Ненависть к “малой родине”, или Элегические проклятия.
Андрей Ранчин
Лирика Некрасова и русская классическая традиция
Пушкинские подтексты в некрасовской поэзии исследовались неоднократно, но, как правило, бегло и обзорно. Нижеследующий текст — опыт “медленного чтения” двух хрестоматийных стихотворений Некрасова — «Родины» и «Элегии». Опыт, позволяющий увидеть, что лирика Пушкина была для Некрасова значима как квинтэссенция классической традиции. Пушкинские стихотворения для некрасовской поэзии подобны умиротворённому, исполненному покоя пейзажу — фону, на котором отчётливее и резче выступают мрачные, отталкивающие или странные фигуры первого плана — образы, рождённые воображением автора «Родины» и «Железной дороги».
Итак, вчитаемся...
И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне Божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но, ненависть в душе постыдно притая,
Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жёг...
Так начинается некрасовская «Родина». Первая же строка вводит мотив возвращения лирического героя в места, где он провёл детские годы и возмужал. Начало неожиданное, без должной поэтической “экспозиции”: текст открывается соединительным союзом “и”, как бы отсылающим и к прошлому, и к прежде сказанному. Но прежде ничего сказано не было. Подобная композиционная черта свойственна и одному из самых известных стихотворений Пушкина — «Вновь я посетил...». Неожиданность начала усилена благодаря отточию:
...Вновь я посетил тот уголок земли, где я провёл
Изгнанником два года незаметных.
Но благодаря внешнему сходству пушкинского и некрасовского стихотворений лишь более очевидной становится противоположность их смысла. Пушкин пишет о возвращении в дорогой для него край, окружающие лирического героя воспоминания если и не радостны, то дороги для него:
Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я — но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор ещё бродил
Я в этих рощах.
«Вновь я посетил…» — вариация жанра элегии: вместе и грустные, и светлые воспоминания о безвозвратно протекшей жизни. Не такова «Родина». Родные края, вновь посещённые некрасовским героем, рождают в нём чувство тягостное и негодующее. Воспоминания о жизни в имении безотрадны. Вслед за первым стихом, представляющим собой главное предложение, следует опутывающая, стесняющая цепь придаточных — монотонная череда строк, скорбный перечень, открывающийся союзом “где”. Негодующий пафос сих строк рождает в памяти не элегические размышления из «Вновь я посетил…», но горестное и гневное витийство из пушкинской же «Деревни», указующей на “невежества убийственный позор”, на “рабство тощее” и “барство дикое”. Даже “огонь томительный” — клише элегического стиля — у Некрасова не метафора любовного томления или поэтического восторга, а возвышенное иносказательное именование скорби, рождённой несправедливостью и уродливостью общественного бытия. Как “бесплодный жар” в пушкинской «Деревне».
Мир «Родины» страшен, полон страданий — горестна судьба не только рабов, но и матери лирического героя, которая стала несчастной жертвой деспота-мужа:
Воспоминания дней юности — известных
Под громким именем роскошных и чудесных, —
Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,
Во всей своей красе проходят предо мной...
Вот тёмный, тёмный сад... Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!
Вот серый, старый дом... Теперь он пуст и глух:
Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, —
А встарь?.. Но помню я: здесь что-то всех давило,
Здесь в малом и в большом тоскливо сердце ныло.
Но чуть дальше в «Родине» мы встречаем всё же слабый отголосок «Вновь я посетил...». Пушкин в этом стихотворении упоминал о своей к тому времени умершей няне Арине Родионовне:
Вот опальный домик,
Где жил я c бедной нянею моей.
Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов её тяжёлых,
Ни кропотливого её дозора.
Мотив дружбы, бесед за кружкой “с дряхлой старушкой” отличителен для поэтических текстов Пушкина, созданных в Михайловском или посвящённым этим двум годам вынужденного деревенского уединения. Усилиями официозных литературоведов советской эпохи этот мотив превратился в миф о солидарности и духовном единении поэта-дворянина с народом. Но нельзя не признать: пушкинские произведения давали для такой интерпретации какие-то основания.
Не то у Некрасова. Няня о мальчике заботилась и его любила. Лучше бы она этого не делала:
Я к няне убегал... Ах, няня! Сколько раз
Я слёзы лил о ней в тяжёлый сердцу час;
При имени её впадая в умиленье,
Давно ли чувствовал я к ней благоговенье?..
Её бессмысленной и вредной доброты
На память мне пришли немногие черты,
И грудь моя полна враждой и злостью новой...
“Бессмысленной и вредной” могла быть названа не доброта Арины Родионовны, а доброта, а вернее сказать, попустительство, фонвизинской Еремеевны, выказываемая по отношению к барскому дитяти Митрофану Простакову.
Всем памятный образ из «Вновь я посетил...» — молодые сосны, пробившиеся у корней старых деревьев, — в некрасовской «Деревне» отдан под губительную власть топора. Следы запустения, приметы разорения щедро рассеяны в финальных строках стихотворения. Некрасовский лирический герой испытывает при их виде чувство садомазохистское — радость:
И с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен тёмный бор —
В томящий летний зной защита и прохлада, —
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьём,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликований
Глухой и вечный гул подавленных страданий,
И только тот один, кто всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил...
Точная цитата из пушкинского стихотворения «Воспоминание» (у Пушкина — “И с отвращением читая жизнь мою”) заставляет ещё отчётливее ощутить отличие от классических произведений первого русского поэта: пушкинский лирический герой испытывал отвращение от собственных грехов, для некрасовского героя отвратительна картина родного края — юдоли слёз и страданий...
Пасущиеся по лугам стада, лес, дарующий прохладу, светлый ручей — неизменные детали идиллического пейзажа. Нередки они и в элегии. Эти образы встречаются ещё в первых элегиях Жуковского, создавших канон этого жанра в русской поэзии, — в «Вечере» и в «Сельском кладбище», переложении стихотворения Томаса Грея:
...Когда с холмов златых стада бегут к реке,
И рёва гул гремит звучнее над водами,
И, сети склав, рыбак на лёгком челноке
Плывёт у брега меж кустами;
Когда пловцы шумят, скликаясь по стругам,
И вёслами струи согласно рассевают;
И, плуги обратив, по глыбистым браздам
С полей оратаи съезжают...
Уж вечер... облаков померкнули края;
........................................................
Всё тихо; рощи спят; в окрестности покой;
................................................
Как слит с прохладою растений фимиам!
(«Вечер»)
Шумящие стада толпятся над рекой...
(«Сельское кладбище», первая редакция 1802 года)
В некрасовской «Родине» “не просто” гибнет под топором бор и пересыхает ручей — это гибнут атрибуты элегического жанра.
Но они вновь возродятся, восстанут из небытия спустя три десятилетия в стихотворении, так и названном — «Элегия».
Жницы за жатвою, золотые колосящиеся нивы, медленно, спокойно бредущий за сохою пахарь-оратай, прохладная полутьма, вечер — эти знакомые по элегии Жуковского «Вечер» образы повторены Некрасовым. Некоторые повторены в его «Элегии» дважды:
Внимаю ль песне жниц над жатвой золотою,
Старик ли медленный шагает за сохою,
Бежит ли по лугу, играя и свистя,
С отцовским завтраком довольное дитя,
Сверкают ли серпы, звенят ли дружно косы...
.......................................................................
Уж вечер настаёт. Волнуемый мечтами,
По нивам, по лугам, уставленным стогами,
Задумчиво брожу в прохладной полутьме...
Кроме процитированных строк из элегии «Вечер» напомню начальные стихи «Сельского кладбища»:
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
................................................................
Усталый селянин медлительной стопою
Идёт, задумавшись, в шалаш спокойный свой.
Но чувства и думы, тревожащие некрасовского лирического героя, далеки от настроений героя элегий Жуковского, как, впрочем, и от элегических настроений вообще. Герой стихотворения «Вечер» погружён в печальные и светлые размышления о минувшем:
Сижу, задумавшись; в душе моей мечты;
К протекшим временам лечу воспоминаньем...
О, дней моих весна, как быстро скрылась ты,
С твоим блаженством и страданьем!
Некрасовского же лирического героя занимают вопросы гражданские, судьба народная. Герой Некрасова — не “частный человек” элегии, и он проклинает врагов народа. И одиночество его — не уединение и отрешённость элегического персонажа, а горькое, трагическое осознание поэтом-гражданином, что слово его может быть не узнано народом, крестьянством:
Ответа я ищу на тайные вопросы,
Кипящие в уме: “В последние года
Сносней ли стала ты, крестьянская страда?
И рабству долгому пришедшая на смену
Свобода, наконец, внесла ли перемену
В народные судьбы? В напевы сельских дев?
Иль так же горестен нестройный их напев?..”
....................................................................
На сельские труды зову благословенье,
Народному врагу проклятия сулю,
А другу у небес могущества молю,
И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,
И эхо дальних гор ей шлёт свои отзывы,
И лес откликнулся... Природа внемлет мне,
Но тот, о ком пою в вечерней тишине,
Кому посвящены мечтания поэта, —
Увы! Не внемлет он — и не даёт ответа...
В отличие от лирического персонажа «Родины» и подобно элегическим героям герой «Элегии» любовно созерцает природу в её прекрасных проявлениях и находит в ней отклик. Но только в ней.
Освобождаясь от власти поэтической традиции, обретая собственный голос, Некрасов в «Родине» демонстративно отвергал элегический жанр. На склоне лет, приближаясь к смерти, он открыто принимает элегическое наследие. Судьба многих русских поэтов, живших и умерших прежде Некрасова, сложилась так, что среди их последних стихов оказались и такие, что стали итоговыми произведениями, поэтическими завещаниями. Таково пушкинское «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», лермонтовское «Выхожу один я на дорогу...», «Царскосельский лебедь» Жуковского. «Элегия» Некрасова — это его «Памятник». Неслучайно именно в этом стихотворении есть и строка-афоризм “Я лиру посвятил народу своему”, и классический образ лиры, и размышления о судьбе поэта “в подлунном мире”. Классическая тема требовала классической формы. Некрасов написал элегию. Но это была странная элегия, подобной которой прежде не существовало.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://lit.1september.ru/