История русской литературы (до XVII века)

С татарского нашествия начинается и новый период политической жизни древней Руси, и новый период письменности. По мнению Соловьева, татарское иго не изменило основного процесса государственности; но во всяком случае, в этот процесс вошел чужой, вообще мало благоприятный элемент унижения перед Ордой и татарского насилия. Татарское иго способствовало и расколу русского целого на Русь восточную и западную. В культурном отношении, в истории образования национального характера, татарское иго было великим бедствием. Кроме материального разрушения, было разрушение нравственное. Погибло много национальной старины, которая составляет нравственный капитал народа; национальная жизнь надолго поглощена была одной заботой самосохранения и, когда благодаря запасу силы, оно было достигнуто, утверждение государственности в Москве совершилось с немалым ущербом нравственным. Современные летописцы, рассказывая о первых путешествиях князей в Орду на поклон, говорят о страхе и "обиде" - т. е. обиде для целого народного чувства; но мало-помалу, терпя насилие, приучались и сами к насилию, и огрубение нравов, шедшее из этого источника, едва ли подлежит сомнению.

Сами по себе, татары не могут иметь прямого влияния на русских. При первом порабощении русский чувствовал себя выше победителя, который был в его глазах и на века остался "злым" и "поганым". Вскоре оказалось влияние более высокой культуры; татары переезжали жить на Русь, принимали христианство: в числе русских святых уже в XIII - XIV столетии является Петр , царевич ордынский. Чем дальше, тем больше подобные факты умножались, - но рядом продолжались и факты насилия, и татарские князья и мурзы, вступившие в русскую службу, вероятно долго сохраняли свою первобытную природу. Ввиду опасности для государственного бытия, вся политика князей была направлена на усилия национального самосохранения; среди забот о сосредоточении сил забывали думать о просвещении. Школа и книжность упали, не обновляясь новым содержанием. Русь Литовская загородила Москву от сношений с Западом; народное чувство все больше укреплялось в противопоставлении святой Руси поганому Востоку, но в своем культурном одиночестве перешло в крайнее самомнение, враждебно относившееся не только к восточному влиянию, но и к западному, и к последнему, быть может, еще более, так как здесь проявлялась давно внушенная греками ненависть к латинству. Века татарского владычества скудны памятниками литературы. В эпоху тяжелого внешнего гнета с особенной силой развивается религиозное настроение; при отсутствии просвещения и культурного развития нравственные силы уходят на аскетизм. Это было время чрезвычайного размножения монастырей, особенно на севере. Суровые аскеты удалялись в пустыни, строили там келии; слава подвижничества привлекала учеников; в пустыне основался монастырь, богател вкладами, становился землевладельцем и центром монашеской книжности. Среди таких основателей бывали сильные характеры, которые содействовали укреплению монашеского идеала и влияния как в жизни, так и в литературе. Игумены монастырей имели нередко значительное политическое значение, как советники князей; из их среды выходили иерархи. Как некогда митрополит Петр оказал великую услугу московскому княжению, перенесши митрополичий престол в Москву, так игумены монастырей (Пафнутий Боровский , Иосиф Волоцкий и др.) были приверженцами Москвы и немало послужили московскому авторитету. Преподобный Сергий благословил Димитрия на борьбу с Мамаем ; митрополит Геронтий с "собором", архиепископ Вассиан возбуждали Ивана III к борьбе с Ахматом .

Иерархи и игумены обращались, по древнему обычаю, с учительными посланиями к князьям. Князю был важен союз с иерархией и для душевного спасения, и для целей политических. В конце концов митрополит венчал Великого князя московского на царство и освятил его власть церковным благословением. Окруженные славой подвижнической и легендой, монастыри становились народной святыней; к ним устремлялось паломничество (особенно когда, после взятия Константинополя турками, был почти загражден путь в Палестину). В смутные военные времена монастыри делались и пунктами военной обороны (Псковско-Печерский монастырь во время Батория, Троицкая лавра в междуцарствие), и это умножало их авторитет. Наконец, в монастырях сосредоточивалось церковное книжничество. Литературная деятельность за эти века не была обильна. В XIII веке от епископа Владимирского Серапиона осталось несколько поучений, изображающих, между прочим, "томление и муку" от нашествия немилостивых иноплеменников. Серапион укоряет паству за нехристианские суеверия (вера в волхвов и пр.) и объясняет, что за грехи Бог и посылает на людей казни, голод и мор, трясение земли и самое нашествие. К первым временам ига должен относиться памятник, от которого недавно только отыскано любопытное начало - "Слово о погибели русской земли". На первых страницах описывается бывалое, при старых князьях, могущество и процветание русской земли, и только в последних сохранившихся строчках говорится неясно о "болезни" христиан во времена автора, т. е. вероятно болезни от татарского нашествия. Целый состав памятника остается неизвестен; можно только сказать, что картина прежнего могущества Руси изображается широкими чертами, напоминающими "Слово о полку Игореве"; есть намеки на стиль народной поэзии, но больше, чем в старом Слове, книжных риторических украшений. Ко второй половине XIII века относится "Правило" митрополита Кирилла III и "поучение к попам". "Правило", составленное на соборе с епископами, опять указывает на грехи, вынудившие от Бога наказание, и дает наставления о церковном благоустройстве; оно восстает против "бесовских игрищ", кулачных боев. Поучение к попам состоит в объяснении их высоких церковных обязанностей. К этому времени относят также несколько поучений, принадлежащих неизвестным писателям и направленных в особенности против остатков язычества - того, что назвали тогда "двоеверием": замечательно в особенности "Слово некоего Христолюбца и ревнителя по правой вере". В XIV веке продолжается литература церковного поучения или поучительного послания.

Таковы были труды московских митрополитов Петра (родом с Волыни), Алексия 7(сына черниговского боярина), епископа Сарайского Матфея, митрополита Киприана (пришельца, южного славянина), Кирилла Белозерского . Их общая тема - осуждение греховной жизни, иногда лишь с некоторыми чертами современного быта, и призывы к благочестию, с угрозами Божия гнева. В посланиях Киприана (митрополита Киевского, потом Московского, 1376 - 1406) любопытна уверенность в близком конце мира: "ныне последнее время и летам скончание приходит и конец веку сему; бес же вельми рыкает, хотя всех поглотити". Он был противником монастырских имений: отрекшись от мира, не должно обязываться мирскими делами и снова строить то, что разорил. Киприан был большой труженик, занимался переводами учительных богослужебных книг и особенно заботился об исправлении богослужебных книг. Книжная деятельность митрополита Киприана имеет то особое значение, что он был начинателем южнославянских воздействий в нашей старой письменности. Кирилл Белозерский (1337 - 1427) - один из знаменитейших и типических подвижников среднего периода, юношей принял пострижение в Москве; шестидесяти лет он удалился в пустынное житие и поселился в пещере; слава святости привлекла ему учеников, и он стал основателем монастыря, который вскоре приобрел великую славу, был любим московскими князьями и царями, стал одним из богатейших землевладельцев (ему принадлежало до 20 000 крестьян) и был школой и приютом "белозерских старцев", игравших роль в XV веке. В своих посланиях к князьям Кирилл был обычным моралистом и примирителем. Он советовал заботиться о правосудии, об исправлении народных нравов ("великая пагуба душам - крестьяне пропиваются, а души гибнут"), просил князя унимать подвластных ему людей "от скверных слов и от лаяния, понеже все это прогневляет Бога".

В том же веке архиепископ Новгородский (1331 - 1352) святой Василий написал тверскому епископу Феодору послание, где объяснял вопрос о рае и аде: об этом много говорили в Твери, и Феодор учил свою паству, что рай, где жил Адам, более не существует, а есть только рай мысленный. Василий опровергает его указаниям на (апокрифические) сказания о рае на востоке (пустынник Макарий жил в двадцати поприщах от рая, Евфросин принес оттуда три небесных яблока), и приводит рассказ "своих детей новгородцев", которые видели ад "на дышущем море" и рай за горой, где "написан был Деисус лазорем чудным" (икона, изображающая Спасителя с Богородицей и Иоанном Крестителем); за горой был свет великий и слышались голоса ликования. Как выяснено теперь, рассказ новгородцев есть легенда, в то же время распространенная на Западе. С татарскими нашествиями, по-видимому, не прервались паломничества к святым местам, но они были несомненно затруднены, и памятники редки. XIV веку принадлежит, вероятно, "Беседа о святынях Царьграда", недавно отысканная и еще не вполне исследованная, как думают некоторые - составленная упомянутым архиепископом Новгородским Василием; сказание Стефана Новгородца , ходившего около половины XIV века в Царьград и дивившегося его святыням и великолепию, так что и "ум сказати не может", и "в Царьград как в дуброву войти"; хождение некоего архимандрита Агрефения, описывавшего святые места Палестины; хождение смоленского дьякона Игнатия , который в 1387 г. сопровождал митрополита Пимена в Царьград, а потом был в Иерусалиме; сказание дьяка Александра , бывшего в Царьграде по торговым делам. Тому же веку принадлежит опыт эпического рассказа - "Сказание о Мамаевом побоище", принадлежащее рязанскому иерею Софонию или Софронию; дальнейшая обработка того же сюжета, "Задонщина", относится уже к XV веку. Отдельные исторические повести об особенно замечательных событиях возникли еще в древнем периоде; впоследствии они размножаются, и в XIV - XV веках находим целый ряд повестей (о житии и храбрости Александра Невского, благоверном князе Довмонте , о нашествии Батыя на русскую землю, о убиении князя Михаила Черниговского в Орде, о убиении князя Михаила Тверского, Рукописание Магнуса короля Свейского и т. д.): эти повести заносились иногда в летопись, но обращались в рукописях и отдельными статьями.

Сюда относится и Сказание о Мамаевом побоище; оно отличается от других повестей тем, что автор старался украсить свое повествование поэтическими чертами, для чего воспользовался "Словом о полку Игореве" как образцом. "Задонщина", писанная менее натянутым книжным языком, также преисполнена подражаниями "Слову" - но именно на этом и сказалась великая разница литературных периодов. То, что было в "Слове" непосредственным внушением поэтической фантазии и чувства, в высказываниях XIV - XV веков становится безжизненной фразой: позднейшие книжники часто совсем не понимали поэтического образа, применяли его нескладно или фальшиво, вещий Боян "Слова" превратился в "вещанного боярина, горазного певца в Киеве"; слова: "о Русь, за шеломянем еси" (за горой) получили следующий вид: "русская земля, то первое еси как за царем за Соломоном побывала", т. е. совершенно потеряли смысл.

XV век был эпохой уже определявшегося окончательно исторического процесса, в результате которого Москва объединила уделы; великий князь московский был уже бесспорным властителем, удельные князья становились его придворными; самый Новгород потерял свою независимость. Политическое возвышение Москвы долго не сопровождалось возвышением ее книжного просвещения; до XV века она была, по выражению Буслаева, татарским лагерем, проводила антинациональные начала, в книжности уступала Киеву и Новгороду XII века. Книжные интересы были гораздо сильнее в Новгороде и других прежних центрах. Составитель летописного сборника в первой половине XVI века (Тверская летопись) извинял недостатки своего труда тем, что он - не киевлянин, не новгородец, не владимирец, а ростовский человек, конечно указывая тем центры книжной деятельности; Москву он не назвал вовсе. В прежних центрах книжность заявляла себя преимущественно обилием местных сказаний исторических и житийных: легенда развивалась в Чернигове, Владимире, Ростове, Смоленске, Муроме, но в особенности в Новгороде, между прочим отражая враждебные отношения его к Москве (например, поставленный из Москвы архиепископ чудесно наказывается за неуважение к новгородской святыне). В конце концов политическое преобладание, обратившееся в господство, должно было внушить мысль о необходимости просвещения и развить книжную деятельность. На первый раз явилась чужая помощь: в Москве водворяется влияние южнославянское. Выше назван, как его первый представитель, митрополит Киприан.

В конце XIV века пали оба южнославянские царства, Сербское и Болгарское: перед падением в них оживились книжная деятельность и под турецким игом, пока, наконец, взятие Константинополя не подорвало последние силы южного славянства. В Москву приходят деятели этой последней поры южно-славянской книжности. Их школа была византийская, риторическая, какой не знали на Руси, особенно в Москве, - и здесь для подобных риторов представилось широкое поприще. В начале XV века действовали в русской книжности два иноземца. Один был грек, митрополит Фотий , в Москве (1410 - 1431), не вполне владевший славяно-русским языком, витиеватый моралист, по отзыву митрополита Макария , вялый и скучный: поучения его не имели почти никакого отношения к русской жизни, но между прочим, и он ожидал близкой кончины мира: "грядет ночь, жития нашего престатие". Другой был южный славянин, вызванный митрополитом Киприаном, Григорий Цамблак, одно время митрополит Киевский (1416), автор многочисленных поучений и сказаний, большой оратор, не столько моралист, сколько догматик, защищавший православие против латинства: сочинения его были очень распространены между русскими читателями. Еще один пришелец, много работавший на Руси в половине XV веке, был сербин Пахомий Логофет : это был представитель южнославянской учености и риторского искусства, по словам русских книжников, "от юности усовершившийся в писании и во всех философиях, превзошедший всех книжников разумом и мудростью". "Все философии" Пахомия применены были на Руси к одному делу, которое считалось настоятельным: по поручению великого князя и митрополита с собором, Пахомий писал каноны, похвальные слова святым, сказания и особливо жития; последние, впрочем, состояли большей частью только в новых редакциях уже существовавших житий. Дело в том, что никто в России не мог тогда сравняться с Пахомием в витийстве: он вложил в свои писания вынесенные с славянского юга и Афона "добрословие" и "плетение словес", изумлявшие русских книжников.

Пахомий стал для последних высоким образцом; плетение словес, мало заботившееся об исторической точности и стиравшее в первоначальных простых записях живые черты жизни и истории, стало обычным стилем церковно-исторических писаний. К южнославянскому книжному искусству обращались и в XVI веке. Так, соловецкая братия посылала монаха Богдана на юг найти искусника для нового изложения житий своих святых, и Богдан вернулся с двумя похвальными словами святому Зосиме и Савватию , написанными иноком Львом Филологом. По новейшим исследованиям, Пахомий Логофет был автором еще одного произведения, которое надолго стало весьма распространенным образовательным чтением в древней Руси: это был знаменитый "Хронограф", единственная книга по всеобщей истории, впоследствии распространявшаяся в различных новых редакциях. Риторическая школа Пахомия нашла последователей и между русскими книжниками: так, в числе писателей житий славится Епифаний , получивший за свое добрословие прозвание "Премудрого". Это становилось обычным стилем для жития и вообще для изложения возвышенных предметов: в первой половине XVII века мы встречаемся с ним у историков междуцарствия в форме, доходящей до уродливости; во второй половине XVII века к нему присоединилась, или пришла на смену, схоластическая риторика киевской школы. На переходе от XV века к XVI веку совершалась деятельность новгородского архиепископа Геннадия (1485 - 1504) и его союзника Иосифа игумена Волоцкого (1440 - 1515). Новгород издавна вел обособленную жизнь, сохраняя до последнего столкновения с Москвой вечевую жизнь, поддерживая торговые сношения с немецким западом, которые сопровождались известными культурными влияниями, имея свою летопись, легенду, эпическое предание. Новгородская легенда и эпос отличались, - как можно судить по письменным памятникам и песенным остаткам, - широким размахом фантазии, силой образов (легенды об Антонии Римлянине , Иоанне Новгородском, Варлааме Хутынском , знамении, сказания архиепископа Василия об аде и рае, былины о Василие Буслаеве , госте Садке); новгородская колонизация провела энергическое население на север, где сохранилось впоследствии богатое эпическое предание (Олонецкий и Архангельский край).

По-видимому, здесь шла и деятельная религиозная жизнь; не останавливаясь на внешнем обрядовом благочестии, здесь ставили вопросы по существу церковной жизни, и свободомыслие выразилось возникновением ересей. В половине XIV века церковные власти были встревожены появлением "стригольников". Историки еще не остановились на одном объяснении происхождения этой секты: одни приписывают ей источник богомильский, другие, с большей вероятностью, думают, что она была занесена в Новгород из Германии, где, после страшной Черной смерти, возникла секта бичующих (гейслеров, флагеллантов), пропаганда которой, быть может, достигла и Новгорода. Стригольники отвергали священство, так как оно поставляется "на мзде", и самые таинства; будучи, по-видимому, чем-то вроде духовных христиан, они сами становились толкователями Писания, и уважали в особенности Евангелие. По-видимому, дальнейшим развитием стригольничества была ересь жидовствующих, явившаяся также в Новгороде во второй половине XV века: начало ее связывают с приездом в Новгород из Западной Руси князя Михаила Олельковича (1471), с которым пришло несколько евреев, и особливо ученый Схария, по словам обличителя секты, Иосифа Волоцкого, "диаволов сосуд и изучен всякому злодейства изобретению, чародейству и чернокнижию, звездозаконию и астрологии".

В тогдашнем отсутствии каких-либо школьных знаний всякая наука представлялась чародейством, и тем более у человека, поучавшего церковным ересям. В чем именно заключалась ересь, опять неясно: есть обвинение в прямом жидовстве, ставится в преступление погибельная ученость; была, по-видимому, наклонность к рационализму; было, наконец, у фанатиков, грубое оскорбление святыни. С другой стороны, между еретиками были люди книжные и благочестивые; великий князь Иван Васильевич взял в Москву попов Дениса и Алексея, зараженных ересью, и ересь стала распространяться в Москве, при самом дворе великого князя. Архиепископ Геннадий выступил непримиримым гонителем ереси. Вообще, это был человек энергичный: в истории русской письменности он известен своим опытом собрать полный текст библейских книг, причем книги, не отыскавшиеся в рукописях, он велел перевести вновь, между прочим, - с Вульгаты и с еврейского языка. Геннадий требовал от князя казни еретиков, ссылаясь, между прочим, на испанскую инквизицию, о которой слышал от цесарского посла, проезжавшего через Новгород. Отчасти, он и пустил в ход инквизиторские приемы над еретиками, осужденными в Москве и присланными в его распоряжение. Не менее ревностным и ожесточенным преследователем ереси в своих писаниях был игумен волоколамского монастыря Иосиф. Первым средством, которое предлагал Геннадий против еретиков, было не убеждать, а "жечи да вешати"; с этим соглашался и игумен волоколамский. Иосиф написал против ереси несколько посланий, из которых составился обширный сборник "Просветитель". Сообщив несколько исторических сведений об ереси (он считал в числе еретиков и тогдашнего московского митрополита Зосиму ), Иосиф дает систематическое опровержение лжеучений и вместе памфлет, исполненный церковнославянскими ругательствами. Строгий ревнитель православия, для охраны которого он не останавливался ни перед какими средствами истребления, допуская и "богопремудрое коварство", т. е. обман. Иосиф был и типический книжник своего времени. Чтением он приобрел большое знание церковной литературы: на каждом шагу он цитирует Писание и отцов церкви, собирая из них аргументы за беспощадное истребление еретиков. Но это был только начетчик, чуждый критики: он ставит рядом закон Моисея и учение Христа, не сомневается черпать свои доказательства из сочинений апокрифических, гражданские постановления византийских императоров ставит рядом с соборными правилами и т. п. Деятельность Иосифа Волоцкого совпадает с окончательным падением удельной системы и установлением московского единодержавия. Он стоит вполне на стороне нового политического строя, защищая вместе с тем монастырское землевладение и монастырское богатство как источники политического влияния.

Это яркий представитель обрядового благочестия и вообще древнерусского просвещения, господствовавшего потом до времен Петра Великого. Этот результат средних веков русской жизни производил бы удручающее впечатление, если бы крайность не вызвала в то самое время противодействия от людей иного нравственного склада, во главе которых стоял Нил Сорский (1433 - 1508), "великий отец церкви русской", по выражению архиепископа Филарета . Это был инок из школы Кирилло-Белозерского монастыря, владевшего одной из самых богатых тогда библиотек, но главным образом, по-видимому, он выработал свои взгляды во время довольно продолжительного пребывания на Афоне. Это было аскетическо-созерцательное направление, воспринятое с великой искренностью и силой характера. Нил основал себе уединенное пустынножительство, удалясь от мира, корысти и "бессловесных (неразумных) попечений". В делах церковно-общественных он принимал участие только тогда, когда был к ним прямо призываем. Это была во всем резкая противоположность Иосифу Волоцкому: вместо обрядового благочестия, властолюбия, кровожадной нетерпимости, слепой веры в букву, отсутствия критики - религиозное созерцание, мягкое снисхождение к ошибке, свобода "рассмотрения" писаний, отделение истинного от сомнительного.

На соборе 1503 г., созванном для решения церковных вопросов, Нил восстал против монастырского землевладения, за которое стоял Иосиф. Они совершенно расходились и в вопросе о том, как поступать с еретиками. Словом, оказалось в церковных идеях и в жизни два совершенно противоположных течения, представителями которых были, с одной стороны, "иосифляне", с другой - "белозерские старцы", с Нилом Сорским во главе. Нил Сорский был высокий идеалист: его предание сказывалось потом в идеалистических стремлениях русской церковной жизни, создавая настроения братолюбия и самоотвержения. Практически, однако, оказалась сильнее другая сторона. Историки замечают, что на политических взглядах Иосифа Волоцкого воспитывался Иван Грозный; строгое учение Иосифа стало достоянием той массы книжников, которая полтора века спустя восстала против нововведений Никона : читая Иосифа Волоцкого, приготовляешься к писаниям протопопа Аввакума . Паломничество продолжалось, но чем дальше, тем больше изменялись условия странствования. Троицкий иеромонах Зосима (около 1420 г.) еще застал Константинополь христианским, был на Афоне и только "с нужею" дошел до святого града Иерусалима, "злых ради арапов": в святом граде святыни были в руках окаянных сарацин, и им надо было платить за поклонение. Зосима повторял обычные легендарные рассказы, но описывал и личные невзгоды: на обратном пути их корабль был ограблен морскими разбойниками, они скакали по кораблю как дикие звери, блистая мечами и копьями, "яко по воздуху устрашитися от них".

В 1465 - 66 г. странствовал ко святым местам гость Василий - новым путем: описание начинается от Бруссы, откуда он шел в Иерусалим через Малую Азию; рассказ - обычное перечисление святынь, с апокрифическими подробностями, но было и купеческое любопытство: отмечались большие торги и кермасераи (караван-сараи). Далее, два путешествия совершил священноинок Варсонофий (1456 и 1461 - 62): оба раза он был в Иерусалиме, а во второй раз - и в Египте, и первый из русских паломников посетил и описал Синайскую гору. Его хождение повторяет обычные рассказы, но не лишено своеобразных личных впечатлений, а кроме того, сохранило важные указания для топографии святых мест в XV веке. К тому же времени относятся два особенных путешествия, которые были первыми в своем роде. Суздальский иеромонах Симеон был одним из спутников митрополита Исидора в путешествии на Флорентийский собор: проезжая через Германию, Тироль, Северную Италию, он поражался невиданным великолепием городов, на юге - чудесами природы: каждый встреченный большой город казался ему столь великолепным, что выше не может ничего быть, но потом он видел города еще более удивительные - и каждый раз он отмечает: "град камен", потому что дома знал только деревянные.

Другой спутник Исидора, епископ Суздальский Авраамий , дал описание мистерии, представление которой он видел в одном флорентийском монастыре и которая произвела на него чрезвычайное впечатление: "по всему видети подобием яко самую Пречистую Деву Марию", и вообще "великое то видение чудно и радостно и отнюдь не сказанно" (т. е. невыразимое никакими словами). Тверской купец Афанасий Никитин присоединился в 1466 г. к посольству, отправлявшемуся в Шемаху, потом через Персию отправился в Индию, прожил там три года, в 1472 г. вернулся, но умер на дороге в Смоленск. Путешествие его любопытно, хотя рассказ не всегда ясен: факты он мешает с фантастикой, иногда не умеет понимать их. Первый комментатор Никитина, Срезневский , ставил его очень высоко и заключал, что из современных ему путешественников могут сравниться с ним только рассказы ди-Конти и Васко-да-Гамы; но была та разница, что писания нашего путешественника остались для русских читателей отрывочным и даже малораспространенным рассказом приключений и не способствовали расширению географических знаний.

Наступал XVI век. Чтобы составить себе более точное представление о складе литературы и положении вещей в том веке, когда установился склад русской народности в Московском царстве, необходимо дать себе отчет в образовательных средствах среднего периода и характере слагавшегося мировоззрения. После первых начинаний школы в древнем периоде, мы не имеем сведений о какой-либо школе выше первоначальной. Нет сомнения, что были школы, поддерживающие церковную и приказную грамотность, но упадок книжного обучения можно видеть из малочисленности литературных памятников за первые века татарского ига; даже в более позднее время, в XVI и начале XVII века, есть указания, что даже в среде боярского сословия "грамоте не умеют". С конца XIV века понадобилась книжная помощь от южнославянских единоплеменников; в первой половине XVI века опять искали ученого иноземца для настоятельных церковных трудов, и вызван был с Афона Максим Грек . В то время, когда на Западе блистал учеными силами век Возрождения и Реформации, когда делались великие научные открытия, Московская Русь оставалась в густом мраке средних веков. Упомянутая выше оторванность Руси от Запада, огрубение нравов под татарским игом, посещение национальной силы борьбой за восстановление государственного национального единства не давали возможности предпринять образовательную деятельность.

Единственной умственной пищей оставалось то "книжное почитание", которое унаследовано было от старого периода и пополнялось потом, отчасти, скудным вкладом собственных трудов, гораздо более - переводами произведений византийской литературы, частью только собственными и в особенности приходившими со славянского юга. Составом этой литературы исчерпывались все образовательные средства наших средних веков. Господствующее место занимали в ней многочисленные переводы из творений святых отцов - слова, поучения, толкования Священного писания, жития святых, в Прологах и Минеях, и в отдельных сказаниях. Сборники учительного содержания, из творений святых отцов, в особенности из Златоуста, появлявшиеся еще с древнего периода и позднее, как знаменитый Святослав Сборник, Златоструй, Маргарит, Измарагд, Златая Цепь, Матица, достигали в обращении до самого московского периода. Историю творения представлял древний "Шестоднев" Иоанна, экзарха болгарского; ветхозаветную историю излагала древняя Палея, где к сведениям библейским прилагались апокрифические сказания. Астрономию и физическую географию излагала (переведенная, по-видимому, в XIV веке) книга византийского купца, потом монаха VI века Козьмы Индикоплова, который опровергал систему Птолемея как противоречащую Писанию, и представлял землю как плоский, продолговатый от востока к западу четырехугольник, покрытый небом как сводом; обитаемая земля окружена океаном, по краю возвышается стена и край земли сходится с краем неба; земля стоит на тверди и под ней ничего нет; учение об антиподах бессмысленно и противоречит Писанию и т. д.

Описание произведений природы давала переведенная в конце XIV века византийская поэма VII века Георгия Писиды - но переведенная дурно, так что многие места остаются невразумительными. Другой источник познаний о природе представлял "Физиолог", сборное произведение II - III века, описание животных, птиц, рыб, камней и т. д., эпизоды которого переходили в средневековую народную мифологию и христианскую символику. Первоначальная редакция нашего "Физиолога" была южнославянская, восходящая ко времени до XIII века. Таковы были почти все сведения о строении мира и природы, какие были в руках древнего книжника. В XV - XVI веке к ним прибавляются в сборниках отдельные статьи, опять переводного происхождения, с попытками более правильного объяснения, например, о шарообразности земли, о свойствах грома и молнии и т. п.; но русский книжник должен был недоумевать между этими сведениями и чистой фантастикой, подкрепляемой ссылками на Писание... Исторические сведения мало продвинулись с тех пор, как еще в древности получены были переводы византийских хронистов - Амартола, Малалы, позднее Манассии и др.

Во второй половине XV века возникает "Хронограф", который пытается дать историческим сведениям некоторую систему. Исходя в основе из тех же источников, он присоединяет к ним, довольно отрывочно, сведения о болгарской и сербской истории, вносит русские известия, в дальнейших редакциях пользуется польскими хрониками и "Космографией". И в позднейших обработках, сильно расширивших его первоначальное содержание, "Хронограф" остается, однако, весьма архаическим собранием исторических сведений, отрывочным и запоздалым. Наконец, в образовании древнерусского мировоззрения заняла важное место легенда, в самом широком смысле и разнообразных разветвлениях. Первобытное язычество было наполнено верой в чудесное: мифология была стремлением объяснить чудесными силами, олицетворяя их в сверхъестественных существах, которые становились высшими и низшими божествами. Введение христианства должно было устранить эту мифологию, заменяя ее цельной библейской космогонией, и устранить первобытный обычай высоким нравственным учением и церковными установлениями. Смена старого новым произошла не вдруг - и это не могло быть иначе, так как приходилось действовать на обширную народную массу, с твердо укоренившимся вековым мировоззрением, когда притом на первое время было очень невелико и число учащихся. Психологическая почва оставалась, и на ней, по-видимому, уже вскоре стало утверждаться новое вероучение, также исполненное чудесного. Период "двоеверия" был очень продолжителен: многое из первобытного предания, имевшего языческий источник, сохранилось в народной вере до сих пор, даже у народов с высоким уровнем цивилизации; тем более двоеверие должно было крепко держаться в те века русской жизни, когда школа почти отсутствовала. Тем больше успеха среди народных читателей должна была иметь та доля новой христианской литературы, которая состоит в книгах апокрифических (в старом наименовании: отреченных, ложных). Под именем книг апокрифических разумеются те, которые не вошли в узаконенный церковью канон, т. е. в список книг Священного писания - книги неканонические.

Есть апокрифы ветхозаветные, дохристианские, и еще большее число новозаветных. Это был, прежде всего, целый ряд евангелий (до тридцати), возникших еще в первые века христианства, но во время составления канона не признанных достоверными, хотя в некоторых случаях их сказания повторяемы были и отцами церкви (например, из первоевангелия Иакова); далее, несколько апокалипсисов, истории апостолов; отдельные легенды о Христе и Богоматери; сказания о святых и мучениках; писания, которые считались еретическими, и т. д. Словом, это была обширная легенда на темы Ветхого и Нового Завета и церковной истории, исполненная чудесного. Некогда она была, так сказать, популярным распространением, а также реальным применением состава вероучения; впоследствии она распространилась по всему христианскому миру, восточному и западному, принимаемая с полной верой не только в народных массах, но и среди самого клира. Апокрифические сказания были тем более завлекательны, что очень часто они дополняли недосказанное книгами каноническими, раскрывали таинственное, отличались настоящей поэзией (например, многие сказания о Христе и Богоматери), наконец, обильно питали ту потребность чудесного, какая свойственна народной религии. Эти отреченные, ложные книги стали проникать в нашу письменность с первыми памятниками христианской литературы из южнославянского источника. Апокрифические черты находятся в летописном изложении христианского вероучения и в других эпизодах летописного рассказа; сохранились списки некоторых апокрифов от первых веков нашей письменности; несмотря на то что на "ложных" книгах лежало церковное запрещение, сами иерархи увлекались ими и давали им место в своих писаниях (новгородский архиепископ Василий, даже Иосиф Волоцкий и др.). Церковные запрещения против апокрифических книг были помещены в постановлениях апостольских, рано перешли в письменность славянскую, и затем, вместе с церковными книгами, в русскую. На славянской почве список ложных книг был дополнен, например, включением книг богомильских, и в русской письменности образовалась, наконец, обширная статья "о книгах истинных и ложных", где, за перечислением книг, которые подобает честь, следует список книг отреченных, чтение которых навлекает пагубу душам и церковное наказание, а самые книги должны быть сжигаемы на теле читавшего. В старой русской письменности были известны: по истории ветхозаветной - ложные сказания о миротворении (Богом и дьяволом), об Адаме и Еве и в связи с этим о крестном древе, о Енохе, потопе и Ное, Аврааме, Заветы двенадцати патриархов, сказания о Соломоне; по истории новозаветной - сказание Афродитиана персиянина о Рождестве Христове, первоевангелие Иакова, Евангелие Фомы, Евангелие Никодимово, Прение Христа с дьяволом, ложные сказания о Христе, приписываемые болгарскому попу Иеремии (как Христа в попы ставили, как Христос плугом орал и др.), Слово Адама во аде к Лазарю, Хождение Богородицы по мукам, Слово о видении апостола Павла, Вопросы Иоанна Богослова к Господу на Фаворской горе, Вопросы его же к Аврааму; далее, апокрифы позднейшие, связанные с именами отцов церкви, святых, мучеников, предвещания, суеверные молитвы и заклинания и пр. - Беседа трех святителей Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста ; Слово Мефодия Патарского о царствии язык последних времен (о конце мира), Епистолия о неделе (о почитании воскресного дня), сказание о мучении святого Георгия, сказание об иноке Макарии римлянине, жившем в двадцати поприщах от рая, сказание