Дендизм в контексте культуры(литературные источники)

Дипломная работа

Автор работы Андреева Юлия Константиновна

5 курс

Российский Государственный Педагогический университет им.А.И.Герцена

Санкт-Петербург, 2004 г.

Введение.

Появление денди и дендизма относится к 18 веку. Казалось бы, что может быть актуального в рассмотрении данного вопроса? Да, в 18-19 веках наблюдается появление и наивысший расцвет такого культурного явления в жизни общества как дендизм. Но в настоящий момент утрачено истинное понимание этого уникального феномена культуры. Ведь в изучении этой проблемы можно выделить два направления: общее, относящееся к дендизму лишь как модному направлению, возникшему лишь в сфере моды. При этом сама личность денди не ставилась в центр изучения (исключение составил Д. Бреммель). Второе – более углубленное, рассматривающее «дендизм как всю манеру жить, а живут ведь не одной только материально видимой стороной…» [1] .

На протяжении двух лет изучения этой темы я могу утверждать, что добилась некоторых результатов в исследовании дендизма, например, мне удалось скорректировать термины «денди» и «дендизм», выявить основные принципы поведения и мышления денди, переосмыслить эти понятия в этическом и эстетическом аспектах.

Целью же данной работы является осмысление принципов дендизма на основе литературных источников.

В связи с этим передо мной стоит ряд задач:

Раскрыть исторические особенности развития дендизма;

Зафиксировать место денди и дендизма в культуре;

Рассмотреть основные принципы мышления и поведения денди через призму литературы.

Результаты, полученные в данной работе, позволяют углубить теоретические знания в области культуры.

Материалы работы могут оказать определенную помощь при углубленной разработке уроков истории мировой литературы, а также истории мировой культуры не только в школе, но в других учебных заведениях, где в программе существуют эти дисциплины.

І. Возникновение и развитие дендизма в XVIII – XІX вв.

1. Дендизм: возникновение, развитие и основные принципы.

Перед тем, как начать рассмотрение явление дендизма в культуре и его отражение в литературе, я хотела бы представить некоторые определения данного феномена в различных источниках.

Так, в словаре иностранных слов дается следующая трактовка: «Денди – англ. (dandy) – изящный «светский» человек. Дендизм – 1) изысканность в одежде, манерах и обращении; 2) модное течение и литературное направление 19 в., отличавшееся изысканностью и представленное во Франции Барбе д'Оревильи, в Англии О.Уайльдом»[2] .

По свидетельству немецкого исследователя Отто Манна «первоначально дендизм, похоже, был лишь феноменом модного общества»[3] .

Как видно в приведенных выше интерпретациях терминов денди и дендизм превалирует отношение к этому явлению как явлению поверхностному, не несущего за собой какой-либо серьезности. Лишь как к модному направлению ,возникшему в сфере моды. При этом сама личность денди не ставится в центр изучения, а тем более понимания.

Но понимание дендизма и денди не может сводится лишь к образу, который возникает у нас перед глазами в первые минуты «элегантный мужчина, безупречный костюм, возможно смокинг, галстук-бабочка, дорогая курительная трубка, ленивые отточенные движения, презрительная улыбка...»[4] .

Значит ли это, что дендизм — прежде всего мода, поза и стиль изысканной жизни? Нет, по словам теоретика дендизма Барбе д'Оревильи, дендизм нужно рассматривать «как всю манеру жить, а живут ведь не одной только материально видимой стороной…»[5] .

Возникает в Англии в XVIII и начале XIX в. как форма борьбы аристократии с энергически наступающей буржуазией на арене быта, форм жизнеустройства и бытового уклада. Стремлению буржуа считаться с общепринятыми моральными нормами и художественными вкусами денди противопоставляет культ своеобразной личности, враждебной «тривиальности», «пошлости», тому, «что модой самовластной в высоком лондонском кругу зовется vulgar»[6] , семейственному комфорту, несколько грубоватому, типичному для нового господствующего класса — утонченную изысканность внешности, манер и обстановки; его респектабельности и строго фарисейской нравственности — аморальность и демонизм. Представители дендизма справедливо возражали против вульгарного понимания этого термина как щегольства, модничания, склонности к франтовству в одежде, как «искусства повязывать галстук».

Дендизм представлял собой подчас целое миросозерцание с определенным жизненным и практическим уклоном. Он окрашивал все существование своих приверженцев, отнюдь не сводясь к показному фатовству и проводя глубоко-консервативную идею о природном неравенстве людей в области изящного.

Важно так же отметить основные принципы поведения и мышления человека, относившего себя к денди:

Одежда всегда должна быть элегантной, но не заметной;

Всегда поступать неожиданно, так, чтобы ум, привыкший к игу правил, не мог, рассуждая логически этого предвидеть;

Стремление более удивлять, чем нравиться;

Направленность на романтический культ индивидуализма.

Но следует оговориться, что эти положения ни в коем случае не являлись каким-то каноном поведения, следуя которому можно стать денди. Если бы существовали четкие правила поведения, то все бы стали денди, а это невозможно. Основное правило дендизма – никаких правил! Независимость - прежде всего!

Вот из-за такой постановки себя в обществе и возникают проблемы коммуникации между денди и собственно обществом, в котором он находится. Но, следует отметить, что конфликт для него – один из возможных стилей общения. Денди может дойти до определенной точки и совершенно спокойно вернуться назад. Поэтому он весьма уверенно идет к этой точке, и строго чувствует момент остановки.

Денди в какой-то степени поддерживает жизнь общества: «происходит своего рода «обмен дарами», заключается негласный договор: денди развлекает людей, избавляя их от скуки, отучает от вульгарности, а за эти функции общество должно содержать денди, как политическая партия содержит своего оратора»[7] .

Посредством своей надменной дерзости, гипертрофированного чувства достоинства, а также чувства тщеславия и неожиданных поступков денди пытается «хотя бы временно вырваться из сферы глобальной социально-утилитарной зависимости, детерминированной конкретными жизненными условиями; пережить состояния личной свободы, гармонии и абсолютной полноты жизни»[8] .

Рассмотрев основные особенности возникновения и развития дендизма, я хотела бы более подробно остановиться на первом и одновременно классическом представителе это явления, Джордже Брайане Бреммеле, которого называли щеголем Бреммелем по аналогии с «героями» моды во французском обществе.

Сферой жизни и деятельности Бреммеля было модное английское аристократическое общество его времени, т.е. первых десятилетий XІX века. Щеголи, однако, выделялись своей одеждой и поведением, Бреммель же был тактично незаметен. «Одет он был просто, как любой другой в Belvoir Hunt»(Перевод с английского языка мой – А.Ю.)[9] . Он строго придерживался «принципа, что одежда определяется законами приличия…Он избегал ярких красок, всяких украшений и побрякушек»[10] . И его поведение было сдержанным, серьезным, достойным. Образу щеголя мало соответствовало мужское начало, даже достоинство в его внешнем облике. Казалось ,что он и не хотел оказывать на моду какое-либо влияние. Одежда была сшита без изъяна и словно для него. И носил он ее превосходно, опять же не стремясь произвести эффект. Отсутствие во всем его облике чего-либо заранее рассчитанного казалось необычным. Его положение в английском обществе являлось следствием его эстетически совершенного вида. Он пожинал «восхищение, которое заслуживал его бесспорный вкус» [11] .

Бреммель занимал господствующее положение в обществе и господствовал. В романе Бульвер-Литтона «Пелем» он фигурирует под именем Рассельтона. «Передо мной стоял современник и соперник Наполеона, властитель в большом мире элегантности и галстуков, могучий гений, перед кем преклонялась аристократия и кого стеснялась мода, тот, кто одним кивком головы покорял высшее дворянство»[12] .

Только казалось. Что совершенный эстетический образ Бреммеля не предполагал воздействия на окружающих. Благодаря этому образу Бреммель господствовал, а посредством господства проявлял и вводил в действие свой вкус. Для этого он использовал преимущества своей персоны и личности.

Сам Бреммель не довольствовался тем воздействием, которое исходило из его внешнего вида и одежды. Он также обладал «выдающимся даром развлекать»[13] . Барбе д'Оревильи называет его одним из выдающихся мастеров развлекательного искусства Англии. Но он не довольствовался успехами и на этом поприще. Он был еще «смелым и бойким насмешником»[14] . В своем окружении он высмеивал все изъяны во вкусе. При этом он демонстрировал и свое духовное превосходство.

«С удивительным мужеством он мог поражать острием своего слова людей, превосходящих его и своим положением, и талантом. Внушать опасения – это преимущество было ему знакомо. Ему было знакомо легковерие мира, была знакома рыночная цена самомнения, и вскоре он стал выступать в роли признанного судьи, высшей инстанции в обществе»[15] .

Бреммель очаровывал всех людей и, особенно, великих своим духом. Среди почитателей Бреммеля был и Д.Г.Байрон. Говорят ,что он однажды сказал, что скорее хотел бы быть Бреммелем, чем Наполеоном.

Здесь просматривается еще одна сфера влияния Бреммеля: он представляет не только моду, но и форму культуры. Поэтому он пребывает в напряженных отношениях с обществом. Он олицетворяет собой форму культуры, которой должно было бы обладать, но в полной мере не обладает общество. Он, по сути, противостоит обществу.

Как представитель классического дендизма, Бреммель никогда не был превзойден. Только для него пребывание и господство в мире моды стало исключительно содержанием жизни. Только он господствовал абсолютно.

Все последующие денди духовного склада принадлежали миру культуры, эстетической культуры, и прежде всего – литературы. О традициях дендизма в литературе речь пойдет в следующем разделе.

2. Развитие дендизма в России

История русского дендизма начинается, как ни странно, с женского имени. Отказ от румян верной сподвижницы Екатерины II Екатерины Романовны Дашковой, по мнению французского писателя Барбе д'Оревильи, был несомненным актом дендизма. Под дендизмом в этом случае понимался не выбор туалета, не способ его носить и даже не манера одеваться, а вся "манера жить". Дашкова осмеливалась появляться в обществе с практически чистым лицом, без румян и белил, в ту самую эпоху, когда дамы спешили нарумяниться, еще не встав с постели, а недостаточное количество краски на лице считалось попросту непристойным и расценивалось как вызов.

Далее, я хотела бы представить развитие дендизма, основываясь на исследованиях в этой области таких авторов, как писатель и историк Э.С. Радзинский, а также доцент кафедры истории русской литературы МГУ им. М.В. Ломоносова Дмитрий Ивинский. Они трактуют дендизм через призму поведения А.С.Пушкина и П.Я.Чаадаева.

По признанию Э.С.Радзинского, П.Я.Чаадаев был полномочным послом дендизма в России. Но, немного истории…

«В 1856 году в Москве произошло печальное событие, поставившее «Московские ведомости»в весьма затруднительное положение. Умер Петр Яковлевич Чаадаев, никаких чинов не имевший. Да и вообще давным – давно нигде не служивший. А как сказал его современник: «У нас в России кто не служит, тот еще не родился, а кто службу оставил, тот, считай, помер».

Но несмотря на это, не сообщить в газете о его смерти было положительно невозможно, ибо, не занимая никакой должности на Государевой службе, отставной ротмистр Петр Чаадаев занимал особое, даже исключительное место в жизни как московского, так и петербургского общества»[16] .

Как пишет Э.С.Радзинский, происходил Петр Яковлевич по матери из рода славного историка князя Щербатова. Родителей он потерял в детстве, и воспитывала его известная всей Москве причудами и богатством старая дева, княжна Анна Щербатова.

Воспитание молодого человека, имеющего счастье (и несчастье) быть наследником большого состояния, описано неоднократно: сначала крепостная нянюшка учит младенца прекрасной русской речи, после чего извечную нашу Арину Родионовну сменяет извечный гувернер из французов – католик. Это, кстати, вызывало изумление жившего в те годы в России Жозефа де Местра.

Отмечая непримиримость русской православной церкви, ее постоянную борьбу с католицизмом, граф удивлялся полнейшему ее равнодушию к тем, кто воспитывает русских детей.

… француз убогой,

Чтоб не измучилось дитя,

Учил его всему шутя,

Не докучал моралью строгой,

Слегка за шалости бранил

И в Летний сад гулять водил.[17]

Затем легкомысленного француза сменил дотошный англичанин – тоже отнюдь не принадлежавший к православию. Он научил нашего героя любить Англию, а заодно и пить грог. Ну а потом:

Острижен по последней моде,

Как dandy лондонский одет –

И наконец увидел свет.[18]

Галломанию, столь модную в России, начала сменять англомания. Две империи владели умами тогдашних комильфо. Первая – империя вчерашнего лейтенанта, ставшего владыкой полумира, рушившего троны и назначавшего королей.

Но была еще одна империя, не менее могущественная, - «империя денди» во главе с ее некоронованным владыкой, англичанином Джорджем Бреммелем. Как и всякий император, лорд Бреммель тоже издавал законы – к примеру, вдруг начинал носить накрахмаленные галстуки или перчатки до локтей, и никто не смел ослушаться- все носили.

Но дендизм – это не только искусство одеваться и счастливая диктатура элегантности. Эта манера жить. Это тот ресторан, та любовница, та дуэль, те привычки…

Прямым Онегин Чильд-Гарольдом

Вдался в задумчивую лень:

Со сна садится в ванную со льдом…[19]

Главная гордость денди- быть не как все, поступать совершенно неожиданно, но демонстрируя при этом такт и искусство истинного денди – умение нарушать правила в пределах правил, быть эксцентричным и радостно непредсказуемым, оставаясь в рамках хорошего тона и безупречной светскости.

П.Я.Чаадаев с начала жизни стал полномочным послом дендизма в России, и до смерти его манеры, умение одеваться и его странности (но не смешные, а напротив, те странности – таинственные, ему только присущие, непредсказуемые) будут притчей во языцех.

Русский посол в Париже после падения Бонапарта, корсиканец-эмигрант, Поццо ди Борго говорил, что если бы он был властью в России, то непременно и часто посылал Чаадаева за границу, чтобы все могли увидеть этого русского и при этом абсолютно порядочного человека. Для Поццо ди Борго быть абсолютно порядочным – и значило быть абсолютным денди.

Как и положено абсолютному денди, Чаадаев своими странностями озадачил до восхищения озорных сверстников. Существовали общие забавы тогдашних молодых людей – Лунина, Пушкина и прочих, почитавших непременно быть «друзьями Вакха и Венеры»[20] .

Но во всех этих коллективных веселиях нет нашего героя. П.Я.Чаадаев с холодным презрением наблюдает общие забавы молодых повес. С самого начала на его личную жизнь наброшен непроницаемый покров тайны, и сверстники с уважением принимают этот утонченный дендизм.

Другим представителем русского дендизма можно назвать А.С. Пушкина. Доцент кафедры истории русской литературы МГУ им. М.В. Ломоносова Дмитрий Ивинский отмечает, прежде всего, некоторые специфические особенности поведения А.С. Пушкина в обществе, которые бросались в глаза современникам и которые могли ассоциироваться с дендизмом. Он сравнивает две точки зрения, А.П. Керн и Н.В. Путяты.

Итак, А.П. Керн сравнивала поведение в обществе Дельвига с пушкинским, и сравнение оказалось не в пользу А.С. Пушкина: «Дельвиг соединял в себе качества, из которых слагается симпатичная личность. Любезный, радушный хозяин, он умел осчастливить всех, имевших к нему доступ. Благодаря своему истинно британскому юмору он шутил всегда остроумно, не оскорбляя никого.

В этом отношении Пушкин резко от него отличался: у Пушкина часто проглядывало беспокойное расположение духа. Великий поэт не чужд был странных выходок и его шутка часто превращалась в сарказм, который, вероятно, имел основание в глубоко возмущенном действительностию духе поэта»[21] .

Любопытно, что если А.П. Керн объясняет эти особенности поведения А.С. Пушкина его романами, то Н.В. Путята апеллирует к сложным отношениям Пушкина с царем и Бенкендорфом: «Среди всех светских развлечений он порой бывал мрачен; в нем было заметно какое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-то томился, куда-то порывался. По многим признакам я мог убедиться, что покровительство и опека императора Николая Павловича тяготили его и душили»[22] .

По – видимому, и А.П. Керн, Н.В. Путята по-своему правы. Но, кажется, нельзя не отметить какую-то стереотипность в пушкинском поведении, стремление А.С. Пушкина к «романтической» или «байронической» маске.

Вместе с тем нельзя не отметить, что этот «бытовой» байронизм был, разумеется, хорошо рассчитанной игрой, был маской, которая позволяла декларировать ориентацию на определенный культурный код, более или менее понятный собеседнику.

Одной из возможных интерпретаций этой маски является «дендизм». Если педант пренебрегает светскими обычаями потому, что знает их слишком плохо, то денди – потому, что знает их слишком хорошо.

Дендизм в России ассоциировался, конечно, с английской аристократической бытовой культурой и, в частности и прежде всего, с репутацией Д.Г.Байрона и Дж. Бреммеля. По словам Ю.М. Лотмана, «если Байрон противопоставлял изнеженному свету энергию и героическую грубость романтика, то Бреммель – грубому мещанству «светской толпы» изнеженную утонченность индивидуалиста»[23] .

В связи с эти напомню, что сам Байрон (во всяком случае, в начале 1820-х гг.) вовсе не склонен был отождествлять себя с денди. В «Разрозненных мыслях» Д.Г. Байрон говорит всего лишь о своем «мирном» сосуществовании с кружком денди, о «налете дендизма»[24] , достаточным для того, чтобы поддерживать это сосуществование, и о краткости «юношеского» увлечения «дендизмом». Другое дело, что поведение Байрона могло восприниматься в России в контексте дендизма и обретать соответствующий статус.

Но помимо этого существует и другая точка зрения. Она заключается в том, что поведение А.С. Пушкина в обществе вообще вряд ли может быть определено как «дендистское». Дело в том, что такие детали одежды, как английский фрак и лорнет, и такие особенности поведения в свете, как апатия, замкнутость, мрачность и т.п., на самом деле мало что решают: все это, разумеется, легко доступно самым поверхностным подражателям.

Подлинный денди этим удовольствоваться не может. Если не Байрон, то уж во всяком случае Бреммель (с их поведением Лотман Ю.М. готов соотносить поведение А.С. Пушкина) был в центре внимания людей своего круга именно как законодатель светской моды. Но репутация А.С. Пушкина в высшем свете ничего подобного в себе не заключает: роль законодателя, в общем, Пушкину несвойственна.

Заглавного героя пушкинского романа в стихах У. Миллз Тодд III характеризует как человека, который строит жизнь свою по литературному образцу. Он - денди, холодный, насмешливый, деструктивно безнравственный. Хотя к такой роли его и подготовило воспитание, играет он ее с педантическим совершенством, которым обязан только себе самому, - ест только то, что следует, носит только то, что следует, появляется только там, где следует. Его жизнь в обществе подобна произведению искусства, имеющему цель в самом себе, она - объект созерцания.

Денди прославляет форму и, по знаменитому определению Бодлера, диктует ее. В этом он – мужская параллель хозяйке салона, какой становится Татьяна в последней главе. Но в то время как создание Татьяны, ее «текст» - салон - задает нравственный императив светского общества тем, кто посещает его, «текст» Евгения – он сам – объединяет членов общества в любовные треугольники, которые держатся на Овидиевой науке любви, на аристократической боязни показаться смешным и на том, что Евгений владеет, по меньшей мере, тридцатью условными масками»[25] .

Эта характеристика во многом справедлива, но не точна. Во-первых, Онегин именно «не диктует форму»: ведь он полностью, как подчеркивает исследователь, подчинен ей. Во-вторых, если все же Онегин – денди, то очень странный: это денди, который в свете пользуется репутацией педанта. Напомню хрестоматийно известные строчки:

Онегин был по мненью многих

(Судей решительных и строгих)

Ученый малый, но педант:

Имел он счастливый талант

Без принужденья в разговоре

Коснуться до всего слегка,

С ученым видом знатока

Хранить молчанье в важном споре,

И возбуждать улыбку дам

Огнем нежданных эпиграмм.[26]

Итак, Онегин, которого современный исследователь считает денди, в глазах того общества, которое его окружает в романе, является педантом. Здесь уместно напомнить ,что А.С. Пушкин нигде не называет своего героя денди. Быть одетым как денди еще не значит быть денди.

Может быть, единодушный приговор «судей решительных и строгих» характеризует не столько Онегина, сколько их самих, их забавную ограниченность и недогадливость? Так или иначе, высшее общество, представленное в первой главе романа в стихах, как бы дезориентировано в том, что касается Онегина: его дендизм никто не замечает, более того, его объявляют педантом, т.е. его поведение «прочитывают» с помощью прямо противоположного культурного кода. При этом сама «светскость» поведения Онегина может быть, очевидно, поставлена под сомнение: ведь «выставлять напоказ» в обществе «свою ученость», разумеется, не принято, точно так же, как и «с апломбом судить обо всем»[27] .

Можно сделать вывод о том, что высшее общество изображено в первой главе иронически, оно чересчур поспешно в своих приговорах. Но как воспринимает Онегина петербургское избранное общество в восьмой главе. В салоне Татьяны, где «разумный толк» был «без педантства»?

Если в первой главе решительные судьи не склонны трактовать поведение Онегина как розыгрыш, то здесь говорится о его склонности «морочить свет», т.е., очевидно, заставлять свет теряться в догадках о причинах его не совсем обычного поведения, игровой характер которого дополнительно подчеркивает список масок, в которые Онегин может облечься («мельмот, космополит, патриот, гарольд, квакер, ханжа…»[28] ).

Но, как и в первой главе, о нем не говорят как о денди. Более того, поведение Онегина в обществе готовы объяснить его стремлением походить на «ханжу» и «квакера»:

Стоит безмолвный и туманный?

Для всех он кажется чужим.

Мелькают лица перед ним,

Как ряд докучных привидений.

Что, сплин иль страждущая спесь

В его лице? Зачем он здесь?[29]

Разумеется, в этом строгом приговоре не больше истины ,чем в том, согласно которому Онегин был признан педантом.

Так или иначе, если Онегин - денди, то в петербургском обществе этого никто не замечает. Следовательно, если мы признаем, что А.С. Пушкин действительно считал своего героя денди, то мы должны признать и то, что в петербургском высшем свете эта роль была маргинальной и не имела сколько-нибудь существенного значения. Ведь денди не просто хочет эпатировать общество: он вместе с тем и нуждается в нем, как актер нуждается в театральных подмостках.

Таким образом, можно выделить следующее основное положение, характерное для развития дендизма в России: русский денди обязательно сочетал в себе блеск внешних форм и утонченность умственной культуры («Евгений Онегин есть арабеск мира нравственного, то - есть урод... но образованный эстетически"»[30] ).

В заключении я хотела бы привести цитату Л.П. Гроссмана : «Русский дендизм – явление мало замеченное и еще совершенно неизученное »[31] .

ІІ. Отражение идей дендизма в литературе XІX века

1. Общая характеристика развития идей дендизма в литературе.

Дендизм — бытовое явление художественного порядка, получившее выпуклое и разнообразное отражение в европейской литературе первой половины XIX века.

Денди постоянно присутствует в литературе XIX века как узнаваемый персонаж, а в 20-е годы в английской литературе с легкой руки издателя Генри Коулберна начинает процветать жанр “модного” романа (fashionable novel). Эпитет “модный” в данном случае имел двойной смысл: главный герой, как правило, увлекался модой и представлял собой тип светского денди. Но благодаря занимательному сюжету из жизни высшего общества и сами книги, как рассчитывал издатель, должны были привлечь внимание и стать модными в читательских кругах.

Коулберн проницательно оценил социальную ситуацию: к 1825 году в Англии уже сложилось сословие богатых буржуа, которые жаждали приобщиться к тайнам аристократического обращения. Истинная аристократия, напротив, брезговала общаться с банкирами и толстосумами-промышленниками, вменяя им в вину вульгарность манер. Самые знаменитые клубы эпохи регентства — “Олмак”, “Уайтс”, “Уатье” — были сугубо элитарными заведениями закрытого типа, устав которых был специально сформулирован так, чтобы отсеять нуворишей.

Клуб “Олмак” считался “седьмым небом модного мира”. В нем вопрос о допуске решал совет из десяти дам-патронесс (их сравнивали с венецианским Советом десяти), которые безжалостно отсекали лиц незнатного происхождения, и никакие капиталы не могли помочь дочке банкира попасть на заветный бал по средам в “Олмаке”. Билеты на бал стоили недорого, закуска была скромная — лимонад и сандвичи с ветчиной, ведь основная цель дам-патронесс состояла в том, чтобы избежать ostentation — “выставления напоказ”, афиширования богатства. Т. Веблен в конце XIX века придумает целую теорию, что именно “выставление напоказ” — признак буржуазного мышления, но эти социальные механизмы были прекрасно известны и раньше.

Коулберн понял, что существует не только социальный, но и информационный заслон между нуворишами и аристократами (напрашивающаяся аналогия — культурный зазор между “новыми” и “старыми” русскими), что создавало идеальную рыночную нишу для “модного” романа.

Отныне все желающие могли, купив заветную книжку, “виртуально” побывать в “Олмаке” или узнать, о чем толкуют в великосветских гостиных. Формула “модного” романа включала описания клубных балов, вечеров за картами, когда проигрывались целые состояния, любовных интриг, скачек и, конечно же, изысканных дамских нарядов и дендистских костюмов. Упоминались даже реальные адреса модных портных, у которых можно было заказать подходящие туалеты.

Принципы “модного” романа были достаточно отрефлектированы и нередко четко проговаривались прямо в тексте. У Бульвер-Литтона героиня -аристократка даже дает инструкции будущим авторам: “Умный писатель, желающий изобразить высший свет, должен следовать одному лишь обязательному правилу. Оно заключается в следующем: пусть он примет во внимание, что герцоги, лорды и высокородные принцы едят, пьют, разговаривают, ходят совершенно так же, как прочие люди из других классов цивилизованного общества, более того — и предметы разговора большей частью совершенно те же, что в других общественных кругах. Только, может быть, мы говорим обо всем даже более просто и непринужденно, чем люди низших классов, воображающие, что чем выше человек по положению, тем напыщеннее он держится и что государственные дела обсуждаются торжественно, словно в трагедии, что мы все время обращаемся друг к другу “милорд” да “миледи”, что мы насмехаемся над простыми людьми и даже для папильоток вырываем страницы из Дебреттовой “Родословной пэров”[32] . Такие “демократичные” установки создавали иллюзию отсутствия дистанции и позволяли читателю отождествляться с героями, не испытывая чувства социального унижения.

Особый талант Коулберна состоял в организации рекламной компании вокруг нового романа — как мы бы сейчас сказали, он был мастером public relations. Он обладал неограниченными возможностями манипулировать прессой, будучи совладельцем основных литературных журналов той эпохи. Подписывая с автором контракт, он одновременно заказывал хвалебную рецензию на роман — нередко тому же самому автору под псевдонимом. Для того чтобы внушить публике веру в правдивость деталей, Коулберн прибегал к хитроумной тактике: он заранее распускал слухи, что автор романа — знатное лицо, не пожелавшее открыть свое инкогнито. Читатели таким образом вовлекались в азартную игру отгадывания, кто скрывается за маской, не говоря уж о том, что многие действующие лица романов представляли собой портреты известных аристократов под прозрачными псевдонимами. Иногда к роману для вящего удовлетворения любопытства прикладывался “ключ” в виде таблицы персонажей по принципу “кто есть кто” (хотя порой и “ключ” изобиловал намеренными неточностями).

Аристократы также не пренебрегали чтением “модных” романов, и в этом случае игра узнавания приобретала особый характер: по мельчайшим деталям вычисляли, кто из “своих” мог оказаться автором, выставившим на широкое обозрение зарисовки нравов и иронические шаржи знатных особ. Коулберн, правда, не поощрял уж слишком сатирические картинки, чтобы сохранить почтительный интерес публики к аристократическому сословию. Подобная стратегия позднее вызвала обратную реакцию — тогда появился Теккерей со своими язвительными “Записками Желтоплюша” (1840) и “Книгой снобов” (1847).

Первый громкий успех в жанре “модного” романа имел “Тремэн” Р. П. Уорда (1825). Это была история денди, и в ней впервые были детально описаны все дендистские мелочи туалета, стиль жизни, а также техника светского успеха. Очевидный прототип Тремэна — Джордж Браммел: как и знаменитый денди, главный герой романа любит сидеть возле окошка клуба “Уайтс” и иронизировать по поводу костюмов прохожих. Совпадают и другие знаковые детали — Тремэн отвергает невесту за то, что она пользуется столовым ножом, когда подают горошек.

Роберту Уорду к моменту публикации романа было уже шестьдесят лет, и он был огорошен неожиданным успехом романа. Он был вхож в светские и политические круги и, чтобы не ставить под удар свою карьеру, благоразумно воспользовался псевдонимом. При этом Уорд настолько заботился о своем инкогнито, что даже вездесущий Коулберн не знал его истинного имени. Текст романа переписывали две дочери Уорда, чтобы нигде не фигурировал настоящий авторский почерк. Все контакты с издателем осуществлялись через личного адвоката Уорда Бенджамина Остена и его жену Сару. Они же передавали ему письма читателей и отзывы коллег-литераторов — в его адрес, к примеру, направили одобрительные послания Генри Макензи и Роберт Саути.

Но наибольшее удовольствие Уорду доставляла такая игра: по вечерам он направлялся на светские вечеринки и там охотно поддерживал разговоры о том, кто же мог быть автором скандального романа, высказывая самые невероятные предположения. Попутно он участвовал в спорах о прототипах, пользуясь возможностями тонко отомстить своим недоброжелателям. Так, одной даме, которая сочла роман вульгарным, он намекнул через третьих лиц, что якобы слышал, будто с нее списан характер самого неприятного персонажа в книге — леди Гертруды.

Другой сенсацией стало появление в издательстве Коулберна романа Дизраэли “Вивиан Грей” (1826). Публикации содействовала та же Сара Остен, которая была посредницей между Коулберном и Уордом. “Раскрутка” велась по уже налаженной схеме: намеки, рецензии, ключ персонажей. Роман был также издан анонимно, однако на этот раз авторское инкогнито было раскрыто довольно быстро. После того как журналисты дознались, что автор — мало кому известный юноша из еврейской семьи, возникло недоумение, откуда он мог так хорошо знать нравы высшего общества. В некоторых критических статьях намекали, будто Дизраэли украл дневники Уорда и списал из них характеристики знаменитых светских персонажей. Подобное обвинение можно объяснить тем, что в тот момент “Тремэн” был, в сущности, единственным образцом “модного” романа и все публиковавшееся вслед за ним невольно сравнивалось с ним как с архетипом. Но на самом деле Дизраэли сочинил сам свой текст, и Уорд одобрительно отзывался о его книге, видя в ней признаки блестящего дарования начинающего автора, — тогда еще никто не мог догадываться, что настоящие амбиции молодого человека простираются далеко за пределы литературы.

Вивиан Грей по сюжету — циник, который делает ставку на политическую карьеру и плетет интриги, чтобы заручиться поддержкой влиятельных лордов и попасть в парламент. Такой герой для Дизраэли оказался своего рода пробным камнем: будущий премьер-министр Англии (Дизраэли получил этот пост в 1867 году) размышлял о моральной цене политического успеха.

Главный герой романа демонстрировал в лучших дендистских традициях холодную наглость в сочетании с изысканной вежливостью: опоздав на блестящий обед, он пренебрегает свободным местом с краю стола и, пользуясь благосклонностью хозяйки дома, занимает лучшую позицию в центре рядом с ней. Но для этого приходится подвинуть все остальные кресла, в результате чего у прочих гостей оказываются перепутанными тарелки, и мисс Гассет, которая собралась полакомиться фруктовым желе, по ошибке берет целую ложку жгучего соуса карри с тарелки своего соседа, словом, происходит полный переполох. ”Ну вот, это разумное расположение, что может быть лучше” [33] , — хладнокровно реагирует Вивиан Грей.

Дендизм Вивиана Грея насквозь автобиографичен: молодой Дизраэли запомнился современникам не в последнюю очередь экстравагантными костюмами. Генри Бульвер, брат писателя Бульвер-Литтона вспоминает, что на светском обеде Дизраэли был одет в “зеленые бархатные шаровары, канареечного цвета жилет, открытые туфли с серебряными пряжками, рубашку, отделанную кружевами, ниспадавшими на кисти рук”[34] . Дизраэли сознательно использовал дендистский стиль в утрированном варианте, чтобы произвести впечатление на дам, выделиться и запомниться. Эта стратегия саморекламы входила в арсенал дендистских приемов, и Дизраэли не отказался от нее даже позднее: когда он уже был видным политическим деятелем партии тори, он любил появляться в панталонах пурпурного цвета, отделанных золотым шнуром вдоль шва, продолжал носить перстни с бриллиантами поверх белых перчаток и множество золотых цепочек. Он добился членства в “Олмаке” благодаря рекомендации леди Танкервилль, был посетителем салона леди Блессингтон и подружился с королем лондонских денди того времени графом д’Орсэ. На известной гравюре Дэниэла Маклиса 1833 года Дизраэли изображен во всем своем дендистском великолепии, причем среди его аксессуаров обращает на себя внимание трость со вделанным моноклем — модная техническая игрушка того времени, бывшая таким же знаком престижа, как и сотовый телефон сегодня.

На публике Дизраэли порой нарочно разыгрывал особые дендистские мини-перформансы, изображая из себя сообразно моде женственного, изнеженного молодого человека. Однажды он наблюдал за игрой в теннис, и мяч залетел в зрительские ряды прямо ему в ноги. Дизраэли поднял мяч, но, вместо того чтобы закинуть его обратно на корт, попросил это сделать соседа, мотивируя свою просьбу тем, что никогда в жизни не бросал мяч. На следующий день об этой истории говорил весь Лондон.

Третьим и самым знаменитым “модным” романом в серии Коулберна после “Тремэна” и “Вивиана Грея” стал “Пелем” Бульвер-Литтона. Собственно, только “Пелему” и суждено было пережить свое время и остаться в культурной памяти как библия дендизма.

Главный герой романа