец на холме над рекой, и в том, как постепенно от строгих архитектурных форм дворца и идущей от него прямой липовой аллеи происходит переход к более свободно разбитому парку и лесному массиву. В этом Павловск решительно отличается от Петергофа с его патетическими контрастами белоснежных фонтанов и густой, темной зелени, плоского верхнего сада и эффектного спуска лестниц и аллей к морю. В Павловске нигде не заметно буйной энергии Петергофа, природа его тихая, ласковая к человеку, ему соразмерная, и потому рядом с Павловским дворцом трудно представить себе беспредельную ширь моря или неукротимую мощь пенистых „водометов".

В Павловске издавна были сосредоточены ценные художественные собрания: античные мраморы, французские гобелены, ковры, зеркала, фарфор, мебель Жа-коба и Рентгена, картины итальянских мастеров и Рембрандта („Павловск. Дворцы, парки, живопись, ваяние, ткани, фарфор, бронза, мебель", вып. I-IV, Спб., б. г.). Все это обогащало облик Павловска. Но не в них заключается его главное художественное значение. Безмерная щедрость и бьющая в глаза роскошь чужды стилю Павловска; золото, мрамор, хрусталь не выставляются напоказ; решающее значение имеет не ценность материала, а его обработка, мысль, вложенная в него, вкус, наложивший на него отпечаток.

Именно в силу того, что в Павловске все приведено в соответствие с раздумьями человека, с его мечтой, здесь могло найти себе применение „искусство иллюзий" замечательного декоратора Гонзаго, которое как бы сглаживает грань между существующим и воображаемым, между действительностью и мечтой, настоящим и будущим. Недаром в Павловске, по образному выражению В. Жуковского, само небо было бы неотличимо от его отражения в зеркале вод, если бы водную поверхность не морщил ветерок и не нарушал обмана зрения.

Все это порождает в Павловске особенную нравственную атмосферу. Здесь человек не должен испытывать ни щемящей тоски, как в романтических садах с их руинами и воспоминаниями о невозвратном прошлом, ни потерянности, ни одиночества, которые вызывали в людях XVIII века излюбленные тогда островки с тополями, подобие места успокоения Руссо (А. Курбатов, Сады и парки, Пг., 1916, стр. 578.). Здесь нет и величавой крепостной суровости Гатчинского дворца и парка. Вместе с тем павловские здания не подавляют холодным блистательным совершенством, как здания Дж. Кваренги. Красота выглядит в Павловске приветливо, почти по-домашнему уютно: она не выводит человека из равновесия, но ласкает глаз, служит пищей для ума и воображения. „Все к размышленью здесь влечет невольно нас", — признавался в Павловске Жуковский.

Павловский дворец и разбросанные в его парке постройки и беседки восходят к классическим архитектурным типам XVIII века. Ч. Камерон следовал им, как греческие трагики следовали древним мифам, как итальянские мастера Возрождения — веками установившимся типам мадонны. Задачей строителя Павловска было вложить в них новый поэтический смысл, преобразовать их ради создания на берегу Славянки „обители", достойной человека Просвещения.

В отличие от классицизма „археологического направления" в Павловске ни одно из зданий не рассчитано на обособленное рассмотрение. Каждое здание поставлено так, чтобы ясны были его связи с другими зданиями, с жизнью, протекающей в нем и вокруг него. В каждой архитектурной детали подчеркивается ее взаимодействие с другими. Камерон утверждал в своей архитектуре неиссякаемое богатство соотношений между ее частями. В этом сказалось не только его намерение избежать подделки под античность, но и стремление сохранить в своих постройках лучшие достижения уже отошедшего в прошлое архитектурного языка Растрелли с его свободным ритмом контуров, мягкой пластикой выступающих и чередующихся с пролетами объемов и богатством внутренних рифм.

В замыслы Ч. Камерона входило превращение павловского дворца и парка в такое место, где человек способен найти радость и гармонию в общении с природой. Недаром первоначально средоточием всего ансамбля должна была служить открытая колоннада со статуей бога солнца Аполлона посередине. В соответствии с этим замыслом архитектура Павловска овеяна воздухом, светом, солнцем; ее существенный признак — открытость, легкость, воздушность. Правда, Ч. Камерон и в своей галерее в Царском Селе так широко расставил колонны, как это до него никто не решался делать. Но лишь в Павловске эта черта стала определяющей чертой архитектуры, и каждое здание его воспринимается не столько как самодовлеющая форма, сколько как завершение перспективы, как обрамление вида, как нечто пронизанное светом, пространством, воздухом.

Каждую постройку Павловска легко отнести к тому или другому каноническому типу. Однако в пределах этих типов Камерон сохраняет полную свободу. Он не выставляет напоказ, как Н. Леду, свое пренебрежение правилами, традициями. Но он по-своему расставляет акценты: то сблизит колонны, то их раздвинет, то сожмет или выпустит часть ордера — от этого здание приобретает свою выразительность, неповторимый отпечаток личности мастера. Вот почему Павловск может считаться одним из самых замечательных примеров лиризма в архитектуре.

В архитектуре Павловска большую роль играет то, что можно назвать „малыми величинами". В отношении к ним Камерон решительно не похож на Дж. Кваренги. Тот придавал главное значение красоте, сразу бросающейся в глаза, сразу покоряющей зрителя. В постройках Кваренги исключительно полно выявлены соотношения „крупных величин", сильные художественные эффекты. Постройки Камерона в Павловске созданы не для восприятия издали, их понимаешь не с первого взгляда, их лучшие качества угадываются только при разглядывании на близком расстоянии, в процессе „замедленного чтения". Нужно настроить свое внимание так, чтобы от него не ускользали самые малые и даже наималейшие детали построек, — только тогда можно по достоинству оценить художественное совершенство построек Павловска.

Известно, что Павловский дворец примыкает к распространенному в XVIII веке палладианскому дворцовому типу. Это, однако, не исключает существенных отличий дворца от многих современных ему дворцов классицизма. Английские дворцы XVIII века в большинстве своем отличаются четкой стереометричностью, даже резкостью граней, прямизной кровли с горизонтальным карнизом, обычно не нарушаемой низким куполом. Это придает английским загородным дворцам степенный и строгий городской вид.

В противоположность этому возведенный на отлогом холме над Славянкой Павловский дворец как бы вырастает над парковыми постройками и своим куполом действительно венчает весь ансамбль. Его объемы приведены к согласию с очертаниями холма: с ними превосходно гармонируют полузакрывающие фасад купы деревьев. Правда, со времени расцвета древнерусского искусства прошло много веков и за этот период глубоко изменилось все понимание архитектуры, и все же, говоря о местоположении Павловского дворца на холме над Славянкой, нельзя не вспомнить такие памятники, как новгородские храмы или храм Покрова на Нерли, прекрасно „вписанные" в окружающую их природу.

При всей близости к своему современнику Дж. Кваренги, Ч. Камерон в понимании архитектурного образа существенно с ним расходился, и это ясно дает о себе знать в Павловске. В лучших дворцах Дж. Кваренги вся сила впечатления создается величественным портиком фасада, все остальное служит как бы нейтральным фоном. Ч. Камерон дает сильнее почувствовать, как равномерно развит во всех направлениях объем дворца, и этому впечатлению содействует то, что огромный низкий купол, господствующий над всем зданием, вырастает из его куба, как, в свою очередь, вырастают из него и портики, как, наконец, дворец поднимается над галереей и боковыми крыльями. В дворцах Дж. Кваренги каждый из двух фасадов обычно служит повторением, зеркальным отражением другого. Даже в его Английском дворце в Петергофе оба портика одинаковы, хотя один из них зажат боковыми крыльями. Наружный и внутренний фасады Павловского дворца достаточно похожи друг на друга для того, чтобы признать их частями одного здания; но выходящий на Славянку портик увенчан фронтоном, колонны стоят теснее и сильнее подчеркнута отвесность, придающая зданию торжественный характер; наоборот, со стороны двора парные колонны образуют ритмический ряд, фасад растянут вширь, портик лишен фронтона, и это теснее связывает его колонны с колоннадой боковых галерей.

Свое умение придавать общепринятым формам новый смысл Ч. Камерон показал и в обработке купола. Связать круглый в плане купол с кубическим объемом дворца и особенно с его плоскими портиками было нелегкой задачей. Недаром Ж. Суффло в парижском Пантеоне так и не преодолел этих трудностей: его купол выглядит, как подобие изящного Темпьетто Браманте, водруженное на тяжелое, массивное перекрестье. Камерон вышел из затруднения, сделав барабан своего купола низким и широким, почти как в древнейших русских храмах; ради наибольшего облегчения он окружил его колонками, которые связывают барабан с колоннами портика. Каждая из колонок барабана достигает значительной высоты, но издали они сливаются воедино и образуют подобие балюстрады.

Камерон хорошо понимал и высоко ценил красоту стенной глади, но, в отличие от многих мастеров классицизма XVIII века, подвергавших архитектурной обработке только поверхность стены, он расположил окна на боковых фасадах Павловского дворца в глубоких нишах и этим выявил всю толщу стены, ее телесность и силу. Это снова заставляет вспомнить памятники древнерусской архитектуры. В Павловском дворце ясно выражено и преобладание центра, но заметно и выделение двух фасадов, и господство всего здания над округой, и слияние с нею. В его силуэте есть спокойная, внушительная сила, и вместе с тем в обработке частей дают о себе знать изящество и грация.

Центральное положение в Павловском дворце занимает круглый Итальянский зал, уцелевший от пожара 1803 года и сильно пострадавший от пожара, устроенного немецкими фашистами при отступлении из Павловска, и теперь восстановленный. Первоначально он служил в качестве столовой, но, задуманный наподобие римского Пантеона круглым в плане с верхним светом, производит торжественное, величавое впечатление святилища. В этом круглом зале все отличается спокойствием и уравновешенностью. Камерон отказался здесь от колонн, но скрытое присутствие ордера сказывается в масштабных соотношениях членений. Всю ротонду опоясывает широкий антаблемент с развитым, нарядно украшенным фризом; он приходится на высоте большого ордера; несколько ниже его тянется более узкий карниз, соответствующий малому ордеру; стоящие в нишах статуи отличаются еще меньшими размерами; градация масштабов делает огромный зал соразмерным человеку. Благодаря нишам в зале наглядно выявлена толща стены, но она лишена чрезмерной массивности, так как отрезки между нишами могут восприниматься и как массивные пилоны и как плоские простенки. Медальоны в простенках, свисая на гирляндах, подчеркивают силу притяжения, и вместе с тем гирлянды сливаются и образуют разорванную волнистую линию, повторяемую арками ниш. В Итальянском зале нет ни одной черты, ни одной формы, которая не была бы приведена в соответствие с другой; вместе с тем каждая частность — и медальоны и кариатиды, даже более поздние декоративные орлы — расположена таким образом, чтобы вокруг нее было свободное поле и чтобы она ни на что не давила, ее ничто не закрывало. Все это создает впечатление спокойного равновесия и одухотворенности.

Итальянский зал в Павловске должен быть признан одним из замечательных примеров использования цвета и света в архитектуре. Благодаря верхнему источнику света он погружен в тот прозрачный полумрак, в котором предметы теряют резкую четкость своих очертаний, а камни — свою грубую материальность. Самые темные части — это пролеты второго яруса, самые светлые — это мраморные плиты пола; между этими противоположностями имеется множество промежуточных оттенков. Единству освещения соответствует единство тона темно-пурпурного мрамора в сочетании с серо-стальными и нежно-розоватыми плитами. Согласно старинной описи, в круглом зале стояла голубая мебель, отделанная серебром. Кое-где на стенах поблескивает скупо положенное золото, но оно нигде не сверкает так ослепительно, как у В. Растрелли. Недаром и все настроение этого зала совсем иное: у В. Растрелли царит шумная, чуть грубоватая веселость, архитектура Ч. Камерона погружает человека в тихую сосредоточенную задумчивость.

Среди залов Павловского дворца, сохранивших первоначальный облик, выделяется Бильярдный зал. Это скромное помещение несет на себе особенно заметный отпечаток благородного вкуса Камерона. Согласно принятому в конце XVIII века обычаю его стены разбиты широкими прямоугольными филенками, отделенными друг от друга тонкими пилястрами. Сверху стены ограничены греческим фризом с триглифами и розетками между ними. В этом зале ни плафон, ни стены почти не украшены лепными рельефами, в таком изобилии примененными Ч. Камероном в Агатовых комнатах в Пушкине. Все впечатление достигается здесь только рассчитанными пропорциональными соотношениями членений. Одухотворенность архитектурной декорации напоминает лучшие помпеянские росписи так называемого третьего стиля. Примечательно, что пропорции отдельных филенок свободно варьируются соответственно величине различных простенков.

Камерон был не только первым строителем дворца, но и первым создателем планировки парка (О. А. Иванова, Павловский парк, Л., 1956 (наиболее полное собрание планов, чертежей и фотографий Павловского парка).). Вокруг дворца она носит довольно правильный характер. Так называемый „Собственный садик" разбит прямыми дорожками на равные квадраты. Со стороны двора от дворца тянется прямая липовая аллея, которая ведет к „Парадному полю". Слева от аллеи находятся так называемые „Круги". Этими частями определяется преобладание архитектурного начала в ближайшем окружении дворца. В остальных частях парка уже при Камероне решающее значение приобрели причудливо извивающаяся река, образуемая ею долина и сложная сеть дорог, тропинок и мостов, пересекающих ее в разных направлениях. Среди зелени павловского парка еще до сооружения дворца Камероном были возведены беседки и храмики. Многие из них, как „Храм дружбы", „Колоннада Аполлона" и „Храм розы без шипов", принадлежат к любимому в то время типу круглого в плане здания. В „Храме дружбы" Камерон оформил ротонду стройными дорическими колоннами. Павильон этот поставлен на полуостровке, образуемом изгибом реки, и обсажен деревьями, создающими как бы второе кольцо, но благодаря своей белизне он и сквозь зелень деревьев привлекает к себе внимание; хотя павильон стоит в низине, от него хорошо виден высоко поднимающийся над ним дворец. В качестве наиболее внушительного по своим размерам сооружения парка „Храм дружбы" больше других связан с дворцом, и вместе с тем своим объемом он образует подобие одного из холмов на берегу Славянки и потому так хорошо „вписывается" в рельеф местности.

„Колоннада Аполлона" была перенесена на холм над Славянкой рядом с низвергавшимся вниз каскадом и производила более романтическое впечатление. Вся она более открыта и более овеяна воздухом, чем „Храм дружбы". Ее колонны поставлены в два ряда с расчетом, чтобы статуя древнего бога в перспективе идущих вглубь колонн выглядела так, словно она стоит в базилике. Своеобразие самого маленького моноптера — „Храма розы без шипов" — заключается в том, что его высокий, тяжелый антаблемент покоится не на восьми, а всего лишь на семи колоннах; таким образом, против каждой пары колонн приходится сзади одна колонна, что рождает своеобразный ритм „вперебежку". Нужно припомнить, что большинство круглых храмиков XVIII века, украшавших многие парки Франции, Англии и Германии, так похожи друг на друга, словно выполнены по одному образцу. Наоборот, каждая из павловских построек отмечена печатью то величавой строгости, то изящной нарядности и каждая обладает своим особенным лицом.

Павильон „Трех граций" в Собственном садике был выполнен по проекту Камерона несколько позднее. Когда приближаешься к дворцу по круто поднимающейся в гору дороге, павильон „Трех граций" выглядит в сокращении, как классический периптер; на своем высоком цоколе он несколько выдается из ограды, и это подчеркивает его объем. Однако, в отличие от обычных периптеров, павильон „Трех граций" имеет на торцовой стороне шесть, на продольной же всего лишь четыре колонны. Это отступление не сразу бросается в глаза, но благодаря ему выделяется фасад и вместе с тем изнутри весь павильон становится более открытым и связывается с окружающим пространством. Павильон этот только издали кажется замкнутым объемом. Со стороны ограды колонны его выглядят как обрамление для скульптурной группы „Трех граций". Со стороны дорожки, ведущей от дворца, портик вписывается в полуциркульную арку трельяжа. Весь павильон „Трех граций" отличается от „Колоннады Аполлона" стройностью и фарфоровой хрупкостью своих форм.

„Вольер" Камерона предназначался для птиц, в них видели воплощение жизненных сил природы. По контрасту к ним боковые павильоны были украшены погребальными урнами. Это противопоставление типично для образа мыслей XVIII века. Камерон исходил в „Вольере" из типа палладианской виллы, его можно назвать „вариацией на тему итальянской виллы" (Ср. „Вольер" Ч. Камерона с виллой А. Палладио (Палладио, Четыре книги об архитектуре, I, кн. 2, М., 1936, стр. 62).). Поставленный под углом по отношению к подъездной липовой аллее, он сквозь деревья сразу открывался глазам своим растянутым фасадом. Благодаря взаимоотношениям между отдельными его частями „Вольер", при всей простоте своих форм и скромности украшений, создает впечатление большого художественного богатства. В нем ясно выражено преобладание среднего, увенчанного куполом павильона над боковыми, и это при небольшом масштабе придает ему некоторую торжественность; вместе с тем мотив среднего павильона с небольшим видоизменением повторяется и в боковых павильонах. Так же многообразно соотношение между колоннами и пилонами разного масштаба. Фасад здания вытянут, но в нем подчеркнут объем выступающих вперед павильонов и свободно стоящих колонн. Внутри „Вольер" со своими чередующимися светлыми и темными помещениями образует сквозную перспективу, которую передал в рисунке В. Жуковский („Шесть видов Павловска", Спб., 1824; Г. Лукомский, Павловск и Гатчина в рисунках поэта Жуковского, Берлин, 1922.). Через открытые галереи прекрасно „просматривается" пейзаж.

Наиболее свободным от принятых архитектурных типов чувствовал себя Камерон, замышляя „Елизаветин павильон" на окраине парка, неподалеку от деревни Глазово („Ежегодник Института истории искусств АН СССР", 1954, рис. на стр. 228, 229.). Эту постройку считали архитектурной причудой Ч. Камерона. Сомневались в том, что задумал ее сам Камерон. Между тем именно здесь, на самом краю парка, он воплотил свои идеи так смело, как не решался этого сделать в традиционных портиках и ротондах. В павильоне имеется всего лишь один большой зал, плафон которого был впоследствии украшен изображением неба и склонившейся веткой дерева. С одной стороны к зданию поднимается открытая лестница с крытой площадкой, с другой — полукруглый портик с массивными колоннами, с третьей стороны он украшен двумя тонкими изящными ионическими колоннами. С террасы на крыше павильона открываются виды на округу. Ради этого основного назначения здания Ч. Камерон обнаружил такое пренебрежение к принятым классическим типам, какого не позволял себе никто из его чопорных соотечественников, а из французов разве только один Н. Леду. Впрочем, Ч. Камерон даже и здесь не теряет чувства меры и не выходит за пределы изящного. Есть особенная прелесть в том, как это здание меняет свой облик с различных точек зрения, как свободно лепятся вокруг него пристройки, как чередуются его светлые объемы с темными пролетами, как в ясные дни на его выступающих портиках и их гранях играют солнечные блики и кружевные тени деревьев. При всех нарушениях симметрии павильон сохраняет стройность и законченность.

Особенно ясно проявляется лиризм Павловска в ряде построек, посвященных памяти умерших. В создании этих памятников участвовали лучшие русские скульпторы конца XVIII века с М. Козловским и И. Мартосом во главе. „Гении мест", которыми наши скульпторы населили Павловск, пребывают преимущественно в состоянии тихой задумчивости, чуть затронутой светлой грустью. Женщина в широком плаще, склонившись на колени, припала к каменному столбу с погребальной урной — таково надгробие Павла И. Мартоса. Другая женщина оплакивает умершего, между тем как стройный юноша бережно снимает с урны легкое покрывало — таков Памятник родителям тоже И. Мартоса. Другой юноша стоит, задумчиво опираясь на погашенный факел, — таков рельеф памятника Елене Павловне (Там же, рис. на стр. 223.). Женщина в легкой тунике возводит глаза к небу, в то время как крылатый юноша, благоговейно опустившись на колено, пытается удержать ее на земле, — эти фигуры И. Мартоса украшают памятник Александре Павловне. Двое кудрявых юношей с огромными крыльями за плечами преклонили колени и молитвенно сложили руки — М. Козловский украсил ими алтарь дворцовой церкви. Во дворце можно было видеть и другие статуи М. Козловского: одна изображала мальчика на скале с остановившимся в недетской задумчивости взглядом, другая — крылатого бога, оставившего свои шалости и коварство, утомленного и предающегося сладким сновидениям („Амур"). В Тронном зале кариатиды И. Мартоса поддерживают тяжелый антаблемент — это величаво-спокойные, могучие женщины, погруженные в раздумье.

Разбивка Павловского парка была начата еще Ч. Камероном (Обстоятельное рассмотрение планировки Павловского парка см.: М. Коржев, Павловский парк. - „Проблемы садово-парковой архитектуры", М., 1936, стр. 189.). Но его истинным создателем следует считать П. Гонзаго, вступившего в свою роль в 1792 году. Можно заметить некоторые различия между частями парка, созданными при Ч. Камероне, и частями, созданными при П. Гонзаго. В первых более заметную роль играют архитектурные сооружения. Эти оформленные Ч. Камероном виды парка порой напоминают классические пейзажи Клода Лоррена. С чуткостью подлинного поэта природы он угадывал силы, как бы заложенные в самой местности Павловска на отлогих берегах извилистой Славянки. Там, где в парке имелась возвышенность, он ставил павильон или памятник, и тогда холм под ним служил постаментом. В том месте, откуда может открыться красивый вид, он разрежал зелень, отсюда глаз радуют другие постройки, вписанные в живопис