Введение

Весной 1874 года группа молодых художников пренебрегла официальным Салоном и устроила собственную выставку. Подобный поступок уже сам по себе был революционным и рвал с вековыми уcтоями. Картины же этих художников, на первый взгляд, казались еще более враждебными традиции.
Реакция на это новшество со стороны посетителей и критиков была далеко не дружественной. Они обвиняли художников в том, что те пишут не так, как признанные мастера, - просто для того, чтобы привлечь внимание публики.
Наиболее снисходительные рассматривали их работы как насмешку, как попытку подшутить над честными людьми. Потребовались годы жесточайшей борьбы, прежде чем члены маленькой группы смогли убедить публику не только в своей искренности, но и в своем таланте. Эта группа включала: Моне, Ренуарa,
Писсаро, Сислея, Дега, Сезанна и Берту Моризо. Члены ее обладали не только различными характерами и различной степенью одаренности, но в известной мере придерживались также различных концепций и убеждений. Однако все они принадлежали к одному поколению, прошли через одни и те же испытания и боролись против общей оппозиции.

Темой для моего реферата является творчество Эдуарда Мане, поскольку он оказался в самом центре французской живописи второй половины XIX века.
Он ее стержень, ее движущая сила. “До Мане”, “после Мане” - эти выражения полны глубочайшего смысла. Его именем заканчивается один период в истории французского искусства и начинается другой.

Мане был действительно “отцом импрессионизма”, тем, от кого исходил импульс, повлекший за собой все остальное. Но почему этой фигурой стал именно Эдуард Мане? Что же все-таки послужило резким толчком к появлению нового направления в искусстве? Попытаемся ответить на эти вопросы, исследуя творческий путь великого художника.

Мане учился в Школе изящных искусств, обращался за советами к художникам старшего поколения и впитывал различные течения своего времени - классицизм, романтизм, реализм. Однако он отказался слепо руководствоваться методами прославленных мастеров и современных псевдомастеров. Вместо этого из уроков прошлого и настоящего он извлекал новые концепции. Хотя его попытки потрясали современников своим “бесстыдством”, на самом деле он был подлинным продолжателем практики и теорий своих предшественников.

Таким образом, новый этап истории искусства начавшийся выставкой 1874 года, не был внезапным взрывом революционных тенденций, он являлся кульминацией медленного и последовательного развития. Именно поэтому импрессионизм не начинается с 1874 года. При всем том, что все великие мастера прошлого внесли свой вклад в развитие принципов импрессионизма, непосредственные корни этого течения можно легко обнаружить в двадцатилетии, предшествующем исторической выставке 1874 года. Поэтому каждая попытка проследить зарождение импрессионизма, по мнению автора, должна начинаться с изучения периода, в который формировались его основные идеи, что произошло задолго до того, как они нашли свое полное выражение. В этот период господствовало старшее поколение - Энгр, Делакруа, Коро и
Курбе, а также традиции, насаждаемые официальными художественными школами,
- это и был тот фон, на котором младшее поколение развивало свои новые концепции. Это объясняет важность тех ранних лет, когда Мане отказался следовать за своими учителями и начал искать свой собственный путь, который вел его к импрессионизму.

В своей работе автор использует исторический, аналитический, сравнительный и другие методы исследования. По мнению автора, наше исследование будет бесполезным, если мы в достаточной мере не будем анализировать произведения этого неповторимого художника, поэтому значительная часть работы посвящена именно анализу работ Э. Мане.

Материал, на котором построена данная работа, может быть разделен на следующие элементы: собственно произведения художников, наряду с ними - письма и высказывания самих художников; многочисленные свидетельства современников и, наконец, современная критика. Широко цитируя источники, вместо того чтобы пересказывать сведения, почерпнутые из них, ставя читателя в непосредственное соприкосновение с оригинальными текстами, автор надеется в известной мере воссоздать атмосферу той эпохи.

Глава 1. Начало творческого пути

1.1. Юношеские годы Э. Мане

Эдуард Мане родился 23 января 1832 года в Париже, в доме N5 по улице Малых
Августинцев. Его отец, Огюст Мане, был шефом отделения в Министерстве юстиции. Позднее ему предстояло перейти в качестве судьи в Парижский апелляционный суд. Огюст Мане женился 18 февраля 1831 года на Эжен-Дезире
Фурнье. Дядя Эдуарда по материнской линии, Жозеф-Антуан-Эннемонд Фурнье, выполнявший некоторые дипломатические функции в Стокгольме, способствовал возведению Бернадотта на престол. Впрочем, если претенденты обычно выказывают слабость к тем, кто может помочь их возвышению, то они сразу становятся сдержаннее, добившись предмета своих стремлений.

Мсье Эннемонд Фурнье был столь мало оценен Карлом XIV, что ему пришлось покинуть Швецию. Впрочем, семья Мане была достаточно богата для того, чтобы впоследствии, сделавшись живописцем, Эдуард Мане мог ни в чем не нуждаться и жить, почти не продавая своих картин.

В 1839 году Эдуард Мане был отдан в пансион аббата Пуалу в Вожираре, а в 1844 - 1848 годах учился в «коллеже Роллэн»[1]. Там он подружился с
Антоненом Прустом. Эдуард Мане привлекал сверстников своей простотой и открытой манерой. Ему покровительствовал директор колледжа мсье Дефоконпре
- переводчик Вальтера Скотта, лично связанный с семьей Мане и, особенно, с полковником Фурнье. Последний был человеком образованным, испытывавшим живое пристрастие ко всему, связанному с искусством. Для него не было большего удовольствия, чем сводить А. Пруста и своего племянника по воскресеньям в Лувр. Он радостно наблюдал, как во время этих экскурсий
Эдуард с карандашом и альбомом в руках пытался передать свои впечатления то от картин старых мастеров, то от природы.

Однажды воскресным вечером он попробовал поговорить об этом с отцом
Эдуарда. Он посоветовал своему шурину позволить сыну посещать факультативный курс рисунка в коллеже Роллэн. Мсье Мане весьма плохо встретил этот совет. У него было три сына: Эдуард, Гюстав и Эжен, и он ожидал, что все трое последуют семейной традиции и будут готовиться к гражданской (юридической) карьере. Полковник Фурье не настаивал, но тут же повидался с мсье Дефоконпре и сказал ему, что готов оплатить из своего кармана уроки рисования, которые будут даны Эдуарду.

В этом рисовальном классе, который был расположен по соседству с гимнастическим залом, учитель заставлял Эдуарда рисовать с гравюр и изредка
- с орнаментальных рельефов. Эдуарду это так наскучило, что он только и мечтал, как бы убежать в гимнастический зал. Быть может, занятия гимнастикой, к которой он проявлял исключительные способности, навели его на мысль поступить в морскую школу. Возможно, здесь сказалось желание как можно скорее расстаться коллежем. Как бы там ни было, он решительно заявил отцу, что не чувствует ни малейшей склонности к юридической карьере и будет готовиться к экзаменам в морское училище.

Домашняя обстановка в это время на улице Мон-Татор, где тогда проживала семья Мане, отличалась большой скромностью. Ничто не бросалось в глаза. Мебелировка, манера одеваться - все говорило о простоте и умеренности, присущей французскому вкусу. Самые лучшие минуты наступают здесь по вечерам, когда дядюшка Фурнье коротает досуг вместе с родителями
Эдуарда и другими завсегдатаями дома - это происходит довольно регулярно.
Пока дамы рукодельничают, а мужчины беседуют, дядюшка Фурнье - низенький, добродушный толстяк со смеющемся лицом и маленькой бородкой - забавляется, вынув из кармана блокнот для рисования: делает наброски. Образованный, с тонким вкусом, Фурнье по-настоящему любит искусство. Чтобы наблюдать за дядей, Эдуард тут же оставляет свои игры. Он и сам осмеливается сделать несколько штрихов на бумаге. Мгновенно сосредоточившись, он прислушивается к советам, начинает заново, кое-что исправляет, знакомится с перспективой.

Эдуард Мане настолько любил свой дом, насколько терпеть не мог коллеж.
Там, кроме гимнастики и рисования, он интересовался только историей, курс которой читал молодой профессор М. Валон - будущий творец Конституции 1885 года. Но даже на уроках истории он часто читал, спрятав под партой одну из книг, которые он приносил из дому, когда возвращался по понедельникам в коллеж. Одной из его любимых книг была “Салоны” Дидро. Во время уроков рисования Эдуард Мане не любил копировать модели в античных шлемах и вместо этого рисовал головы своих соседей. А так как почти все его одноклассники брали с него пример, то следствием этого была настоящая революция в рисовальном классе, революция, за которой последовал рапорт надзирателя мсье Санвиля. В результате этого рапорта Эдуард был на месяц исключен из класса. Весной 1848 года Эдуард Мане покинул коллеж. А осенью он держал экзамены в мореходную школу, но, видимо, не очень усердствовал: экзамен закончился полным провалом. Все же ему было разрешено отправиться в учебно- подготовительное плавание на паруснике “Гавр и Гваделупа» юнгой.

9 декабря 1848 года парусник покинул Гаврский порт, чтобы пересечь Атлантический океан и 4 февраля бросить якорь на рейде Рио-де-
Жанейро. Его предупредили, что если он провинится, то подвергнется дисциплинарному взысканию, применяемому к матросам, - иными словами, его закуют в кандалы. Но даже это не омрачает настроение Эдуарда. Он рад, что может, наконец, окунуться в новую жизнь, так резко меняющую все его привычки. В море Эдуард себя чувствует прекрасно.

Но энтузиазм Мане вскоре утихает. Какая тоска - длинные, бесконечно длинные дни, а теперь еще и дожди начались. Эдуард рисует. Рисует, фиксирует свои впечатления, передает движения, изображает силуэты, лица матросов и товарищей. После двух месяцев в море «Гавр и Гваделупа» стал на рейд в Рио-де-Жанейро в понедельник 5 февраля. Через несколько дней воспитанникам разрешили сойти на берег, и они начинают осмотр города. Этот город чаровал и отталкивал Эдуарда. Рабство его возмущает. Бразильская милиция кажется комичной. Но для европейца и «немного художника» город этот отмечен печатью неповторимого своеобразия. И, разумеется, он необыкновенно живописен. Все в нем будоражит любопытство: пестрота населения; зрелищность улиц, где можно видеть не только традиционные средства передвижения, запряженные мулами, но и нравы местных жителей, особенно бразильянок, причесанных в китайском вкусе, чьи глаза и волосы изумительно черные - почти все они очень красивы. В городе этом есть и еще нечто необычное для европейца и «немного художника» - свет, раскаленный свет, делающий формы особенно четкими - без той приглушенности тонов, смягченности и неуловимости переходов, которые растворяют линии под небом
Парижа. Глаза Эдуарда впивают чистые сочетания красок, отчетливые тени, резко обозначенные «валеры», не допускающие полутонов. А затем, 18 февраля, устраивается трехдневный карнавал. Необычайное зрелище. Юные воспитанники с
«Гавра и Гваделупы» едва верят своим глазам.
Но в последний день карнавала, воспитанники, вместо того чтобы побывать в
Рио, опять отправились на загородную прогулку и даже рискнули наведаться в девственные джунгли Тижука. Поразительно дикая, нетронутая природа. Эдуард потрясен. Среди цветов порхают яркие колибри. Корни деревьев опутаны лианами, с веток спускаются орхидеи. В траве медленно ползают насекомые, сверкающие, как драгоценные камни. В зеленых чащах Эдема повсюду прячутся змеи и, в конце дня, когда восхитительный отдых близился к концу, какая-то змея укусила Эдуарда в левую ногу. Он не на шутку страдал, нога распухла и поэтому его поторопились отправить на борт парусника. Две недели он не покидал корабля. В конце своего путешествия Эдуард больше всего на свете хочет вернуться во Францию. В письме к брату Эжену он бросает вскользь:
”Я не рассчитываю поступить в этом году; на борту корабля куда беспокойнее, чем на земле". Путешествие через Атлантику и пребывание в Рио оставили глубокий след в сознании Мане. Он, родившийся под дымчатым небом
Парижа и воспитывавшийся в чинной и скучноватой среде, впервые открыл для себя красоту солнечных просторов, сияние красок. Конечно, и то удивительное личное ощущение моря, которое впоследствии отличало Мане-мариниста, родилось в его душе именно во время этого плавания в заэкваториальные страны. Путешествие побудило в Мане жажду творчества и, когда 13 июня 1849 года, он сходил по трапу на французский берег, его дорожный чемодан был набит рисунками. Через месяц он вновь проваливается на экзаменах, и тогда отцу ничего другого не остается, как предоставить Эдуарда самому себе.

1.2. Начало работы.

В сентябре 1850 года Мане вместе с Прустом поступили в мастерскую модного парижского живописца, ученика Гро и Делароша, автора нашумевшей в Салоне 1847 года картины ”Римляне эпохи упадка” Тома Кутюра.
Он был полон самых радужных надежд: верил в свою страну, которая в феврале
1848 года стала республикой и представлялась Мане наилучшим государством на земле; ждал от Кутюра приобщения ко всем радостям и тайнам творчества.
Однако вскоре многие из его иллюзий рассеялись. В это время Мане был мускулистым человеком среднего роста. У него была ритмичная, исключительно элегантная походка. Как он ни старался утрировать эту походку и растягивать слова, подражая говору парижских щеголей, ему не удавалось стать вульгарным
- в нем чувствовалась порода. Под широким лбом выступал прямой, правильный нос. Приподнятые уголки рта придавали ему насмешливое выражение. У него были светлые глаза. Они были невелики, но отличались блеском и живостью. В молодости он носил длинные волосы, часто откидывая их назад. В 18 лет волосы уже поредели надо лбом, но появилась борода. Она смягчала нижнюю часть лица, в то время как тонкие легкие волосы окружали голову как ореол...

В мастерской Кутюра было 25 - 30 человек. Она помещалась в нижнем этаже дома на улице Ласаль. Как во всех ателье, каждый делал ежемесячный взнос на мужскую или женскую натуру. Кутюр появлялся 2 раза в неделю, окидывая рассеянным взглядом этюды, объявлял перерыв, рассказывал анекдоты о своем учителе Гро и затем исчезал. Кутюр не оправдал надежд Мане, ибо в его мастерской царил дух рутины, процветали традиции “школы здравого смысла” или “золотой середины”, которая находила Энгра “слишком холодным”, а Делакруа ”слишком горячим” и самодовольно мнила себя способной соединить в себе все достоинства классиков и романтиков, не допуская при этом ни одной из их мнимых “ошибок” и “чрезмерностей”. По традиции Кутюр продолжал писать картины на тему античности и средневековья. Все это представлялось
Мане занятием праздным и совершенно бесполезным. Он не желал делать то, что делал Кутюр и близкие ему представители коммерческого, салонного искусства
Франции середины 19 века. “...Я сам не знаю, зачем я здесь? Все, что мы здесь делаем и видим - просто смешно. И натура и освещение - все одинаково фальшиво! Я понимаю, что странно писать раздетую женщину среди улицы, но за городом и летом - это вполне возможный вариант нагой натуры, которая, пожалуй, навсегда останется последним словом искусства живописи”. По словам
Пруста, Мане “питал глубокое презрение к живописцам, засевшим в своих мастерских со своими натурщиками, костюмами, манекенами и создающих мертвые картины, тогда как ...за стенами мастерских есть столько живых вещей”.* Но все же в мастерской Кутюра Мане проведет 6 лет. Многие впоследствии удивлялись, почему будущий новатор столь долго оставался в ателье мастера ложноклассических полотен. Ведь 6 лет - срок немалый, тем более что многие ведущие художники стремились к самообразованию. Но
Мане хотел «осмотреться», понять основные тенденции в искусстве. Выбор наставника определялся тем, что последний вел в Школе изящных искусств в
Париже свободную мастерскую, стремился создать собственный метод преподавания, являясь одним из крупных педагогов во Франции. Понять Кутюра
- значит понять возможности официального искусства. Рисунок, штудии с натуры, умение построить большую композицию - такова была основа работы в его ателье, основа неплохая сама по себе. Однако, у Мане начинает создаваться впечатление, что, оставаясь в мастерской Кутюра, он топчется на одном месте. Вот уже 6 лет, как он трудится в его ателье. Он приобрел здесь мастерство, ремесленную основу живописного искусства. Не так уж и мало.
Эдуард был бы несправедлив, если бы не отвечал Кутюру признательностью. Но он должен двигаться дальше. Чему еще может научить его автор “Римлян”?
Практически ничему новому, что интересовало Мане.

Вскоре он начал ссориться с Кутюром. Стычки эти становились все более резкими. Гроза становилась реальной угрозой. И она разразилась. Вся мастерская устроила овацию Мане, когда он написал этюд со знаменитой натурщицы Мари ла Русс. Этот этюд отличался большой свежестью фактуры и сильным рисунком, от которого не отрекся бы сам Энгр (Мане питал к Энгру чувство живого восхищения). Полотно поставили к свету на мольберт, украшенный цветами. Явился Кутюр, посмотрел, сделал невообразимую гримасу.
Похвалив всех остальных, он вернулся к холсту Мане и сделал ему замечание, на которое Мане, чувствовавший одобрение товарищей, возразил, что он пишет то, что видит сам, а не то, что нравится видеть другим. “Ну что ж, мой друг, - сказал Кутюр, - если вы претендуете быть главой школы, отправляйтесь творить в другое место".** Так в 1856 году Мане покидает ателье. Теперь он будет работать самостоятельно.

В это время у Мане были теплые отношения с графом Альбером де
Баллеруа. Он предлагает Мане разделить с ним мастерскую, которую он снимает неподалеку от церкви Мадлен, на улице Лавуазье. Предложение принято.
Покинув Кутюра, Мане упорно начал преодолевать в себе его влияние. Он даже уничтожил все свои академические работы, выполненные в 1855-1859 годах. Но увидеть то, что полезно, и пойти своей дорогой удалось далеко не сразу.
Период ученичества Мане затянулся поэтому еще на 3-4 года, но теперь его наставниками стали крупнейшие живописцы Франции 19 столетия и великие мастера прошлых веков. Как ему хочется стать одним из тех художников, кем восхищаются, чьи имена у всех на устах, кого обхаживают торговцы, но ведь он не может не презирать живописцев, пользующихся подобными привилегиями.
Мане в растерянности...

В поисках истины, в надежде на успокоение он решает предпринять новое учебное путешествие.

Весной и летом 1856 года Мане путешествует: он едет в Голландию, где посещает Амстердам и Гаагу, потом направляется в столицу Баварии - Мюнхен и в столицу Саксонии - Дрезден, затем наступает очередь Австрийской империи, где Мане осматривает Прагу и Вену, и, наконец, дольше всего он задерживается в Италии - Риме, Флоренции и Венеции. Мане тщательно изучает живопись итальянского Возрождения. Он делает зарисовки фигур фрески
«Рождение Марии» в церкви Санта-Мария-Новелла, копирует «Венеру Урбинскую»
Тициана. Искусство раннего и зрелого периода творчества Тициана интересовало его в дальнейшем: так, около 1857-1859 гг. он копирует в Лувре некоторые его работы. Его привлекали также Рафаэль, Джорджоне - художники чистой и светлой гармонии. Наряду с мастерами раннего и высокого
Возрождения он начал все более увлекаться творчеством Веласкеса, причем не раннего Веласкеса, а благородной и непринужденной живописью зрелых лет великого испанского художника. С того момента, как он познакомился с картинами Веласкеса и проанализировал их, перед ним открылись новые горизонты. Он понял, что такое полный свет, глядя на эти полотна, где даже черное светится. И все его прежние опыты были опрокинуты. Испания ошеломила и заполнила его, он как бы сразу охватил ее, желая постичь, вернуть ей молодость и открыть новые пути, исходя из старых образцов. Что обрел Мане в этом диалоге с великими мастерами? Прежде всего, конечно, знание, которым наделяют они всех тех, кто к ним обращается, но к тому же еще и опору, возвышенный пример. Более или менее сознательно - чаще менее, чем более, -
Мане как бы добивался получить от этих мастеров право на собственное видение. Он хотел соразмерить с ними свою индивидуальность. Его копии - это отнюдь не рабское повторение, но своего рода преображение оригинала стремительными и смелыми ударами кисти. Если бы эти копии увидел Кутюр, он бы их ни в коем случае не одобрил. В “Венере Урбинской” им был бы обнаружен подозрительный прозаизм: Венера стала у Мане скорее женщиной, чем богиней.

Наконец, нужно обратить внимание и еще на один пласт художественного наследия, который, несомненно, сыграл свою роль в формировании Мане- художника, но на который обычно не указывается. Это живопись Ватто и
Шардена. Правда, Мане не копировал их картин, но их воздействие очевидно в такой ранней работе, как «Мальчик с вишнями», а затем прямо сказывается и во «Флейтисте» и в «Мыльных пузырях». Но, конечно, основой для самостоятельных исканий Мане более всего мог быть опыт современного французского искусства. Еще в 1855 году, во время Всемирной выставки в
Париже, он имел возможность оценить величайшие достижения живописи Франции
19 века. В состав этой выставки входил специальный раздел, посвященный современному, прежде всего французскому искусству, и здесь всеобщее внимание привлекали экспозиции Делакруа и Энгра. Мане живо интересовали яркие произведения Делакруа, волновала мечта о свободном проявлении человеческих способностей и чувств, которой вдохновлялся великий романтик.
Не случайно впоследствии (в 1857 году) Мане копировал «Ладью Данте» и в связи с этим посетил мастерскую Делакруа. Однако пафос истории, без которого было бы немыслимо развитие романтической живописи, Мане был совершенно чужд. Не в меньшей степени интересовал его и Энгр. Его привлекали такие картины Энгра, как «Купальщицы Вальпинсона», и особенно - портреты. Он угадал в портретах Энгра скепсис и иронию, скрытые под маской ледяного беспристрастия. Но Мане отталкивало высокомерное презрение Энгра к своему веку.

В его время в центре художественной борьбы было искусство
Курбе, лучшие произведения которого появлялись на парижских выставках в то самое время, когда Мане ссорился с Кутюром и стремился увидеть в искусстве то, что могло быть полезным и актуальным сегодня. Он, несомненно, знал о скандале, разразившемся в Салоне 1851 года в связи с показом “Похорон в
Орнане”, и о еще более громком скандале в Салоне 1853 года где
“Купальщицы” Курбе совершенно вывели из душевного равновесия Наполеона III и императрицу Евгению, стегнувшую хлыстом по этому холсту. Его восхищали
“Похороны в Орнане”, где Курбе решился представить ничем не замечательных людей, своих современников и сограждан, в натуральную величину, в масштабах исторических картин или парадного группового портрета, где он осмелился частный случай их будничной жизни трактовать в столь величественном и серьезном духе, какой прежде считали достойным только при изображении событий исключительного, общечеловеческого, исторического значения. Но для Курбе право на такое торжественное утверждение имели только те люди, которые сохраняли естественную цельность. Это обстоятельство придавало эстетическому идеалу Курбе необычайную материальность, очень земной характер, и в то же время делало его неповоротливым. Это не устраивало Мане. Композиции Курбе были слишком неподвижны, человеческие фигуры нередко лишь сосуществовали в типичной для них среде, подобно тому, как сосуществуют деревья в лесу. Его колорит определяли утяжеленные краски коричневой земли, зеленой листвы и синего неба, массивные, сосредоточенные в себе пятна. Мане же куда больше волновали деликатные дымчатые тона и валеры Коро, текучие и будто одухотворенные фактуры Добиньи. Тем не менее, Курбе, более чем кто-либо из современников, помог Мане утвердиться в его стремлении писать то, что он видел вокруг себя, говорить о будничном, с такой же серьезностью, с какой прежде говорили о героическом. Но искать темы будущих картин он будет не там, где их искал Курбе, и говорить о современниках будет в ином тоне, чем это делал его предшественник.

1.3. Первые самостоятельные шаги

Первым этапом развития его живописного таланта была картина
“Любитель абсента”. Трактовка темы в этой картине и изобразительные средства художника были результатом изучения так называемых философских картин Веласкеса. В этой картине, где “любитель абсента” написан во весь рост и в натуральную величину, уже проявляются многие характерные свойства живописи Мане. Он суживает пространство; пренебрегая линейной перспективой, как бы изменяет приемы пространственного изображения; сливает тень, отбрасываемую фигурой, с темным цветом пальто и этим сводит на нет другой способ передачи пространства - пластичность тела. Человек, пол на переднем плане и замыкающий картину низкий, широкий стол превращаются в плоскости, уничтожающие иллюзию пространства. Стремясь к живописной образности, Мане упрощает действительность, изображая каждый ее элемент, как проекцию на плоскость, то есть обозначает, но дает ощущения объема. В этой картине, где большую роль играет светлый фон: с одной стороны, он мешает распространению объемности в глубину, с другой - подчеркивает силуэт. Романтическая поза “любителя абсента”, его лицо, выражающее болезненное опьянение, родственны по своему настроению стихам Бодлера.

Весной 1859 года Мане впервые попытался выставиться в Салоне.
Но жюри отвергло его картину “Любитель Абсента”. Лишь один Делакруа подал тогда свой голос в защиту Мане. Более благоприятно были встречены написанные в 1860 году “Гитареро” ,портрет родителей”. В прессе благосклонно отозвался о “Гитареро” Т. Готье: “Карамба! Вот “Гитареро”, какого не увидишь ни в Опере-Комик, ни на виньетке в нотах испанских романсов!... Как он бренчит на своей гитаре, не жалея струн и распевая во все горло! Нам кажется, что мы слышим и видим этого бравого испанца в марсельской куртке и брюках! Эта фигура в натуральную величину говорит о таланте автора и отличается смелой, широкой манерой и верностью кисти. Эта картина, заставила многих художников широко раскрыть глаза и разинуть рты.
Она была подписана новым именем - Мане.

Успешно для Эдуарда прошла и небольшая персональная выставка в частной галерее Мартине. Однако уже в 1863 году положение резко изменилось. В феврале Мане устроил вторую персональную выставку в галерее Мартине, где показал серию картин, написанных под впечатлением гастролей в Париже в 1862 году труппы испанского народного балета: ”Лолу из Валенсии”, ”Испанский балет”, ”Музыку в Тюильри”.

Во всех этих работах есть оттенок театральности, игры. Прима-балерина испанской группы изображена за кулисами перед выходом на сцену - ”Лола из
Валенсии”. Эта картина знаменита четверостишьем Шарля Бодлера, освистанного и поруганного, как и сама картина.

“Среди стольких красавиц, доступных исканьям,

Колебания в сердце возможны друзья,

Но в Лола де Валанс не увидеть нельзя;

Чар сокровища с розово-черным мерцаньем”

Ведь это верно, Лола де Валанс - драгоценность в розовом и черном; художник работает здесь только пятнами, его испанка написана широкой манерой живыми контрастами; весь холст покрыт двумя тонами. Эта картина стала гвоздем выставки. Знаменитая Лола, вызвавшая столько нападок и возмущения только потому, что она является правдивым изображением, по существу портретом очень реалистичным и выразительным, прекрасно сложенной красивой женщины. Ее формы не теряются под тяжелым национальным костюмом; короче говоря, она имеет вид испанской танцовщицы по той простой причине, что она действительно и испанка и танцовщица.

Еще одна картина на эту же тему - “Испанский балет”. На ней изображены испанские танцоры в момент выступления. Она впервые была выставлена на выставке в галерее Мартине и поразила посетителей своим движением, блеском и увлекательностью. Впрочем, и в ранний период интерес к необычному не был единственным творческим импульсом Мане. Еще в 1861 году он написал “Музыку в Тюильри” - свою первую сцену парижской жизни. Это многофигурная композиция, имевшая решающее значение для Мане с точки зрения формирования стиля. Отправной точкой здесь является живопись Курбе, его
“Похороны в Орнане” и “Мастерская художника”. До некоторой степени, вероятно, аналогична и цель Мане: увековечить в одной групповой картине друзей, знакомых, характерные ситуации тогдашней парижской жизни.
“Музыка в Тюильри” - интересный опыт, где сконцентрирована целая эпоха с ее костюмами, модой, вкусом, где встречаешь знакомые лица: Ш. Бодлера, Т.
Готье, самого автора среди этой толпы, теснящейся под тощими деревьями парка. Мане смог объединить на картине такое большое количество фигур потому, что изобразил на ней пассивное действие - слушание музыки. Оркестр мыслится на месте зрителя, рассматривающего картину; благодаря этому значительная часть персонажей смотрит на нас, как бы ища с нами контакта.
Фокус картины находится не в глубине, на горизонте, в точке сосредоточия перспективных линий, как на подобных многофигурных картинах старых мастеров, а вне картины, в точке, где перекрещиваются взгляды фигур, - на зрителе. Этот геометрический и перспективный центр, лежащий за пределами картины, дает Мане возможность отбросить традиционные приемы построения массовых композиций; вместо этого он создает простое равновесие мотивов и красок между правой и левой стороной, между задним и передним планом. Для равновесия, а не для какой-либо иллюзии перспективы, служат размещенные обдуманно и ритмично стволы деревьев и зеленая листва. Пренебрежение к иллюзорной перспективе выражается и в отсутствии на картине теней. Все пространство равномерно залито ярким светом, придающим краскам насыщенность и дающим возможность раствориться насыщенному коричневому основному тону, характерному для старых картин. Здесь преобладают белые, желтые, синие и красные пятна; как организующие мотивы между ними повторяются черные цилиндры и сюртуки мужчин. Верхняя треть картины покрыта листвой, которая уравновешивает и объединяет две различные цветовые группы. Живописное решение картины, в которой ощущение взаимосвязи фигур и воздушной среды достигнуто тонкими грациями света и обобщением формы, было столь непривычным, что на выставке она вызвала скандал. Публика угрожала ей зонтиками. Один ожесточенный ценитель искусства угрожал даже перейти к действию, если “Музыка в Тюильри” останется на выставке. “Я понимаю гнев этого ценителя искусства - писал Эмиль Золя, - представьте себе под деревьями Тюильри целую толпу, пожалуй, человек в 100, движущуюся на солнце: каждая фигура - просто пятно, только слегка намеченное и в котором детали превращаются в линии или в черные точки. Если бы я оказался там, я попросил бы ценителя искусства встать на почтительное расстояние, тогда он увидел бы, что эти пятна живут, что толпа говорит и что это полотно одно из самых характерных произведений художника”. На этот раз его ждал полный провал: публика неистовствовала и чуть не уничтожила “Музыку в Тюильри”.
Критик Поль Манц, намекая на несерьезность намерений Мане, заявил, что:
“Когда мсье Мане был в веселом расположении духа, он написал “Музыку в
Тюильри”, “Испанский балет” и “Лолу из Валенсии”; это, так сказать картины, раскрывающие в нем обилие жизненных сил. Но пестрая мешанина из красных, синих, желтых и черных красок - это не колорит, а карикатура на колорит”. С легкой руки Манца обыватели начали распространять слухи о том, что Мане - всего лишь недоучка и бездельник, который ради смеха пишет карикатурные картины и дурачит публику. Не удивительно, что, когда в апреле 1863 года
Мане послал в очередной Салон "Завтрак на траве”, жюри тут же отвергло его.
”Завтрак на траве” не был принят в официальный Салон 1863 года. Но тогда открылся “Салон отверженных” в том же Дворце индустрии, что и официальный
Салон. И в тот и в другой входили через общий вестибюль. И уже список участников вызывал глубокое удивление. Да, это был тяжелый удар, нанесенный осужденными тем, кто выносил им приговор. Критика это отметила. “В этот дополнительный Салон входишь с усмешкой, - писал мсье Шарль Монселе, - а уходишь из него серьезным, взволнованным, смущенным...”. Именно туда Мане и отправил свой “Завтрак на траве”.

”Завтрак на траве” - самое большое полотно Мане, в котором он осуществил обычную мечту художника: дать в пейзаже фигуры в натуральную величину. Замысел картины был навеян луврским «Концертом» Джорджоне, но, как и во многих других ранних работах Мане, следование традиции сочетается и даже борется здесь с остросовременным миропониманием и видением. В картине немного листвы, несколько стволов деревьев, и в глубине - река, в которой плещется женщина в рубашке, на переднем плане - двое молодых людей сидят перед женщиной, которая только что вышла из воды и обсыхает на воздухе. Эта обнаженная женщина привела в негодование публику, ничего кроме нее, не увидевшую в картине. Боже, какое неприличие! Женщина, без малейшего намека на одежду - среди двух одетых мужчин. Где это видано? Критика разносила Мане в пух и прах: “Какая-то голая уличная девка бесстыдно расположилась между двумя франтами в галстуках и городских костюмах. У них вид школьников на каникулах, подражающих кутежам взрослых, и я тщетно пытаюсь понять, в чем же смысл этой непристойной загадки”.

Между тем это мнение было грубейшим заблуждением, т. к. в Лувре найдется более 50-ти картин, в которых соединены одетые и обнаженные фигуры. Но никто не станет возмущаться в Лувре. Художники - а в особенности художник Эдуард Мане, - не так уж заботятся о сюжете, который прежде всего занимает толпу. В картине надо видеть не завтрак на траве, а пейзаж, целиком, в его крепости и в его тонкости, с его широкими и мощными первыми планами и с его глубинами такой изысканной легкости, в этих гибких черных тканях и в особенности в обаятельном силуэте женщины в рубашке, образующем в глубине восхитительное белое пятно среди зеленой листвы, и, наконец, в этом широком просторе, в пленэре, в этом куске природы, переданном с такой простотой и заключается все очарование произведения.

Однако высшего напряжения скандал вокруг Мане достиг в Салоне
1865 года. Он выставляет “Поругание Христа стражей” и свой шедевр -
“Олимпию”. Он задумал и выполнил “Олимпию” в год своей женитьбы (1863), но выставил ее только в 1865 году. Несмотря на уговоры друзей, он долго колебался. Осмелиться вопреки всем условностям - изобразить голую женщину на неприбранной постели и возле нее - негритянку с букетом и черную кошку с выгнутой спиной. Написать без прикрас живое тело, подкрашенное лицо этой модели, растянувшейся перед нами, не завуалированное каким-либо греческим или римским воспоминанием; вдохновиться тем, что видишь сам, а не тем, чему учат профессора. Это было настолько смело, что он сам долго не решался показать “Олимпию”. Надо было, что бы кто-нибудь подтолкнул его. Этот толчок, которому Мане не смог противостоять, исходил от Бодлера. Он пишет миллион писем своему другу, в которых умоляет его набраться мужества и выставить «Олимпию» в Салоне. В конце концов, его уговоры подействовали, и
Мане посылает свой шедевр в Салон 1865 года.

В “Олимпии”, где проблема пленэра не ставилась, художественная стилистика Мане достигает этапного совершенства. Светлые массы на темном фоне парадоксальным образом воспринимаются как созвучие и диссонанс одновременно. Эта работа Мане связана с классической традицией - с Венерами
Джорджоне, Тициана, Веласкеса. Мане изобразил Викторину Меран, на этот раз полулежащую на постели чуть свысока, пристально и в то же время задумчиво смотрящую на зрителя. Негритянка, подносящая ей букет, и черная кошка в ногах кровати вносят в поэтический мир картины оттенок необычности и в то же время становятся ее необходимыми композиционными и цветовыми элементами.
Посмотрите на лицо молодой девушки: губы - две тонкие розовые линии, глаза сводятся к нескольким черным штриха