Дворянское общество в романе «Война и мир»

Исторический контекст в художественном образе

Е. Цимбаева

Исторический анализ обычно бесполезно применять к произведению, автор которого описывает мир, отделенный от него временем или пространством. Ясно, что по незнанию, заблуждению или небрежности писатель может наделать ошибок. Указать на них нетрудно, но что докажет этим историк, кроме собственной эрудиции? Художник не ученый, художественная правда неравнозначна правде исторической. Вольности обращения с исторической истиной представляются в литературном произведении вполне правомерными, ибо автор описывает не столько то, что было, сколько то, что могло быть — или даже, как ему кажется, могло бы быть.

Однако бывает, что писатель намеренно искажает прекрасно известные ему исторические факты, сознательно, целенаправленно видоизменяет, переворачивает их во имя собственного замысла. Думается, в этом случае восстановление истины совершенно необходимо. Разумеется, не для того, чтобы уличить в обмане или раскритиковать литератора, изобразившего то, чего — как он точно знает — заведомо быть не могло, но при этом заставившего читателей поверить в правдивость выдуманного мира. Указание на расхождение между исторической и художественной правдой важно тем, что позволяет проникнуть в мастерскую писателя, уяснить его художественную и идейную концепцию. Как и творчество автора, пишущего на современный ему сюжет, творчество исторического романиста может стать вполне понятным только при выявлении разницы между реальностью эпохи и ее отражением в литературном тексте.

Не знаю, насколько обоснованным покажется это утверждение, но мне хотелось бы проиллюстрировать его на примере изображения дворянского общества в эпопее «Война и мир». Л. Н. Толстой избрал для романа эпоху, которая в его время не только была памятна старикам, но многие явления которой сохранялись практически неизменными, то есть были частью современной жизни и в 1805, и в 1865 годах. Кроме того, он отдал много сил изучению мемуаров и исторических сочинений о периоде наполеоновских войн. Наконец, он создал свое произведение в какой-то степени с полемическими целями, желая показать историкам, как следует подходить к изучению прошлого. Свои историко-теоретические взгляды он изложил в целом разделе «Эпилога», не удовлетворясь их воплощением в сюжете, образах и философских раздумьях героев. Тем интереснее «Война и мир» историку. Перед нами не просто источник, отражающий взгляды эпохи 1860-х годов на события Отечественной войны 1812 года; перед нами — гигантский труд, поставивший целью передать характер времени, характер русского народа, опираясь на исторические материалы и на четко сформулированную историческую теорию. Назвать ли «Войну и мир» историческим сочинением в художественной форме или художественным произведением с историософским подтекстом, — в любом случае оно заслуживает самого пристального внимания как явление по-своему уникальное.

Поскольку к дворянскому обществу принадлежат главные герои «Войны и мира», через их биографии всего удобнее рассматривать творческий метод писателя. Анализ же выведенных в романе исторических лиц представляется с этой точки зрения наименее существенным. Тема эта благодатна для критики, но для выявления писательского замысла она, по моему убеждению, вторична. Реально жившие люди, входя в художественное пространство, изменяются под воздействием художественной концепции автора, подчиняются ей, а не подчиняют ее себе. Идейная составляющая романа выражается в первую очередь через образы вымышленных героев, через сюжетные ходы, через историко-бытовой фон, нарисованный писателем. Именно эти стороны эпопеи прежде всего привлекают читателей, определяют ее всемирную славу,  и в то же время они ярче всего демонстрируют подход Толстого к историческим источникам, его работу с фактами, способы, какими он подчиняет реальность начала XIX века интересам своего романа.

Наконец, всего важнее понять, какими причинами руководствовался писатель, подвергая художественному переосмыслению историческую истину. Произвольно ли он пересоздавал известные явления, покоряясь полетам своей фантазии, или следовал определенной системе, имевшей для него идейный смысл? Разумеется, в последнем случае уяснение этой системы стало бы не просто важно, а совершенно необходимо для оценки творческой и исторической концепции Толстого.

Думается, что нижеизложенные факты позволят прийти к выводу, что нередко отмечаемый в литературе неисторизм — и даже антиисторизм  — Толстого был составной частью обширного, но по сути простого и ясного комплекса идей, пронизывающих роман от первых до последних слов.

Действие «Войны и мира» начинается в июле 1805 года в салоне фрейлины вдовствующей императрицы Марии Федоровны — Анны Павловны Шерер. Как известно, Толстой долго выбирал место зачина романа, не раз его менял. И после многих колебаний он остановился на варианте, которого… заведомо не могло быть! Фрейлины по определению не могли иметь салон и принимать у себя светских посетителей. Фрейлины состояли при императрицах и цесаревнах; обыкновенно раз в неделю одна из них назначалась дежурной и неотлучно находилась при своей повелительнице, но и свободные от дежурства могли потребоваться в любой момент, обязаны были являться с утренними приветствиями, присутствовать на торжественных приемах, аудиенциях и т.д. Поэтому фрейлины постоянно жили в Зимнем дворце, в так называемом «фрейлинском коридоре», при разъездах царской семьи сопровождали ее — словом, полностью лишались независимости и возможности завести собственный дом. Такое положение не изменялось вплоть до революции. В виде какого-то совершенного исключения правило могло быть нарушено, но устраивать светские вечера фрейлина все равно не могла.

Фрейлина — это всегда незамужняя особа; а в дворянском общежитии всякой добропорядочной девице, как бы стара она ни была, не полагалось приглашать к себе никого, кроме родственников и близких друзей, да и то днем. На балах, раутах и jour fixe’ах (то есть приемах любых посетителей в установленные дни, что и составляло понятие «салон») непременно должны были быть хозяин и хозяйка, хотя бы номинально. Даже вдовы без взрослых сыновей принимали только в дневные часы, до начала бального времени.  То обстоятельство, что при Шерер находилась ее престарелая тетушка, принципиально ничего не меняло: в доме без мужчины нельзя было собирать холостяков и девиц для непринужденного общения. Это было бы вопиющим нарушением светских норм, которое бросило бы тень не только на хозяйку и ее гостей, но и на императрицу, чьей приближенной являлась Шерер.

Словом, салон фрейлины, салон незамужней дамы — место, в действительности не существовавшее, и автор это прекрасно сознавал. Можно допустить, что Толстой был неосведомлен об обычаях придворной среды, но нормы существования его собственного круга были ему известны с младенчества. Интересно, что фрейлины 1860-х годов с одобрением приняли роман: вероятно, в их глазах образ Анны Шерер  был поэтическим преувеличением их роли при дворе и в свете1 .

Время начала действия также нереально. В июле любого года XVIII—XIX веков не могло быть великосветского праздника, на который удаляется часть гостей Шерер. Сезон в Петербурге завершался в июне, двор переезжал в Царское Село или другую загородную резиденцию, придворные отправлялись вслед за двором, общество разъезжалось по дачам или имениям. В честь исключительного события — важной победы, коронации и тому подобного — английский посланник мог дать свой праздник, однако он не нашел бы «высшую знать» в опустевшей столице. Не могло быть и офицерской пирушки у Курагина, куда отправился Пьер Безухов, поскольку войска переводились в летние лагеря. Не нашел бы Пьер и «женщин», привлекавших его в круг Анатоля, — молодые люди развлекались в те времена в обществе актрис и фигуранток, а труппы с закрытием театрального сезона отправлялись на ярмарки или в имения аристократов. Толстой достаточно долго жил в Петербурге и не мог не замечать особого характера столицы, существование которой зависело от приездов — отъездов двора, отражавшихся на всех сферах, вплоть до закрытых учебных заведений.

Наконец, еще один факт, понятный любому читателю: грипп, которым якобы больна Анна Шерер, можно подхватить, разумеется, в любое время, но июль для этого наименее вероятен.

По отдельности данные обстоятельства не кажутся важными, могут объясняться равнодушием автора к правдоподобию, но вместе они создают впечатление, что Толстой сознательно изобразил ситуацию, словно бы воплощавшую в исторических терминах сказочную формулу «в некотором царстве, в некотором государстве». Такой прием вполне оправдан: в самом деле, удобно помещать вымышленных героев в вымышленный мир! Фантастичность зачина должна была броситься в глаза внимательному читателю и подготовить к восприятию всего романа.

В этом небывалом салоне, в самое неподходящее время года автор представляет нам многих из основных персонажей романа.

Семейство Курагиных не пользуется любовью Толстого, и, стремясь унизить его членов, он применяет все средства, в том числе не только художественные. К самому князю Василию это не относится, а вот образы его троих детей вызывают удивление — и прежде всего их имена.

Князь Ипполит носит вопиюще не княжеское имя. Сплошной просмотр родословных русских княжеских родов показывает, что их отпрыски, родившиеся между началом XVIII и концом XIX века, такого имени не получали2 . Это не только не княжеское, но вообще не дворянское имя. Оно стоит в том ряду, о котором Пушкин писал: «Сладкозвучнейшие греческие имена… употребляются у нас только между простолюдинами». В 1805 году, как и во времена Толстого, имена людей имели отчетливый сословный характер, выраженный настолько, что простое представление человека полным именем ясно показывало его происхождение, происхождение его отца и деда. Так, можно вспомнить возражение Е. Новосильцевой против женитьбы сына, потомка екатерининских Орловых, на дочери генерала Чернова: «Не хочу иметь невесткой Чернову Пахомовну, — экой срам!»3  Суть возражения в том, что дед или бабка невесты явно происходили из крестьян или однодворцев, раз назвали сына Пахомом. Он и дослужился до генерал-аудитора (эту псевдоармейскую должность не желали занимать даже сироты-кантонисты), — каким родством свяжет Чернова аристократическое семейство! Как известно, забота о фамильной чести привела к смертельной дуэли между В. Новосильцевым и К. Черновым; погиб последний продолжатель рода Орловых; его мать всю жизнь каялась и считала себя убийцей сына; титул перешел к Давыдовым, — но кровь Орловых с крестьянской не смешалась!

Ипполит — имя не крестьянское, а либо польское, малороссийское, либо разночинское. Его могли носить мелкие чиновники, которым выше 10 класса было не подняться из-за безродности и плохого образования. Когда у Грибоедова в гении репетиловского кружка возводится «Удушьев Ипполит Маркелыч», насмешка автора выражается не столько в фамилии, сколько в имени-отчестве персонажа. Даже герой «Двенадцати стульев» Ипполит Матвеевич Воробьянинов, хотя родился во второй половине XIX века в захолустном городке, где и когда сословные различения проявлялись менее резко, чем в столицах, все же своим именем несколько унижается. Что уж говорить о «князе Ипполите Курагине» — сочетании немыслимом, шокирующем читателей толстовской поры, но незаметном в наше время.

Имя Элен — Елена — имеет другие особенности. В начале XIX века оно отсутствовало в русском обиходе (кроме простонародного варианта Алёна), являлось принадлежностью обрусевших немок. Им окрестили, например, великую княгиню Елену Павловну; его носила немецкая жена Ф. Булгарина, которую все русские литераторы первой трети XIX века называли Леночкой или Lдnchen. Немецкое звучание имени Елена стерлось ко второй половине XIX века, поэтому Элен — имя, с одной стороны, невероятное для русской княжны начала века, с другой стороны, это обстоятельство уже не бросалось в глаза первым читателям романа. Несмотря на французскую форму, это имя не было принято в дворянской среде Франции, казалось и там чужеродным, англо-германским.

Что касается имени Анатоль, оно звучало совершенно нейтрально и было абсолютно редко во всех слоях русского общества, изредка встречалось во Франции и полностью отсутствовало в других европейских странах.

Толстой прекрасно сознавал значение имен, в «Воскресении» он особое внимание уделил форме имени Катюши Масловой, наиболее ясно выражавшей ее происхождение и положение в доме. Имена детей Курагиных он тщательно подбирал, а не давал наобум — зачем? Их невозможно привести к общему знаменателю. Например, Ипполит и Елена — имена героев античной мифологии, но Анатолий в эту категорию не попадает. Они не могли бытовать в одной стране, в одном языке, в одном сословии. Все три имени выделяли детей Курагиных из светской толпы, но все тянули как-то очень уж в разные стороны и были невероятны в описываемом кругу общества. Может быть, писатель хотел таким способом намекнуть на раздор в семье Курагиных («все смешалось в доме…»)? Трудно предложить подходящее объяснение — но должно же оно быть?

Кроме имени, уничижительным штришком к образу Ипполита становятся его запоминающиеся панталоны цвета «бедра испуганной нимфы». В их названии слышится что-то фатоватое и женоподобное, а между тем это обычное в XVIII — начале XIX века обозначение оттенка, который теперь мы называем «телесным»4 . Он был общепринят для мужских панталон в 1800–1810-е годы, и «светлые по тогдашней моде» панталоны Пьера были, всего вероятнее, того же цвета — но тут Толстой не упомянул французский термин!

Третьим способом унизить Ипполита становится его картавая и ломаная русская речь, когда он по причинам, непонятным гостям и не объясненным автором, рассказывает анекдот по-русски, «с таким выговором, с каким говорят французы, пробывшие с год в России». Вопрос о французском языке в русском романе волновал и Толстого, и его первых читателей, и издателей. Сам автор объяснял обилие французских фраз тем, что в описываемую эпоху такова была «форма выражения французского склада мысли», что на французском языке «не только говорили, но и думали» люди начала XIX века. Трудно судить, было ли это искреннее заблуждение писателя или намеренное введение в заблуждение читателей.

Русские дворяне не рождались со знанием французского языка, им приходилось его учить. Каким образом? Во-первых, дома с французом-гувернером или даже без него, если в семье был принят французский; во-вторых, в высококлассных учебных заведениях; наконец, за границей. Живя в России, дети постоянно общались со своими дядьками, нянюшками, мамушками, кучерами и проч., поэтому, в совершенстве владея французским, они равно владели и русским, хотя порой их речь была неправильна или излишне простонародна. При заграничном воспитании русские дети действительно не знали родного языка и всю последующую жизнь говорили на нем с акцентом.

Ипполит и Анатоль воспитывались за границей, но это понятие в описываемую эпоху крайне сузилось. Ипполит не мог воспитываться во Франции. В 1805 году ему было не более двадцати пяти лет, то есть родился он около 1780 года или позднее. Его отрочество и юность пришлись на годы Великой французской революции, когда обучение во Франции стало абсолютно невозможно. Во всей Европе до 1805 года не затронутой революционными и наполеоновскими войнами оставалась одна Германия (не считая Австрии, которая не привлекала русских дворян, даже в Вену тогда ездили только по долгу службы). Ипполит мог воспитываться в Германии, — но тогда его разговорным языком должен был быть немецкий! Так случилось, например, с братьями Тургеневыми, слывшими прирожденными немцами, хотя, разумеется, и французским они владели безупречно. Иными словами, французский язык Ипполита никак не мог быть выражением «французского склада мысли», который не приобрести в немецких землях.

«Французский склад мысли» дети могли почерпнуть у гувернеров или учителей высокого происхождения и образованности, хлынувших в Россию с волной аристократической эмиграции после 1791—1792 годов. С этого времени французское воспитание в России стало широко распространенным, возникли французские пансионы, появились замечательные педагоги. Но их воспитанники в 1805 году еще пребывали в классных комнатах. Парадоксально, но французский язык вошел в общедворянский обиход именно после Отечественной войны, когда подросло поколение, рожденное в 1790-е годы. В старших же поколениях французским владели по-настоящему только те, кто успел получить образование во Франции до революции, либо те, кому посчастливилось заполучить хорошего учителя в доэмигрантские времена. В этих поколениях нередки были случаи плохого знания французского даже просвещенными лицами (так, И. Дмитриев понимал французский, но не говорил на нем; М. Загоскин, выросший в провинции, французский выучил по словарю и не имел представления о грамматике и произношении). Таким образом, 1805 год приходится на период, когда в русском свете было наименьшее число знатоков французского и наименьшее число лиц, воспитанных за границей. Разумеется, французский язык в салоне Шерер вполне уместен, поскольку сама хозяйка и половина ее гостей — иностранного происхождения. Но их «иностранный склад мысли» не следует прямолинейно переносить на склад мысли русской «высшей знати».

Последний момент, связанный с Ипполитом: в укор ему автором ставится и ухаживание за княгиней Лизой Болконской. В этом он совершенно безгрешен. Волочиться за хорошенькими (и не очень) замужними дамами было, можно сказать, светской обязанностью молодых людей. Своим вниманием они хотя бы отчасти компенсировали женщинам равнодушие их мужей. Выбор Ипполита, павший на беременную женщину, явно свидетельствует о его платонических намерениях. Он словно бы выполняет свой долг, стараясь не причинить никому неприятностей.

В начале XIX века Ипполит (которого, конечно, звали бы иначе), оставаясь глуповатым и никчемным фатом, не казался бы отрицательным персонажем.

Беспутный брат Ипполита Анатоль многим представлялся главным отрицательным героем романа, однако его пороки не столь велики, как кажутся. Его многолетняя разгульная жизнь не являла собой ничего исключительного в кругу светской молодежи первой трети XIX века (так вели себя и Пушкин, и Грибоедов, и многие другие). Напротив, скорее скромный образ жизни был бы сочтен тогда недостатком, проявлением ханжества или лицемерия (вспомним насмешки Чацкого над Молчалиным: «Я езжу к женщинам, да только не за этим»). Во всем прочем безумства Анатоля — продолжение начатой в салоне Шерер сказки; они откровенно гротескны.

Он кутит — и стоит своему отцу сорок тысяч в год, что является явным преувеличением. Проиграть в карты можно любую сумму, и долги чести надо платить, но помимо них Анатоль должает до тридцати тысяч в год кредиторам, то есть поставщикам и ростовщикам, — такие деньги по тогдашним ценам невозможно было растратить за год ни на какие прихоти и излишества. Если долги сына обременяли князя Василия, он мог воспользоваться испытанным и действенным средст-вом — объявить об отказе содержать Анатоля, после чего никто бы не дал тому в долг ни копейки, никто бы не сел с ним играть и даже любовницы его бы оставили.

Сватовства Анатоля к богатой наследнице княжне Марье в его двадцать с небольшим лет также быть не могло. В такие годы в начале XIX века светскому человеку еще не полагалось помышлять о женитьбе, и было заведомо ясно, что старый князь Болконский своего согласия не даст под любым предлогом. Если Курагиным требовалось поправить свои дела,  свататься следовало бы Ипполиту, все-таки старшему из братьев.

Временами Толстой словно бы забывает о том, что Анатоль приходится Элен родным братом, и заставляет Пьера воображать их близость. Такие отношения в начале XIX века не зафиксированы, и в любом случае Курагины самые неподходящие кандидаты на эту роль.

Важнейшим эпизодом, связанным с Анатолем, является попытка его бегства с Наташей без видов на женитьбу. Она характеризует его очень скверно, но мог ли подобный случай произойти в реальности? Беглые браки заключались постоянно (вспомним «Метель», можно привести и десятки реальных случаев), внебрачные связи девиц в родительском доме также могли быть (из литературных примеров — «Горе от ума»), но побег без венчания был бы чудовищной глупостью. Бесцельное бегство Анатоль мог устроить, будь он безмозглым семнадцатилетним юнцом, но за шесть-семь лет беспутств он должен был немного образумиться и просто устать (как со знанием дела писал Пушкин: «Отступник бурных наслаждений, / Онегин дома заперся…»). Дворянская девушка отнюдь не была беззащитной. Перспектива быть вызванным на дуэль с четырех шагов братьями Наташи не испугала бы Анатоля, но над ним имелась и высшая власть — император. Семейство Ростовых располагало достаточными связями, чтобы подать жалобу лично царю, и расплата похитителю последовала бы  незамедлительно: Сибирь или солдатчина. (Николай I лишил княжеского титула, дворянства и отдал в солдаты князя С. В. Трубецкого даже за бегство с замужней женщиной, — излишняя тяжесть кары объяснялась собственными видами императора5.)

Анатоль якобы хотел устроить мнимое венчание при участии попа-расстриги и двух приятелей-свидетелей. Их могли и не посвятить в тайну обмана, но сами Анатоль и Долохов, начавшие кутить не позднее 1805 года, должны были слышать о шумном деле, случившемся несколькими годами раньше, в предыдущее царствование. Один повеса, уже женатый, увез девицу и мнимо обвенчался с нею; она родила ребенка. когда обман раскрылся, женщина обратилась к императору, и Павел принял истинно павловское решение: обманутую женщину объявил имеющей право на фамилию похитителя, их дочь — рожденной в законном браке, повесу разжаловал и сослал, а его приятеля, изображавшего священника, постриг в монахи, «так как он имеет склонность к духовной жизни»6 . Последнее наказание было страшнее всего: можно вернуться из Сибири, можно храбростью добыть себе офицерский чин, но из монастыря пути назад нет. Тут даже бесшабашный Долохов призадумался бы, стоит ли помогать Анатолю (тем более что Курагин имел шанс успеть убежать за границу и застрять там до следующего царствования, а Долохов оставался в России отвечать за последствия).

Толстой попытался придать затее правдоподобие, неожиданно введя польскую жену Анатоля, о которой прежде не было речи. Но на нее не стоило обращать внимания: пожелай Курагин, он давно мог бы с ней развестись на законном основании долгой раздельной жизни, то есть фактического прекращения брака.

В истории Наташиного побега Толстой соединил реальные беглые браки, реальные бегства с замужними женщинами, реальные истории фальшивых венчаний — и создал ситуацию, не имевшую места и невозможную в описываемый период. Более того, если бы бегство и удалось, в глазах современников репутация Анатоля не пострадала бы, какое бы наказание ни понес он от императора. Так, полковник Бурмин из «Метели» тою же зимой 1811–1812 годов мимоездом женился на девице (убежавшей даже не с ним), не потеряв ни собственного уважения, ни уважения автора. Правда, после войны полковник раскаялся в своем проступке, но и у Анатоля все было впереди.

Последний раз, после перерыва на целый том, он появляется перед читателем в госпитале, где ему ампутируют ногу, после чего исчезает со страниц романа. Тут художественное и историческое чутье не изменило Толстому; он не мог показать Курагина после Бородина, не перевернув полностью отношение к нему. Потеря ноги — наименее страшное из тогдашних ранений; ногу отрезали, чтобы предупредить заражение крови, и в большинстве случаев раненый выживал. И вот перед нами князь Анатоль после 1812 года: герой, потерявший ногу на Бородинском поле, за одно это заслуживший Георгиевский крест, окруженный на всю жизнь всеобщим уважением, кумир барышень, несмотря на увечье и даже благодаря ему (вспомним полковника Бурмина с его перевязанной рукой, Георгием и интересной бледностью). Анатоль поневоле отказался бы от кутежей, уехал бы в деревню, где с легкостью нашел бы жену и прожил бы свой век в почете и заслуженной праздности. Толстой лично видел многих героев Отечественной войны, вызывавших в 1860-е годы искреннее преклонение новых поколений.

Впрочем, Курагин мог и сделать карьеру, подобно, например, А. Норову. Тот — представитель старинного рода, гвардеец — потерял ногу при Бородине, пожил в имениях, потом вступил в гражданскую службу и, отдавшись бездумно ее течению, стал министром народного просвещения в 1854–1858 годах. На этом посту проявил себя как человек добрый, либеральных взглядов, но легкомысленный и небрежный в делах. Правда, Норов принадлежал к поколению Грибоедова, более образованному, чем сверстники Курагина, имел склонность к литературе и языкам (и в 1868 году написал разбор «Войны и мира», критикуя изображение событий 1805—1812 годов «с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника»).

Анатоль к духовным удовольствиям не был привычен, но даже если бы он не бросил картежную игру и продолжал проигрывать имения и приданое жены, это не поколебало бы его великого значения героя-инвалида Бородинской битвы. Людям пушкинской поры Анатоль Курагин представлялся бы — при всех своих пороках — главным положительным героем романа.

Едва ли кому-нибудь симпатична Элен, но и она изображена подобно братьям: она дурна, но она не совершает дурных поступков, хотя автор старается уверить в обратном. Первый раз она появляется в романе в бальном платье с шифром. Зачем понадобилась эта деталь Толстому? Шифр носили фрейлины как знак отличия, но Элен — не фрейлина: она едет на праздник с отцом, живет в родном доме, ее служба во дворце не упоминается. Богатая петербургская княжна обычно не назначалась фрейлиной; эту придворную должность охотнее давали бедным провинциалкам хороших родов, для которых близость ко двору становилась головокружительным взлетом и чья служба была усерднее, поскольку рассчитывать на большее они не могли. Шифр получали и лучшие выпускницы Смольного и других институтов благородных девиц, находившиеся под высочайшим покровительством.

Институтки — вопрос, никогда не волновавший русское общество сильнее, чем именно в 1860-е годы. Девочки, воспитывавшиеся в полной изоляции от мира, выходили из институтов совершенными дикарками, не имевшими ни малейших представлений о реальной жизни и всего боявшимися: для них не только корова, но лошадь и даже собака были экзотическим и страшным зверем. Самыми загадочными и волнующими существами для них были мужчины, перед которыми они трепетали. Они поминутно вскрикивали «Ай!» и падали в обморок по любому поводу (обморокам их специально обучали)7 . Недостатки институтского воспитания пытался в конце     1850-х годов исправить великий педагог К. Ушинский, но его реформы провалились. У институток были и достоинства, но речь сейчас не о них. Ясно, что сознающая собственное совершенство, полная самообладания, безупречная, хладнокровная Элен не имеет с институтками ничего общего. Но зачем-то Толстой наградил ее шифром?!

Выйдя замуж, Элен ведет образ жизни, достаточно обычный в ее кругу и в какой-то момент желает развестись с супругом. Это ее желание будоражит высший свет, новое замужество при живом муже многим кажется невероятным, только Марья Дмитриевна Ахросимова утверждает, что так издавна поступают в местах, чье название пропущено в печатном тексте. Мать Элен выражает сожаление, что в ее невозвратную молодость не знали, насколько просто развестись и вступить в новый брак.

На самом деле именно в ее молодости, во второй половине XVIII века, в вельможном кругу обычны были самые фантастические надругательства над таинством брака. Г. Орлов женился на двоюродной сестре, чего церковь не дозволяла; жена князя А. Голицына с согласия мужа вышла замуж за графа Л. Разумовского, а сколько замужних женщин без всякого развода открыто жили с другими мужчинами в гражданском браке и рожали им детей, признававшихся законными! В отличие от них Элен согласно синодальным установлениям имела право на развод с Пьером, учитывая их долгое раздельное проживание. Какая-то особенная помощь, помимо светских связей, не требовалась ей для осуществления своей цели. Тем не менее Толстой заставляет ее воспользоваться поддержкой иезуитов. В середине 1812 года Элен переходит в католицизм.

Мне приходилось специально заниматься проблемами русского католицизма и могу с уверенностью заявить, что ни одно из многочисленных обращений начала XIX века не приходится на 1812 год8 . Переход православных русских в католицизм, даже если речь идет о светских дамах, всегда был необыкновенно сложным, ответственным и выстраданным выбором. Разрыв с отеческой религией не только не означал духовного разрыва с родиной, но всегда и неизбежно заставлял любить ее сильнее и осознаннее. Принятие католичества, какие бы причины его ни вызывали (а они были различны в разные периоды русской истории), ни в коей мере нельзя приравнивать к измене родине. Отсутствие переходов в 1812 году свидетельствует не о взлете патриотизма (еще раз подчеркну, что католицизм не мешал, а скорее заставлял любить Россию), а об осторожности католических проповедников, опасавшихся вызвать неудовольствие императора. Обращения возобновились уже в 1814–1815 годах.

Кто бы ни проводил само обращение, в петербургском свете наибольшее воздействие на умы оказывали иезуиты и их последователи, во главе со знаменитым графом Ж. де Местром. Однако, опираясь на них, Элен никак не могла рассчитывать, что «папа узнает о ней и пришлет ей какую-то бумагу».

Орден иезуитов был упразднен декретом папы Климента XIV от 21 июля 1773 года, остатки его нашли прибежище в России под покровительством Екатерины II. В царствование Павла I деятельность Ордена в одной только России была разрешена бреве папы Пия VII 7 марта 1801 года. И только 7 августа 1814 года Орден был восстановлен повсеместно. Таким образом, в 1812 году иезуиты не только не могли покровительствовать русской графине при папском престоле, но, напротив, целиком зависели от расположения российского императора и высших кругов, к которым принадлежала и графиня Безухова.

Неизвестно, насколько осведомлен был Толстой о деятельности иезуитов в России. Он имел возможность прочитать книгу своего дальнего родственника Д. Толстого «Об иезуитах Москвы и Петербурга», вышедшую в 1859 году; в годы создания «Войны и мира» вышли труды священника М. Морошкина «Иезуиты в России» и славянофила Ю. Самарина9 . Материал подавался в них тенденциозно, но факты были в целом достоверны. Толстой не стал им следовать, еще усилив тенденциозность указанием на изменнический характер салона Элен, выступавшего за Наполеона и мир с ним. В ее кружок автор ввел графа Н. Румянцева, основателя коллекции Румянцевского музея и Румянцевской библиотеки, а в ту пору — министра иностранных дел. По-своему понимая интересы России, Румянцев действительно был противником войны с Францией, однако не сторонником Наполеона как такового. Он не был и изменником: вступление Наполеона в Россию вызвало у него апоплексический удар, после чего он навсегда отошел от государственных дел, хотя оставался министром до 1814 года.

Толстой не перечислил посетителей кружка Элен, а позицию Румянцева, видимо, не понял, потому что, как явствует из «Эпилога» к роману, не смог осознать смысл борьбы России и Франции. Ему, кажется, осталось неизвестным, что у России и Франции не было точек противоречия, что все коалиционные войны конца XVIII — начала XIX века вызывались в конечном счете противостоянием Франции и Англии. В этих войнах России выпала жестокая роль главного действующего лица, таскавшего каштаны из огня для другого. Разумеется, это несколько упрощенная трактовка; Россия отказалась присоединиться к континентальной блокаде Англии (что и вызвало поход Наполеона на Москву), исходя из собственных экономических интересов, но их важность не следует преувеличивать.

Бонапартистский характер кружка Элен опровергается самим Толстым, когда он сообщает о ее желании выйти замуж за «одного молодого иностранного принца». Судя по тому, что старая княгиня Курагина глубоко приседает перед этим принцем, речь идет о представителе одной из владетельных германских династий, свергнутых Наполеоном и надеявшихся вернуть себе престол с помощью русского оружия. Брак с таким принцем решительно противоречит антивоенной идее салона; он может свидетельствовать, если угодно, о беспринципности Элен, но не о ее принципиальном отторжении всего русского.

Князь Андрей Болконский, в отличие от Курагиных, совершает поступки, всегда исторически обоснованные и убедительные; неправдоподобие этого персонажа Толстой выражает иными средствами. Князь Андрей женился на небогатой и незнатной немке Лизе Мейнен, увлекшись ее очарованием и кротостью, за что через полгода после свадьбы ненавидит себя, срывает зло на жене, а его отец открыто ее третирует. (Даже образу маленькой княгини Толстой постарался придать всю возможную нереальность. Черные усики Лизы, постоянно, настойчиво упоминаемые автором, никогда не были свойственны немкам. Кроме того, в июле 1805 года Лиза была заметно беременна и ходила переваливаясь, хотя ребенок родился только 19 марта. Разумеется, писатель мог просто забыть такие мелочи, но еще раз повторю — соединенные вместе, они складываются в цельную систему изменения даже общеизвестных истин.)

В дальнейшем князь Андрей поступал полностью логично. Опасаясь быть убитым на войне, он просил отца самого воспитывать внука, если Лиза родит мальчика, не отдавая матери и ее семье: это совершенно правильно, ибо немецкая родня не обеспечила бы ребенку того образования и положения в свете, на которые вправе был рассчитывать наследник князей Болконских. В 1805 году, состоя адъютантом главнокомандующего, князь Андрей мечтал о личном подвиге на поле боя и действительно его совершил, поведя за собой солдат и павши со знаменем в руках. За этот поступок, тем более произошедший на глазах Кутузова, он должен был бесспорно получить орден и продвижение в чинах, о чем автор предпочел умолчать. После кампании 1805 года Болконский с чистой совестью и репутацией героя вышел в отставку, хотя в 1806 году Толстой заставил его вступить нехотя в ополчение, «чтобы отделаться от действительной службы», ибо «началась война и все должны были служить». Тут очередная фантазия или гротеск: никто не мог вынудить русского дворянина служить, поскольку свобода от службы была дарована ему «Манифестом о вольности дворянства» 1762 года. Кроме того, в 1806 году нельзя было бы сказать, что «началась война». Шли одновременно три заграничные кампании (русско-персидская, русско-турецкая и 4-я антифранцузская коалиционная войны), но это отнюдь не означало всеобщую мобилизацию дворян — ее не было и в 1812 году. Впрочем, Толстой не настаивал на этой подробности, предоставив герою хозяйничать в имении.

Наскучившись уединением, князь Андрей возвратился в Петербург и втянулся в политические преобразования М. Сперанского, с головокружительной быстротой переходя от должности к должности. Разуверившись в полезности предполагаемых реформ (кстати, напрасно; можно было не верить в их осуществимость, но сам проект Сперанского по созданию в России конституционной монархии был революционен для своего времени), князь Андрей нашел новую жену, опять неудачно, ибо посватался к слишком юной девушке. Нынешнее представление о том, будто бы в начале XIX века замуж выходили в шестнадцать лет, а в двадцать считались старыми девами, ни на чем не основано. Бывало, что женщины вступали в брак и шестнадцатилетними, но средний брачный возраст в столицах соответствовал теперешнему, и даже в тридцать—тридцать пять лет девушка не теряла надежд (сестра