Пушкин и литературное движение его времени
В.Э. Вацуро
Центральное положение, которое занял Пушкин в русской литературе XIX в., определялось не только уникальностью его индивидуального дарования. Здесь действовали и общие закономерности историко-литературного процесса — силы, которые соединились как в едином фокусе в феномене Пушкина и выдвинули его на это место. Первая треть XIX в. в России не случайно определяется как «пушкинская эпоха» — и этот термин означает не только эпоху, проходившую под знаком Пушкина, но и эпоху, его сформировавшую.
Первоначальное литературное воспитание Пушкина питалось истоками Просвещения XVIII в. в его французском и русском вариантах. Принято считать, что доминантой его было именно французское Просвещение, — и в целом это верно, однако роль национальных начал в нем не следует недооценивать. Московская литературная среда, с которой тесно соприкасалась семья будущего поэта, была в это время в авангарде русского литературного движения: в Москве жили Карамзин и И.И. Дмитриев, и к их ближайшему окружению принадлежал, в частности, дядюшка Пушкина Василий Львович, бывший первым его литературным наставником. В Москве издавались лучшие русские литературные журналы карамзинской ориентации; в «Вестнике Европы», основанном Карамзиным, в первое десятилетие XIX в. сотрудничают В.А. Жуковский, братья Андрей и Александр Тургеневы, молодой П.А. Вяземский, несколько позднее К.Н. Батюшков и сам Пушкин.
У нас очень мало данных для воссоздания той литературной атмосферы, в которой проходили детские годы Пушкина. Несомненно, однако, что с литераторами уходящего столетия семью связывало живое предание. К нему восходят, например, сохраненные Пушкиным сведения об интересе его родителей и бабушки к жизни и деятельности Фонвизина (Новонайденный автограф, 1968); оно во многом предопределило и то глубокое впечатление, которое произвела на молодого Пушкина знаменитая встреча на лицейском экзамене 1815 г. с Державиным, назвавшим его своим поэтическим наследником.
Вместе с тем уже в долицейский московский период мальчик Пушкин становится [невольно вовлеченным в полемику] литературных групп и течений, принимавшую все более антагонистический характер и вылившуюся в прямые столкновения. Культурное созревание его шло необыкновенно быстро; оно совпадает по времени с формированием «Беседы любителей русского слова» и будущего «арзамасского» кружка. Первая объединила «архаистов», противников карамзинской литературной реформы и шире — противников европейской просветительской традиции, которой она противопоставляла патриархально-религиозные начала в общественной жизни, а в литературе — ориентацию на внеисторически понятые образцы русского XVIII в., в частности на Ломоносова; второй резко выступил против общественного и литературного консерватизма «беседчиков», составя своего рода «либеральный фронт» в политике и литературе. К 1810—1811 гг. относятся полемические статьи и стихотворные послания-памфлеты Д.В. Дашкова и В.Л. Пушкина, открывшие прямую литературную полемику, которая в 1815 г. привела к созданию «Арзамаса» (Альтшуллер, 1984; Арзамас и арзамасские протоколы, 1933; Арзамас, 1994).
К моменту переезда в Петербург и поступления в Лицей (1811) у Пушкина был уже достаточно широкий запас литературных впечатлений и ориентаций. Конечно, сочувствие его полностью принадлежит будущим «арзамасцам» и затем организационно оформленному кружку; его литературное творчество лицейского времени буквально пронизано идеями и речениями из арсенала «арзамасцев»; он внимательно следит и за литературной продукцией «Беседы», откликаясь на нее сатирами, посланиями и эпиграммами в «арзамасском» духе (свод литературы см. в: Пушкин А.С. Стихотворения лицейских лет. СПб., 1994). Он прямо причисляет себя к «арзамасскому братству», и эта группа — Жуковский, Вяземский, Ал. Тургенев, Д.В. Давыдов — составит впоследствии его литературный круг (Гиллельсон, 1974; Гиллельсон, 1977).
Два литературных деятеля из этой среды выдвигаются как непосредственные литературные учителя Пушкина. Это Батюшков и Жуковский. Традиционно на первое место ставится Батюшков.
Вопрос о значении для Пушкина литературных традиций, представленных этими двумя именами, представляет собою широкую и сложную проблему, перерастающую пределы собственно пушкиноведческой проблематики. Сущность художественного метода Батюшкова и Жуковского, его эстетические основы, доминирующие черты их поэтического стиля — все это по-разному осмысляется в историко-литературной науке. В классической работе А.Н. Веселовского «Жуковский: Поэзия чувства и сердечного воображения» (1904) Жуковский рассматривался как сентименталист — и эта точка зрения находит сторонников и поныне, — однако уже в 1930-е гг. возобладал взгляд на него как на романтического поэта, представителя консервативного, по определению Пушкина, «готического» романтизма, с ясно выраженными чертами религиозного мистицизма как в идеологии, так и в поэтике. Такая трактовка поэзии Жуковского, в несколько упрощенном и, в соответствии с идеологическими тенденциями времени, социологизированном виде, была дана в книге Б.С. Мейлаха «Пушкин и русский романтизм» (1937), оказавшей значительное влияние на дальнейшее изучение проблемы. Творческие искания молодого Пушкина совершенно очевидно не совпадали с религиозно-философскими устремлениями Жуковского, и это расхождение чаще всего осмыслялось как полемика. Такое понимание как будто находило себе и прямое фактическое подтверждение: в «Руслане и Людмиле» Пушкин откровенно пародировал «Двенадцать спящих дев» Жуковского и в более поздние годы демонстрировал свое равнодушие к «мистической» поэзии. Гедонистически-чувственная, предметная и «земная» поэзия Батюшкова оказывалась ему ближе; ранняя лирика Пушкина буквально пронизана реминисценциями из Батюшкова, более всего из «Моих пенатов»; самый облик Батюшкова в посланиях к нему лицеиста Пушкина выступает как стилизованный символ «наследника Тибулла и Парни», певца любви и эстетизированных жизненных наслаждений, символ поэтической и шире — духовной свободы. Это был тот самый комплекс поэтических идей, который воплощал сам Пушкин в своем лицейском творчестве.
Подробный разбор «традиции Батюшкова и Жуковского» в творчестве Пушкина был дан Г.А. Гуковским в книге «Пушкин и русские романтики» (1946; переизд. 1965). Анализируя основы поэтического стиля Батюшкова и Жуковского (последний рассматривался в книге как проекция субъективно-идеалистической философии, что впоследствии вызвало оправданные сомнения), Гуковский устанавливал доминирующее значение Батюшкова для Пушкина; однако оба эти начала для него не выстраивались в жесткую оппозицию. Поэтические системы Жуковского и Батюшкова, столь различные на первый взгляд, отнюдь не были антагонистичными в своих основах, напротив: они сближались в самых существенных своих чертах (в понимании сущности поэтического слова, вневербальных средств, метафорического языка и пр.), определяя собой принципы той «школы гармонической точности», к которой прямо причислял себя Пушкин. В сознании современников и Батюшков, и Жуковский были родоначальниками так называемой «новой школы поэтов», куда включали и Пушкина. Обширный материал, подтверждающий такое понимание, содержался и в книге В.В. Виноградова «Стиль Пушкина» (1941), где анализ лирического творчества Пушкина на лингвостилистическом уровне сопровождался многочисленными аналогами из Батюшкова и Жуковского (формы поэтического словоупотребления, лирические формулы, синтаксический строй и т.п.).
Все эти наблюдения и выводы заставили внести коррективы в представления о литературных взаимоотношениях Жуковского и Пушкина. Тяготея к «батюшковскому» гедонизму в выборе тем и угла зрения на них, Пушкин даже в моменты наибольшего расхождения с Жуковским продолжал признавать себя его учеником (ср. в письме П.А. Вяземскому от мая—июня 1825 г.: «Я не следствие, а точно ученик его . Никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его» — Пушкин, XIII, 183). Включив в «Руслана и Людмилу» травестию сюжета «Двенадцати спящих дев», Пушкин в этой поэме выступил как прямой выученик «школы гармонической точности» — и развернувшаяся вокруг нее полемика в значительной мере касалась тех форм поэтического стиля, которые были введены в русскую поэзию Жуковским. К этому следует добавить, что личные отношения с Жуковским уже в лицейские годы приняли для Пушкина форму литературного ученичества и наставничества. Жуковский внимательно и заинтересованно следит за творчеством молодого поэта, читает в рукописи его стихи, позднее вводит его в арзамасский круг; Пушкин адресует ему послания именно как поэтическому учителю («К Жуковскому», 1816; «Жуковскому», 1818) (см.: Иезуитова Р.В. Жуковский и его время, 1989).
В первые послелицейские годы обозначаются и новые тенденции в литературных взаимоотношениях Пушкина. Более всего он захвачен театральными впечатлениями. Театр сближает его с прежними противниками «Арзамаса» — А.А. Шаховским, П.А. Катениным, А.С. Грибоедовым. Это были не просто личные контакты, но и расширение эстетического диапазона.
Пушкин писал Катенину в феврале 1826 г.: «Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли» (Пушкин, XIII, 262). «Архаисты» и более всего «младоархаики» (Катенин, Грибоедов) разрабатывали те сферы литературы, которых мало касались поэты «школы гармонической точности»: национальный фольклор, «высокую» библеическую поэзию, трагедию, стремясь найти современные аналоги как античной, так и французской классической трагедии, «простонародной» баллады (Катенин). Этот художественный опыт Пушкин усваивает.
Еще в 1920-е гг. Ю.Н. Тыняновым была поставлена проблема воздействия на Пушкина «архаической» традиции («Архаисты и новаторы», 1929). В дальнейшем она разрабатывалась на разных уровнях; так, В.В. Виноградов подчеркивал ее роль в преодолении Пушкиным ограниченности литературно-языковой реформы Карамзина. Эти положения в целом не требуют пересмотра; однако здесь важно избежать смещения акцентов. Обогащая свою художественную палитру достижениями противоборствующих литературных партий, Пушкин не порывает со школой Батюшкова—Жуковского (как это происходит, например, с Кюхельбекером, перешедшим на позиции младоархаиков). Сложная и чреватая внутренним антагонизмом история его литературных взаимоотношений с Катениным в этом смысле чрезвычайно репрезентативна. Высоко оценивая смелость его литературных поисков, Пушкин тем не менее упрекает его в отсутствии «вкуса и гармонии» (Пушкин, XI, 10). Это отзыв 1820 г., однако карамзинистский критерий вкуса — «чувства соразмерности и сообразности» (Отрывки из писем, мысли и замечания; Пушкин, XI, 52) — остается и позднее одним из основополагающих в пушкинской эстетике.
Совершенно особой сферой, с которой оказалось соотнесенным творчество молодого Пушкина, была сфера гражданской поэзии.
В широком и многообразном социально-литературном движении 1810—1820-х гг. литературе принадлежала роль не только провозвестника и пропагандиста свободолюбивых настроений, но и проводника конкретных социально-политических программ. Эта роль была закреплена уставом «Союза благоденствия» — тайного общества, из которого непосредственно выросла революционная организация декабристов — Северное общество. К.Ф. Рылеев, руководитель последнего, сам был одним из наиболее значительных русских поэтов 1820-х гг. Прямо или косвенно с «Союзом благоденствия» были связаны и петербургские литературные, театральные и общественные объединения, с которыми близко соприкасался молодой Пушкин. Наиболее значительным из них было Вольное общество любителей российской словесности, издававшее журнал «Соревнователь просвещения и благотворения» («Труды Вольного общества...»). Пушкин не был его формальным членом, но поддерживал литературную и личную связь с его активными участниками и руководителями, примыкавшими к либеральному крылу литературы, — Н.И. Гречем, Н.И. Гнедичем; будущими видными деятелями декабристского движения: Ф.Н. Глинкой, позднее — К.Ф. Рылеевым и А.А. Бестужевым. Высылка Пушкина на юг в мае 1820 г. была отмечена в этом обществе своего рода литературно-политической демонстрацией в защиту и поддержку поэта. История этого общества была прослежена В.Г. Базановым в специальной монографии «Вольное общество любителей российской словесности» (1-е изд. — Петрозаводск, 1949; 2-е изд. — Ученая республика. М.; Л., 1964), где были опубликованы и протоколы заседаний — ценнейший массив документальных материалов, лишь отчасти использованный предшествующими исследователями.
Более тесными узами Пушкин связан в это время с литературно-театральным кружком «Зеленая лампа» и с неформальным объединением, составлявшим домашний круг Н.И. Тургенева (младшего брата А.И. Тургенева), одного из создателей и лидеров Северного общества. «Зеленая лампа», долгое время рассматривавшаяся как кружок разгульной петербургской молодежи, была внимательно изучена П.Е. Щеголевым (Из жизни и творчества Пушкина. М.; Л., 1931; впервые опубл. в 1908 г.), Б.Л. Модзалевским, опубликовавшим важнейшие материалы из бумаг кружка (К истории «Зеленой лампы» // Декабристы и их время. М., 1928. Т. 1), Б.В. Томашевским (Томашевский, 1956); после этих работ общество предстало как объединение с весьма значительной общественной и эстетической программой, близкой к программе «Союза благоденствия»; в него входили записные театралы (Н. Всеволожский, Д. Барков), близкие Пушкину поэты (Ф. Глинка, Н. Гнедич, А. Дельвиг), будущий историк музыки А.Д. Улыбышев и др. С «Зеленой лампой» связан целый ряд посланий Пушкина, где религиозное и политическое вольнодумство соединено с мотивами эротической и вакхической лирики, образуя стилистический сплав (см.: Лотман, 1981. С. 45—47). Напротив, кружок Н.И. Тургенева стимулировал тип «серьезной», социально-философской лирики. Характерным образцом этой последней была ода Пушкина «Вольность» (1817), вдохновленная этим кружком, — одно из самых значительных и популярных произведений «вольной поэзии» 1810—1820-х гг.
«Вольность» и ряд последовавших за ней пушкинских стихов гражданского содержания («Деревня», «К Чаадаеву») во многом определили самую поэтику гражданской лирики 1810—1820-х гг., в частности лирики декабристов. Творчество поэтов-декабристов стало предметом специального изучения уже в начале ХХ в., когда появились монографические исследования, посвященные Рылееву (В.И. Маслов), А.И. Одоевскому (Н.А. Котляревский) и др., — однако лишь в 1930-е гг. оно стало осмысляться как некая художественная общность. В работах В. Гофмана (Рылеев-поэт // Русская поэзия XIX века. Л., 1929), Б. Мейлаха (Мейлах, 1937), Г. Гуковского (Гуковский, 1965), В. Базанова (Очерки декабристской литературы: Поэзия. М.; Л., 1961) были описаны характерные типологические черты декабристской поэзии: поворот от интимной лирики к жанрам философско-публицистическим, с широким использованием ораторской поэтической речи, ориентация на героические и трагические эпизоды национальной истории, при этом всегда актуализированные и проецированные на современность, социальный дидактизм. С этими последними особенностями были тесно связаны такие характерные черты поэтической речи, как аллюзионность и «слова-сигналы» — метафорические образы с фиксированным политическим смыслом и предопределенным ценностным качеством. Так, «звезда пленительного счастья» в послании «К Чаадаеву» (1818) безошибочно дешифровывалась как «политическая свобода». Примеры такого рода мы в изобилии находим в «Деревне» и других политических стихах Пушкина 1818—1820 гг. В «Вольности» предметом поэтического анализа становятся абстрактные категории, которыми оперировали политические доктрины (в частности, Монтескьё): «Закон», «народ», «природа»; исторические картины возникают как цепь дидактических примеров для современных «владык». Не будучи декабристом в точном смысле слова (т.е. членом тайного общества), Пушкин дал законченные образцы декабристской политической лирики (Пугачев, 1962; Томашевский, 1956. С. 129—193).
Быстрый рост политического радикализма Пушкина в послелицейский период наложил естественный отпечаток на его литературные взаимоотношения. Более всего это сказалось на его отношении к Карамзину. Карамзин был признанным духовным главой для большинства «арзамасцев»; самый кружок, возникший спонтанно и без ведома Карамзина, функционировал в орбите его литературного воздействия. Преданным адептом Карамзина был В.Л. Пушкин; его ближайшими друзьями были Жуковский, Вяземский (шурин историографа), А. Тургенев. Пушкин, несомненно, слышал о Карамзине (и возможно, видел его) еще ребенком в Москве; многолетний друг и соратник Карамзина, И.И. Дмитриев постоянно бывал в доме Пушкиных. С 1816 г., когда Карамзин переезжает в Петербург и проводит летние месяцы в Царском Селе, Пушкин-лицеист много времени проводит в семейном кругу историографа. Выход «Истории государства Российского» (1818) он воспринимает как научный, литературный и общественный подвиг; однако уже к этому времени он начинает (не без влияния младшего тургеневского кружка) осознавать неприемлемость для себя консервативности общественной позиции Карамзина, в частности защиты и обоснования им самодержавной формы правления как оптимальной для России. Свидетельством этих расхождений становится, в частности, известная эпиграмма Пушкина на Карамзина «В его Истории изящность, простота...» (1818); до нас дошли также глухие и разрозненные сведения о его политических спорах с Карамзиным (Томашевский, 1956. С. 222—227; Эйдельман, 1987. С. 177—259).
Все эти многообразные и на первый взгляд противоречащие друг другу эстетические ориентации интегрировались творческой личностью Пушкина, образуя из гетерогенных элементов единую художественную систему. Как творческая индивидуальность Пушкин уже в начале 1820-х гг. перерастал своих современников. Это понимали наиболее проницательные из них — «арзамасцы» Жуковский и Вяземский и новая генерация поэтов, вышедших из лицейской среды.
Последняя группа, включавшая вначале А.А. Дельвига и В.К. Кюхельбекера, к которым затем присоединились Е.А. Баратынский и П.А. Плетнев (не принадлежавшие к лицеистам), составила неформальное объединение, получившее обозначение «союз поэтов». Формула эта восходила к поэтическим декларациям самого Пушкина («святое братство» в стих. «Кюхельбекеру», 1817), Кюхельбекера (ср. его обращение к Дельвигу, Баратынскому и Пушкину в стих. «Поэты» (1820): «Так! не умрет и наш союз, Свободный, радостный и гордый, И в счастьи и в несчастьи твердый, Союз любимцев вечных муз!»); Дельвига, первым, еще в Лицее, предсказавшего Пушкину поэтическую славу («На смерть Державина», 1816). Она варьировалась и в многочисленных памфлетах и пародиях литературных противников. Иногда «союз поэтов» определяли как «новую школу», порожденную Батюшковым и Жуковским, что соответствовало действительности: как и Пушкин, молодые поэты восприняли принципы «вкуса» и новое понимание сущности поэтического слова с его метафорическими коннотациями, тяготение к жанру дружеского послания и элегии; они унаследовали от раннего Батюшкова и повышенный интерес к художественным формам античной антологии и гедонистические тенденции (Дельвиг). Анакреонтическая и эротическая стихия, культ радости, молодости и поэзии сочетались в их творчестве с элегическими мотивами, как это было и у раннего Пушкина, которого они единодушно признали своим поэтическим главой. Это была поэзия романтического жизнеутверждения, противостоявшая традиционно установленным литературным нормам и почти сразу же вызвавшая реакцию: «сладострастные», «вакхические» поэты воспринимались — и не без основания — как выразители либерализма в общественной жизни и литературе. Наряду с «арзамасцами» этот круг, центром которого стал Дельвиг, составил ближайшую литературную среду Пушкина.
В мае 1820 г. Пушкин, чьи политические стихи обратили на себя внимание правительства, был выслан из столицы — в фактическую ссылку, оформленную как перевод на новое место службы. Он живет в Кишиневе, в Одессе, — откуда его отправляют уже официально в ссылку, под полицейский надзор, в имение отца Михайловское. На шесть с половиной лет он оказывается удаленным от активной литературной жизни обеих столиц. За это время выходят в свет «Руслан и Людмила» (1820), «Кавказский пленник» (1822), «Бахчисарайский фонтан» (1824), первая глава «Евгения Онегина» (1825), наконец, «Стихотворения Александра Пушкина» (1826; вышло 30 декабря 1825 г.) — [издание], сосредоточившее лучшую часть его раннего лирического творчества. В это время заканчивается творческое созревание Пушкина. Европейская и русская политическая жизнь вносит коррективы в его представления о движущих ею социальных механизмах; радикализм его общественной позиции, достигающий апогея в начале 1820-х гг., сменяется «кризисом 1823 года», результатом которого был рост исторического сознания. Это заставляет его переоценивать проблемы личности и среды, деятеля и народной массы — т.е., по существу, самые основы просветительского миросозерцания — и соответственно менять сложившуюся аксиологическую шкалу.
Южный период творчества Пушкина начинается под знаком Байрона. Тип «современного человека», представленный байроновским Чайльд Гарольдом, отразился в «Кавказском пленнике» — поэме, снискавшей особую популярность у либеральной молодежи, чьи умонастроения попадали в резонанс духовному облику разочарованного героя, добровольного изгнанника, одушевленного «веселым призраком свободы». «Кавказский пленник» открывал серию пушкинских поэм, типологически близких восточным поэмам Байрона. Проблематика и поэтика их были исследованы В.М. Жирмунским (Байрон и Пушкин, 1924, переизд. 1978), определившим и роль Пушкина в становлении и развитии русской байронической поэмы; это воздействие ощущается как в ранних классических образцах типа «Чернеца» И.И. Козлова (1823—1824, отд. изд. 1825) и «Войнаровского» Рылеева (1823—1824, отд. изд. 1825), так и в поздних поэмах Лермонтова, где русский байронизм достигает своей вершины.
Поэмы Пушкина окончательно закрепили победу романтического движения и дали мощный толчок теоретической мысли. Уже в 1822 г. П.А. Вяземский выступает с подробным разбором «Кавказского пленника»; близкий в это время к критикам декабристского крыла литературы, Вяземский подчеркивает общественное значение «повести» и самого характера Пленника; тесная связь с духовной жизнью русского общества, по мысли Вяземского, делает произведение Пушкина сугубо национальным явлением. Издание «Бахчисарайского фонтана» было предварено обширным предисловием Вяземского «Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», написанным по прямой просьбе Пушкина. Здесь Вяземский поднимал проблему народности литературы и с полемической резкостью выступал против эстетического нормативизма «классиков», оплотом которых был не называемый им прямо журнал «Вестник Европы», редактировавшийся М.Т. Каченовским.
Вяземский был наиболее близким Пушкину критиком романтической ориентации, хотя их позиции совпадали далеко не во всем; так, Пушкин отнюдь не склонен был разделять подчеркнутую лояльность Вяземского к наиболее значительным величинам уходящей литературной эпохи — В.А. Озерову, И.И. Дмитриеву; однако именно Вяземского Пушкин рассматривает в это время как своего основного эпистолярного собеседника по вопросам сущности романтического движения (см. его письма к Вяземскому 1822—1826 гг.: Переписка. П., 1982. Т. 1. С. 147—253; ср. Мордовченко, 1959. С. 280—313; Гиллельсон, 1969. С. 76—84, 97—127; статьи о Пушкине перепечатаны: П. в прижизненной критике, 1996). Другим критиком, чьи статьи служили отправной точкой для собственных пушкинских размышлений, был А.А. Бестужев, автор литературных обзоров в альманахе «Полярная звезда». Обзоры Бестужева были обоснованием декабристского понимания романтической литературы; подобно Вяземскому, он отправлялся от критерия национальности и гражданственности. Бестужев ставил и общие проблемы развития литературы, смены ее исторических эпох, соотношения с литературной критикой и т.д., и его суждения служили Пушкину и точкой притяжения, и точкой отталкивания: многие из критических статей Пушкина, начатые или задуманные в первой половине 1820-х гг., представляли собою их развитие или развернутое опровержение.
Письма Пушкина Вяземскому, Бестужеву и Рылееву, написанные на юге и в михайловской ссылке, — органическая часть русской критической литературы романтического направления. По-видимому, такой же характер имели его письма к Дельвигу, от которых до нас дошла лишь небольшая часть. Естественно, что предметом обсуждения в них нередко являлось творчество самого Пушкина. И Вяземский, и Бестужев, и Рылеев рассматривали его как одно из высших достижений современной романтической литературы, подчеркивая его социальное звучание; как Вяземскому, так и декабристской критике был присущ особый интерес к проблеме «литература и общество». Поэмы Пушкина, в центре которых стояла сильная личность с трагической судьбой, отторгнутая обществом и в свою очередь отвергнувшая его, соответствовали эстетическим устремлениям декабристского романтизма. Этими истоками питалось их увлечение поэзией и самой личностью Байрона, в котором видели воплощение поэта-свободолюбца. Между тем уже в «Цыганах» (1823—1824, отд. изд. 1827) Пушкин подвергает ревизии тип байронического героя-индивидуалиста, подчеркивая детерминирующую роль сформировавшей его среды. Когда же вышла первая глава «Евгения Онегина», где проблема «личность и среда» стала непосредственным предметом художественного исследования, пути Пушкина, с одной стороны, и Бестужева и Рылеева — с другой, резко разошлись. «Человек света» в его ординарности для декабристского романтизма мог быть объектом лишь сатирического изображения. В неприятии «Онегина» сказались просветительские основы эстетической системы, требовавшей социальной и исторической дидактики; между тем как раз от этой системы Пушкин отходит в южный период своего творчества. «Спор об Онегине», начатый в переписке Пушкина с Бестужевым и Рылеевым, был в дальнейшем продолжен в поздних повестях Бестужева (уже писавшего под псевдонимом Марлинский: Базанов В.Г. Очерки декабристской литературы, 1953. С. 406—418); он рассматривается обычно как спор романтиков с формирующимся реалистическим методом. Такое понимание нуждается, однако, в коррективах. Историческое и диалектическое мышление было как раз завоеванием романтизма; социальная дидактика оставалась наследием доромантической просветительской литературы — и именно эта последняя оказывается неприемлемой для Пушкина к середине 1820-х гг. Своего рода итогом этого этапа его эволюции стала трагедия «Борис Годунов» (1824—1825, опубл. 1830).
«Борис Годунов» был прямо противопоставлен Пушкиным существовавшей драматургической традиции. «Романтическая трагедия», ориентированная на хроники Шекспира, демонстративно игнорировавшая требования единства времени и места, чередовавшая сцены в прозе и стихах, противостояла нормам классической трагедии; конфликт между сильным, мудрым и просвещенным правителем и надличным «мнением народным» — аналогом античного рока — воскрешал некоторые черты трагедии античной в том ее понимании, какое установилось в теоретических трудах романтической школы (А.В. Шлегель и др.); наконец, в исторических реалиях, изображении быта и нравов начала XVII в. и в особенности в концепции народа как конечной движущей силы исторического процесса Пушкин во многом опирался на «Историю государства Российского» Карамзина, широко используя приводимые в ней источники. Есть основания думать, что именно в период работы над трагедией изменяется угол зрения Пушкина на «Историю» Карамзина: вопрос о политической позиции историка отходит на второй план, на первый же выдвигается затронутая им собственно историческая, моральная и философская проблематика (см. в наст. изд. раздел о драматургии Пушкина). Пушкин отнюдь не следует Карамзину слепо; как и ранее, концепция «Истории...» входит как одна из образующих в систему его мировоззрения. Его интересует прежде всего механизм исторического процесса, общие законы, им управляющие; в число этих законов входят и интересы разных социальных групп. Этот социологический аспект исторической трагедии Пушкин специально подчеркивал; повышенное внимание к нему предопределило в ближайшие годы его высокую оценку трагедии М.П. Погодина «Марфа, посадница Новгородская» (1830, отд. изд. 1831).
Михайловская ссылка приблизила Пушкина к столицам и несколько облегчила его литературные контакты. «Стихотворения Александра Пушкина» готовят к изданию в Петербурге Плетнев, Дельвиг и брат Пушкина Лев; Дельвиг посещает Пушкина в Михайловском. Пушкин продолжает сотрудничество с петербургскими изданиями, прежде всего с альманахом Бестужева и Рылеева «Полярная звезда» и с «Северными цветами» — альманахом, издававшимся Дельвигом с 1825 г.; в последнем, помимо самого издателя, принимали участие Баратынский, Плетнев, Жуковский, Вяземский, Гнедич, Крылов и др. Устанавливаются и новые связи: с 1825 г. в Москве начинает выходить журнал «Московский телеграф», основанный Н.А. Полевым при ближайшем сотрудничестве Вяземского.
«Московский телеграф» сразу же заявил о себе как о последовательном стороннике новейшего романтизма, с независимой и остро полемической позицией. Издатель его, Николай Полевой, интеллигент из купеческой среды, был человеком энциклопедических интересов и широких, хотя и не слишком глубоких, знаний, приобретенных самообразованием; он выступил как талантливый журналист и критик, памфлетист, романист, историк и политический публицист, ориентированный на французскую романтическую историографию, философию, социологию и литературу. Уже в первые годы своего существования «Московский телеграф» стал едва ли не самым популярным в России литературным журналом энциклопедического характера, знакомящим читателя с новостями европейской литературной и общественной жизни. Полевой заявил себя горячим поклонником и пропагандистом поэзии Пушкина, и Вяземский настойчиво пытался привлечь Пушкина к сотрудничеству в «Московском телеграфе».
Пушкин готов был поддержать журнал Полевого; он отдал в него несколько стихотворений и критических статей, но к общей позиции журнала отнесся сдержанно. Его настораживала поверхностность и, как ему казалось, недостаточная подготовленность Полевого-журналиста и критика в сочетании с императивностью суждений и оценок, опрометчивость его суждений о предшествовавшей литературной традиции, которую он пересматривал в соответствии со сложившейся у него аксиологической шкалой. В дальнейшем это недоверие еще более укрепилось. Пушкин рассчитывал на создание собственного журнала, который бы объединил близкие ему литературные силы, о чем он писал Вяземскому еще в 1824 г. (письмо от 7 июня 1824 г. — Пушкин, XIII, 96—97); по его замыслу, состав участников должен быть достаточно широк. Реальность такого журнала была, однако, эфемерной, пока сам он находился в ссылке; из существовавших же периодических изданий «Московский телеграф» оказывался ему ближе других: уже в 1828 г. он пишет М.П. Погодину (журнальному противнику Полевого): «Телеграф добрый и честный человек и с ним я ссориться не хочу» (Пушкин, XIV, 21). Статьи о Пушкине из «Московского телеграфа» 1825—1827 гг. перепечатаны: П. в прижизн. критике, 1996; здесь же (с. 485—486) — справка об отношениях Пушкина с журналом в это время, с литературой вопроса.
Восстание 14 декабря 1825 г., волна последовавших репрессий, суд и следствие над декабристами резко изменили общественную и литературную ситуацию в России. Из жизни или из активной деятельности были вырваны Рылеев (казненный 13 июля 1826 г.), заключенные или сосланные Бестужев, Кюхельбекер, Ф. Глинка; прекратился альманах «Полярная звезда»; прежде либеральные издатели журнала «Сын отечества» и газеты «Северная пчела» Н.И. Греч и Ф.В. Булгарин быстро эволюционировали в сторону официозного правительственного курса. В этих условиях неожиданно для Пушкина совершилось его освобождение: автор антиправительственных стихов, фигурировавших в показаниях участников тайных обществ как один из источников вольномыслия, он был в сентябре 1826 г. привезен в Москву на аудиенцию к новому императору. Николай I, стремившийся нейтрализовать и даже привлечь к себе лучшие силы прежней оппозиции, вернул Пушкина из ссылки и дал ему возможность печататься под его личной цензурой (эта прерогатива впоследствии поставила Пушкина в ситуацию двойного цензурного надзора).
Москва с триумфом встретила освобожденного Пушкина. В нескольких домах устраиваются чтения «Бориса Годунова», получающие широкий резонанс. Чтения эти проходят на фоне растущего интереса к исторической трагедии (так, одновременно с «Годуновым» публике становится известна трагедия А.С. Хомякова «Ермак», выдержанная в стилистике лирической драмы); новаторство Пушкина в этих условиях ощущается ясно, но принимается далеко не всеми. Восторженных ценителей своего творчества Пушкин находит в кружке «любомудров» (Д.В. Веневитинов, С.П. Шевырев, М.П. Погодин, В.П. Титов; уехавший к этому времени в Петербург В.Ф. Одоевский) — сторонников немецкой романтической философии (прежде всего Шеллинга), с обостренным интересом к проблемам общей эстетики и философии искусства, живописи, музыки, истории и фольклора. Это были как раз те проблемы, которые занимали и Пушкина в середине 1820-х гг.; сближение происходит на основе общности интересов и занятий. Возникает мысль об издании журнала с участием Пушкина. Так появляется на свет «Московский вестник» (1827—1830). Этот этап взаимоотношений довольно полно отражен в воспоминаниях и дневниках Погодина (см.: П. в восп. Т. 2, 1974, и Т. 2, 1985) и в фундаментальной многотомной монографии Н.П. Барсукова «Жизнь и труды М.П. Погодина» (Т. 1—22. СПб., 1888—1910) — вероятно, единственной в русском литературоведении биографической хронике такого объема, дающей панораму литературной жизни 1810—1860-х гг. и обильно использующей неизданный материал.
Деятельность любомудров, из числа которых вышли столь значительные деятели культуры, как Веневитинов, Шевырев, Погодин, В.Ф. Одоевский, и к которым примыкали А.С. Хомяков и И.В. Киреевский, интенсивно изучалась уже в XIX в. Мы располагаем собранием сочинений и писем Д.В. Веневитинова (Полн. собр. соч. М., 1934; Стихотворения. Проза. М., 1980), А.С. Хомякова (Полн. собр. соч. Т. 1—8. М., 1900—1907; Стихотворения и драмы. Л., 1969), И.В. Киреевского (Полн. собр. соч. Т. 1—2. М., 1911; Критика и эстетика. М., 1979); переизданы избранные сочинения Погодина (Повести и драма. М., 1984). Значительно хуже издано и изучено наследие С.П. Шевырева: в 1939 г. вышли отдельным изданием его «Стихотворения» со вступительной статьей и комментариями М.И. Аронсона; многочисленные его статьи и рецензии остаются несобранными; обширный дневник опубликован лишь в своей незначительной части. Наибольшее число работ и изданий текстов связано с именем В.Ф. Одоевского (см. ниже).
Все эти издания составляют базу для реконструкции философско-эстетической позиции кружка. Философский аспект его деятельности был рассмотрен З.А. Каменским в монографии «Московский кружок любомудров» (М., 1980), со специальными главами, посвященными философии В.Ф. Одоевского и Д.В. Веневитинова; преимущественно эстетический — в монографии Ю.В. Манна «Русская философская эстетика» (М., 1969) (рассматривается творчество Веневитинова, И. Киреевского, В.Ф. Одоевского, молодого Шевырева). При этом оба исследователя с полным основанием включают в сферу своего изучения критическое творчество Н.И. Надеждина: издатель «Телескопа» (1831—1836), дебютировавший на страницах «Вестника Европы» Каченовского как непримиримый противник «романтизма», поместивший здесь в 1829 г. резкие и оскорбительные разборы «Графа Нулина» и «Полтавы», адреса