ПРИНЦИПЫ СИНХРОННОГО ОПИСАНИЯ ЯЗЫКА

1

Вопрос о том, как подходить к изучению и научному описанию языка, требует тех или иных фолософских и методологических предпосылок понимания природы и роли языка среди явлений действительности, его места в онтологических рядах. Эти предпосылки имеются у каждого пишущего о языке, будь они логически обработаны и сформулированы или нет, так как в зародышевом, эмбриональном виде они присутствуют в каждой строчке, написанной о языке. Предпосылки эти определяют "что" и "как". Но есть еще один важный и, может быть, самый важный аспект - "зачем?". Этот аспект и может служить компасом целенаправленности лингвиста.

На открытии РЕФа в 1929 г. В.В. Маяковский сказал: "Все споры наши и с врагами и с друзьями о том, что важнее - "Как делать" или "Что делать" - мы покрываем теперь основным нашим литературным лозунгом - "Для чего делать", т. е. мы устанавливаем примат цели и над содержанием и над формой" [1].

Слова В.В. Маяковского относились в литературе, но выдвинутый им лозунг сохраняет свое значение и для науки, где в наше время пассивная созерцательность должна уступать действенности и целеустремленности. Этот "поворот координат" стоит перед всеми науками до логики и математики включительно. Лингвистика находится в том же кругу. Это не определяет каких-то "вулканических" изменений в самой лингвистической онтологии, это просто - устремление найти в этой онтологии то, что отвечает данной общей или частной целенаправленности нашего времени - "для чего делать", как говорил Маяковский.

Данная точка зрения ничего общего не имеет с прагматизмом. Наоборот, это одно из здоровых устремлений структурализма - в хорошем смысле этого слова. Ведь структурализм ищет реальности, через преодоление эмпирического Schein выискивая подлинное Sein. Так, по крайней мере, я понимаю настоящий, положительный и плодотворный структурализм. Прагматизм же не ищет истины, а довольствуется "полуистинами" - удобными, как комфорт и бизнес. Все это абсолютно чуждо подлинным дерзаниям и самоограничениям науки. Вопрос же "для чего?" - нужный компас научного исследования, который может вывести исследователя из контроверзы - беспредметное "созерцание" и сугубо предметное "делячество" - на путь теоретического знания, адекватного своей онтологии. По сравнению с обычной эмпирической регистрацией такой путь является не только теоретически, но и практически более высокой ступенью познания.

2

Если мы признаем, что язык есть "важнейшее средство человеческого общения", что он нужен всем людям, образующим данный коллектив, то именно эти качества - "важнейшее" и "всем" - должны быть первыми показателями упомянутого нами выше "компаса" лингвиста.

Поскольку мы считаем, что язык - не идеология, а орудие и притом орудие особого рода, обладающее не конструкцией, как любое материальное орудие (топор, плуг, комбайн), а структурой и системной организацией, то для всех говорящих первая задача состоит в том, чтобы практически владеть этим орудием в данном его состоянии.

Прав был Ф. де Соссюр, когда он писал: "Вполне ясно, что синхронический аспект важнее диахронического, так как для говорящей массы только он - подлинная и единственная реальность" [2].

Указанная целеустремленность языка (язык - практическое орудие общения) является первой и всеобщей, охватывающей всех соприкасающихся с языком. Если не стоять на точке зрения Канта, гласящей, что наука определяется методом, а не объектом, а полагать, что именно объективно-онтологические характеристики самого предмета, в данном случае - языка, должны определять и науку о языке, то следует признать, что первой целенаправленностью научного рассмотрения и описания языка должна быть целенаправленность синхроническая, отвечающая синхроническим интересам "говорящей массы" и позволяющая подвести теоретическую базу под практические описательные очерки о языке, будь то школьный учебник, или "очерк" в словаре, или сводка правил произношения и т. п.

Чем более такое описание будет адекватным своему объекту по всей реальности его структуры и системной организации, тем полезнее это окажется и практически. Конечно, указанное положение отнюдь не отрицает и не исключает иные аспекты, связанные с другой целенаправленностью, но эти аспекты не могут претендовать на то, чтобы быть первыми.

Следует разобраться в том, что же является непосредственным, доступным исследованию лингвиста объектом? Были ли правы А.А. Шахматов, И.А. Бодуэн де Куртене, Дж. Бонфанте, В. Пизани и другие, говоря: "... реальное бытие имеет язык каждого индивидуума; язык села, города, области, народа оказывается известною научною фикцией, ибо он слагается из фактов языка, входящих в состав тех или иных территориальных или племенных единиц индивидуумов" [3].

Или: "Конечно, так называемый русский язык представляет из себя чистейшую фикцию. Никакой русский язык, точно так же как и никакой другой племенной или национальный язык, вовсе не существует. Существуют, как психические реальности, одни только индивидуальные языки, точнее: индивидуальные языковые мышления. Письменный же или же национальный язык представляет из себя средний вывод из известного количества индивидуальных языков" [4].

Или: "Неолингвисты считают, что только данный наш собеседник является конкретным и реальным - в конкретном и индивидуальном акте его речи. Английский язык, итальянский язык - это абстракции; не существует никаких "типичных" потребителей английской или итальянской речи, точно так же как не существует "среднего человека" [5].

Или: "Язык как исторический феномен не существует в действительности; он является такой же чистой абстракцией, как, например, итальянская литература. И подобно тому, как существуют произведения, которые в их совокупности мы называем итальянской литературой, так в действительности существуют только индивидуальные языковые акты, устные или письменные, из которых мы извлекаем понятие о языке итальянском, французском и латинском" [6].

Первый ответ, который мы, однако, все же даем на эти высказывания, - "нет" - конечно, верен, но вопрос, как оказывается при более глубоком рассмотрении, сложнее. Он, во-первых, упирается в проблему "язык и речь" и, во-вторых, в проблему прямой и непрямой данности, что является предметом философской методологии и феноменологии.

В данной статье нет места для подробного анализа этих проблем. Это могло бы служить темой специального исследования и даже специальной дискуссии.

3

О языке и речи много (хотя и во многом противоречиво) сказано (В. Гумбольдт, Ф. де Соссюр, Ш. Балли, К. Бюлер, Н.С. Трубецкой, а у нас Г.О. Винокур, А.И. Смирницкий и мн. др.).

В лингвистическом плане я не буду останавливаться на рассмотрении этой проблемы, а сошлюсь на последнюю прижизненно изданную работу А.И. Смирницкого "Объективность существования языка" (изд. МРУ, 1954), с основными положениями которой по вопросу о соотношении языка и речи я согласен.

Совершанно ясно, что в речевом общении "фактом" является "речь". И здесь "речь" - процесс, движимая во времени лента или цепь, то, что можно фиксировать магнитофоном с дальнейшей препарацией речевых "следов" магнитофонной пленки путем кимографии, осциллографии, спектрографии и иных технико-экспериментальных методов. Первично лингвисту дана речь, это его первый непосредственный объект [7].

Но лингвист должен помнить, что та "реальность", о которой говорили И.А. Бодуэн де Куртене, А.А. Шахматов, Дж. Бонфанте и другие, - лишь один из аспектов реальности наряду с другими и что любая "речь" всего лишь частичная манифестация языка как коллективного достояния, как "сокровищницы" (Thesaurus!), обладателем которой являются не "я", не "ты", а "все". Имея перед собой "обладателя", манифестирующего какую-то часть этой "сокровищницы" в данный момент, лингвист должен думать об иных "обладателях", с иными манифестациями, и ... отвлечься от данной манифестации.

Поэтому наука о языке (а не наука о речи!) должна прежде всего уметь остановить данный ей в непосредственном наблюдении процесс речи - будь то изустный рассказ или печатный текст, понять "остановленное" (речь) как систему и структуру (язык), определить все единицы этой структуры в их тожествах и различиях, в их отношениях, соотношениях и взаимоотношениях, в их функциях и в их взаимосвязи, - раздельно по ярусам структуры и совокупно как членов системы. Тогда лингвист получает реальность "второй ступени" - опосредствованную данность. Тем самым тезы о "языке" отдельного индивидуума, которые приведены выше, имеют под собой основание - это факт первой данности, но не подлинный объект лингвиста, который должен в любой речевой экземплификации прозреть язык.

4

Кто же ограничивает свой объект только процессом речи? Пожалуй, никто. Но есть науки, которые не должны выходить за пределы речи, хотя и могут соотносить факты речи с чем-либо иным, находящимся за пределами языка. Я думаю, что как психофизиологический процесс речь является предметом психологии, логопедии, невропатологии, а в плане "воспитательном" - областью, которой ведают педагоги и ревнители культуры речи, теоретики "художественного слова" и т. п. Но "речь" для физиологов и "речь" для "ревнителей культуры речи" - предметы разного порядка, хотя объект и остается один и тот же. Этого требует достигнутое еще в XIX в. разделение наук, часто, правда, понимавшееся как размежевание по эмпирически данным объектам. Здоровая идея искать контуры науки в онтологии ее предмета позитивистски подменялась эмпирическим удовлетворением первой попавшейся данностью.

Идеи XX века, в целом явно антипозитивистские, несмотря на многообразие теоретических направлений в языкознании, привели к тому, что псевдоистины позитивистского Schein стало возможным перевести в реалистический Sein. В XX веке, когда науки "прочно" размежевались, возникла обратная тенденция: синтезирование наук, имевшее своим следствием такие дисциплины, как физическая химия, биофизика, биохимия и т. д.

Значит ли это, что надо, как иногда пытаются делать, создавать психолингвистику, биолингвистику и т. п.? Думаю, что никаких оснований к этому нет. Лингвистика должна быть верна своему предмету и его онтологии, хотя бы она вступала в любые соотношения с посторонними ей, но смежными по пересечению объектов науками.

Поэтому лингвист, непосредственно наблюдая речь как процесс" должен его остановить и прийти к языку, как к второй данности, уже не непосредственной. И эту данность лингвист обязан понять как целое, существующее в данное время для данного коллектива" т. е. осмыслить ее синхронно как структуру и систему и, лишь сделав этот когитациальный акт и доведя его до полной ясности подлинного Sein, затем включить его в новый процесс - исторический.

5

Итак, если вспомнить о "первой целенаправленности" лингвиста, окажется абсолютно необходимым освободиться от всякого "процессного" аспекта: а) остановить процесс речи и б) не включаться в исторический процесс развития языка. Иначе говоря, в словах и формулах науки отразить объективно существующий для "говорящей массы" статус языка как орудия. Это и есть чистая синхрония. Так поступает каждый опытный диалектолог, когда он слушает и провоцирует на ответы какую-нибудь "бабусю".

Такой естественный и практически продуктивный аспект был чужд младограмматикам, пытавшимся оперировать квазифилософией наивного позитивизма, еще не столкнувшегося с физикой и математикой, но тесно сомкнутого с механической и атомистической психологией И. Гербарта [8].

Сомнения в единственно возможном аспекте для лингвистики - в аспекте Sprachgeschichte Г. Пауля - были и у тех представителей лингвистической науки, которые являлись сверстниками младограмматиков, - я имею в виду И.А. Бодуэна де Куртене (1845-1929) и Ф.Ф. Фортунатова (1848-1914), - и у несколько более молодых лингвистов, например у Ф. де Соссюра (1857-1913).

И.А. Бодуэн де Куртене и в своих ранних работах (польского и казанского периодов), и - в наиболее отточенном виде - в замечательном, но мало известном труде "Versuch einer Theorie phonetischer Alternstionen" (Strassburg, 1895) декларативно, но и аналитически убедительно показал различие явлений Nebeneinender (статической лингвистики) и Nacheinander (динамической лингвистики) и то, как эти аспекты взаимодействуют в языке и в отражающей судьбы языка науке о языке. Это стало в XX в. основным знаменем передовой науки о языке. '' Ф.Ф. Фортунатов, наряду с классическими трудами по сравнительному языковедению, дал образцы чисто синхронного анализа в своих работах об основах описательной грамматики [9].

Но наиболее четкая постановка вопроса об эволюционном и описательном аспектах заключается в замечательном труде Ф. де Соссюра "Курс общей лингвистики", книге, которую автор никогда не писал, но которая принадлежит всецело ему и только ему. Переходя к анализу основополагающих тезисов Соссюра о синхронии и диахронии, еще и еще раз хочется подчеркнуть, что осуждать его в непоследовательности, в неполноте, в диспропорции частей - нельзя. Соссюр не написал этой книги! На то, что на страницах этой книги есть, позволяет и обязывает думать дальше и даже спорить и предлагать иные решения. Известный анализ Соссюром оси одновременности, касающейся "отношений между существующими вещами, откуда исключено всякое вмешательство времени", носи последовательности, "на которой никогда нельзя увидеть больше одной вещи зараз и по которой располагаются все явления первой оси со всеми их изменениями" [10], не вызывает возражений: здесь все очевидно и убедительно.

Может ли быть "единство" этих двух антагонистических аспектов, так изложенных? Думаю, что не только не может быть, но и не должно быть; такие попытки обречены на неудачу и могут только повредить делу. Смазывать противоречия, и при этом объективно-онтологические, - значит во имя "метода" насиловать "объект". И вряд ли нужно при синхронном описании - будь то "современный язык" или его прошлый "статус" - вводить "третье измерение". Думаю, что Ф. де Соссюр здесь прав, и перспективно прав. Но в рассуждении Соссюра даны лишь ростки, которые нужно не только дорастить, но и просто продолжить.

Это прежде всего касается теории тожеств и нетожеств, различительных и неразличительных элементов, а также отношений и единиц, которые вступают в эти отношения.

Для того чтобы продолжить анализ Ф. де Соссюра и довести его до полезного применения, нужно выяснить понятия: а) знак, б) структура, в) система. Начнем с понятия "знак".

6

Это "слово" фигурирует в самых различных текстах, у различных авторов - от мистиков до материалистов, но должного обоснования почти нигде не находит. Думаю, что причина здесь в том, что внимание писавших сосредоточено главным образом, на том, что знак обозначает, т.е. на онтологической характеристике знака, это естественно, но не утешительно, так как понятие "знак" требует своей точной двусторонней дефиниции. О "знаке" говорили в лингвистике давно и много, но ясности от этого не было. Я не буду полемизировать с теми, кто вообще не признает этого термина и не употребляет этого понятия. Приведу некоторые высказывания, которые я готов и поддержать, и ... преодолеть.

Термином "знак" охотно пользовался Ф.Ф. Фортунатов, который писал: "Язык представляет ... совокупность знаков главным образом для мысли и для выражений мысли в речи, а кроме того, в языке существуют также и знаки для выражения чувствований" [11]. Далее к назначению языковых знаков выражать мысли и чувствования присоединяется еще функция выражения отношений: "... звуки слов являются знаками для мысли, именно знаками как того, что дается для мышления (т. е. знаками предметов мысли), так и того, что вносится мышлением (т. е. знаками тех отношений, которые открываются в мышлении между частями ли мысли или между целыми мыслями)" [12]. Интересна мысль Фортунатова о взаимодействии разного типа знаков в языке, что перекликается с его учением о форме: речь идет о таких "принадлежностях звуковой стороны языка, которые сознаются (в представлениях знаков языка) как изменяющие значения тех знаков, с которыми соединяются, и потому, как образующие данные знаки из других знаков, являются, следовательно, сами известного рода знаками в языке, именно знаками с так называемыми формальными значениями: неформальные значения знаков языка в их отношении к формальным значениям языка называют значениями материальными ... или также реальными" [13].

К сожалению, этот интересный анализ, очень близко подводящий к структурно-системному пониманию языка, завуалирован типичными для времени Ф.Ф. Фортунатова психологическими характеристиками о "способности представлений звуковой стороны слов сочетаться между собой в процессе мышления в качестве заместителей, представителей других представлений в мысли" [14], где и "знаки" и "мышление" в целом переходят в область психологии, а "знаки" получают качество "представлений".

В.К. Поржезинский, следуя в несколько упрощенном виде мыслям своего учителя Ф.Ф. Фортунатова, добавляет один важный признак знака - "доступность внешнему восприятию" [15], что многими теоретиками знака не учитывается. И.А. Бодуэн де Куртене сознательно сужал понятие "знака" и потому не вводил его в определения: "Знак это то же, что метка, отличительный, произвольно нанесенный или хотя бы только произвольно отмеченный признак" [16]. Упоминаемое здесь у Бодуэна явление, конечно, относится к области семиотики, но, как мы увидим дальше, явно не применимо к характеристике языкового знака.

Самое существенное для теории знака находится во второй части "Logische Untersuchungen" Э. Гуссерля, в главе "Ausdruck und Bedeutung" [17]. Главные положения Э. Гуссерля состоят в следующем:

1. Всякое выражение (Ausdruck) есть знак (Zeichen).

2. Надо различать настоящие знаки (Zeichen) и "метки" (Anzeichen).

3. Настоящие знаки имеют значение (здесь берется то истолкование знака, которое противопоставляется "приметам", "меткам" типа узелка на платке, "чтобы не забыть").

4. В языковых знаках различаются разные интенции, коррелятивные направленности этих интенций, их "предметности".

5. Отсюда возникает теория того, что в знаке относится к "выражению" говорящего (Kundgabe), к номинативности (gegenstandlische Bezeihung) и собственно к значению (Bedeutung). Эти дистинкции Гуссерля нужны и лексикологам и фонетистам, не говоря уже о грамматистах.

6. Очень важным является различение Гуссерля: а) одно значение - разные предметы, б) один предмет - разные значения.

К первому относятся universalia - "лошадь", "человек"; ко второму - синонимика, которую определял еще В. Гумбольдт [18] довольно точно.

7. Самое важное по Э. Гуссерлю то, что знак направлен на что-то и что между языковым знаком и "меткой" мелом на двери тех, которых должны были убить разбойники в "1000 и одной ночи", есть принципиальное различие, которое Гуссерль обосновывает терминами Bedeutungsintendierend и Bedeutungserfullend.

Онтологически это различие несомненно присутствует. И тем самым язык никогда не может быть идентифицирован с кодом. Дальнейшее развитие мыслей, высказанных Гуссерлем о знаке, мы находим у К. Бюлера в его "Sprachtheorie" (Jenа, 1934), где идея целенаправленности позволяет автору понять различные функции языка:Ausdruckfunktion, Appelfunktion и Darstellungsfunktion и элементы языка, служащие для, Ausdruck Арреl и Darstellung, в частности - понятия симптома и сигнала как разнонаправленных фактов, которые материально могут быть тожественны. Самое важное у К. Бюлера то, что и симптомы и сигналы и еще "что-то" в языке прежде всего материал для Darstellungsfunktion, где язык и может выполнить свою главную функцию - коммуникативную.

Парадоксальным может прозвучать утверждение, что Ф. де Соссюр, выдвинув семиотику и включив в нее теорию знака, самоё теорию знака применительно к языку дал превратно [19]. Вот некоторые его дефиниции:

1. "Языковой знак связывает не вещь и имя, но понятие и акустический образ. Этот последний не есть материальный звук, вещь чисто физическая, но психический отпечаток звука, представление, получаемое нами о нем посредством наших органов чувств: он - чувственный образ, и если нам случается называть его "материальным", то только в этом смысле и из противопоставления второму моменту ассоциации - понятию, в общем более абстрактному" [20].

2. "Именно потому, что слова языка являются для нас акустическими образами, не следует говорить о "фонемах", их составляющих" [21].

3. "Языковой знак есть таким образом двусторонняя психическая сущность" [22].

4. "Языковой знак произволен" [23].

Из этих определений природа лингвистического знака не проясняется. "Чувственный образ" снимается невозможностью говорить. о фонемах, его составляющих; обязательная материальность знака растворяется в "двусторонней психической сущности" [24].

Интересные мысли о природе языкового знака были высказаны А. Соммерфельтом, С.И. Карцевским и другими, но я не могу детально входить в рассмотрение этих работ.

В 30-40-х годах XX в. в различных журналах Европы вновь разгорелась дискуссия о произвольности и непроизвольности языкового знака в связи с определениями, данными в работах Ф. де Соссюра. Дискуссия началась статьей Э. Бенвениста "Природа лингвистического знака" [25], где автор указывал, что отношение языкового знака и называемой вещи "произвольно", но внутри языка связь обозначающего и обозначаемого не произвольна, а "необходима",. так как это соединение представляет собой тесный симбиоз, где понятие является как бы "душой" акустического образа.

Э. Бенвениста в дальнейшем поддержали Э. Лерх в статье "О сущности языкового знака" [26], где автор рассматривает звукоподражания и ономатопеи и еще раз возвращается (вслед за Соссюром) к различию знака и символа, и А. Гардинер в статье "Анализ языкового знака у Ф. де Соссюра" [27], где высказана мысль, интерпретирующая данную дискуссию в античных терминах physei и thesei; автор также указывал, что Ф. де Соссюр и Э. Бенвенист понимают термин "произвольный" по-разному.

В защиту соссюровского тезиса о произвольности знака выступили Ш. Балли [28], П. Наэр [29] и особенно Н. Эйе [30].

Нам кажется, что прав был А. Гардинер, сопоставивший эту дискуссию с античным спором о physei и thesei, что подменяет проблему знака проблемой соотношения языка и действительности.

Таким образом, ни тезы Ф. де Соссюра о знаке, ни дальнейшая полемика вокруг его тез не приводят к уточнению понятия знака. Нам представляется, что мысли Ф.Ф. Фортунатова, Э. Гуссерля и К. Бюлера вернее фиксируют объект и дают более конструктивные положения.

Понятие знака обязательно для понимания языка вообще и синхронии в частности, и данное понятие требует от лингвиста точной дефиниции. Эти дефиниции можно, с точки зрения лингвистики, свести к пяти пунктам:

1. Знак должен быть доступен чувственному восприятию, как и любая вещь.

2. Знак не имеет значения, но направлен на значение в интенции, чем не обладает, например, слог.

3. Содержание знака не совпадает с его материальной характеристикой.

4. Содержание знака определяется его различительными признаками, аналитически выделяемыми и отделяемыми от неразличительных (дифференциальными от недифференциальных).

5. Знак и его содержание определяются местом и ролью данного знака в данной системе знаков аналогичного порядка.

7

Для уяснения соотношений синхронии и диахронии и для понимания самой синхронии необходимо также уточнить значение терминов "система" и "структура" (единства мнений здесь тоже нет). Эти два термина часто синонимируют, и некоторые языковеды даже предлагают иногда "обойтись одним"; думаю, что это неправильно. Я неоднократно в устных выступлениях и в печати предлагал сохранить эти два термина и размежевать их значения. Для меня система - это связь и взаимосвязь по горизонтали, а структура - это связь и взаимосвязанность по вертикали.

Система - единство (на основании взаимотожеств и взаиморазличий) однородных элементов, что объединяет фонетические, морфологические, лексические и синтаксические системы в пределах каждого яруса языковой структуры. Структура - это вертикальная ось, связывающая в единство различные ярусы целого. Отдельные детали в освещении данной проблемы приводятся ниже.

Многие "структуралисты" и даже "неструктуралисты" употребляют термин "структура" по аналогии с естественными науками. Аналогия (вещь, вообще говоря, хотя и полезная, но опасная) идет здесь от органической химии, геологии, чуть-чуть от физики и даже металлургии [31]. Структуры кристаллов и тому подобных материальных ценностей ничего общего не имеют с тем, что можно и должно называть "структура языка".

В языке есть периферия и внутреннее ядро. Принцип структуры позволяет вертикальной осью "просверлить" системные ярусы и создать новое единство: язык en bloc! В связи со сказанным выше представляется неверным также отожествление структуры-системы языка (и его "ярусов") с "механическим упорядочением".

В книге А.С. Чикобавы "Введение в языкознание" как раз имеется такое пояснение системы через "механическую упорядоченность" [32]. Думаю, что это не так. "Ни в коем случае нельзя подменять понятие системы понятием внешней механической упорядоченности ...; при внешней упорядоченности качество каждого элемента не зависит от целого (поставим ли мы стулья по четыре или по восемь в ряд и будет ли их 32 или 64 - от этого каждый из стульев останется таким же, как если бы он стоял один)" [33].

Сложнее вопрос о взгляде на "систему" в языке у американских ученых, следующих принципам прагматизма-бихейвиоризма. Остановимся на определении Л. Блумфилдом грамматики: "значимое устройство форм в языке". Можно ли понятие "система" подменить понятием "устройство", вытекающим из бихейвиористских установок Блумфилда?

Новые работы американских ученых как будто бы дают повод для оправдания бихейвиористского подхода к языку. Но можно ли "живую" спектрограмму или даже осциллограмму сразу сделать "лингвистической характеристикой"? Вряд ли. Интерпретация спектрограммы и осциллограммы требует большого лингвистического анализа и чисто лингвистической интерпретации. Иначе исследователь попадает из желаемого Sein в примитивный Schein и окажется во власти эмпирической "ленточки речи", которую можно резать ножницами, невзирая на структурные швы и характеристики, способные превратить Schein в Sein [34].

Примером такого подхода может служить также статья А.Н. Гвоздева по поводу случая к Ире и Кире [35].

На основании анализа, приведенного в моей статье "Фонологические заметки" [36], я считаю возможным утверждать, что не только фонемы, но и позиции соотнесены со смыслоразличением [37], а фонемы в языке существуют не только как элемент подвижного во времени ряда, как звено линейности, но как локализованный компонент морфем и слов.

Поэтому для определения и фонем, и позиций, и систем вариативности фонем в связи с разными позициями необходимо понимать исследуемый язык [38], а не полагаться на статистический критерий "встречаемости" (occurence) и "распределения" (distribution), чем готовы удовлетвориться некоторые представители американской дискриптивной лингвистики. Под каким бы обличьем ни проявлялась "механическая упорядоченность" или "устройство форм" - это лишь механическая регистрация связей структурно невзвешенных явлений.

8

Структура и структурность - общее свойство языков как особого явления действительности, варьирующееся лишь в зависимости от конкретного типа этой структуры (например, немецкий и китайский языки, арабский и тюркские и т. п.), но системность специфична не только для каждой группы родственных языков, но и для каждого индивидуального языка в отдельности (например, болгарский и русский, английский и немецкий - каждый раз в пределах близкородственной группы). Из этого положения следует, что такие "общие" для разных языков явления, как "родительный падеж" или "фонема t" в двух языках, каковы бы ни были их генеалогические отношения, никогда не являются тожествами (например, в русском и немецком), так как каждое такое явление имеет свой парадигматический ряд в своей системе и лишь через него получает характеристику единицы. Так, для характеристики русского родительного падежа необходимо понимать его связи с винительным, а в пределах самого родительного - возможности генитива и партитива, что не входит в характеристику немецкого, морфологически наиболее стойкого падежа - чистого генитива [39].

Фонема /t/ в русском коррелятивно противопоставлена, с одной стороны, фонеме /d/ (дифференциалу глухости - звонкости), тогда как эта же корреляция в немецком разыгрывается на оппозиции fortis - lenis, а с другой стороны, фонеме /t'/ (по дифференциалу твердости-мягкости), чего немецкая фонологическая система вообще не знает. Остальные корреляции, а также и некоррелятивные оппозиции у русского и немецкого /t/ могут и совпадать: /t/ - /ts/, /t/ - /s/, /t/ - /p/ и /t/ - /k/; ср. еще некоррелятивные оппозиции /t/ - /n/, /t/ - /x/ и т.п.

Не только фонетическая и грамматическая система каждого языка индивидуальна. Аналогичные свойства, хотя и несколько в другой мере и степени, проявляет и лексика. Это касается даже и интернациональной лексики, благодаря тому, что лексика существует не "сама по себе", а в структуре языка, т. е. она подчинена фонетическим и грамматическим нормам данной синхронии, независимо от своего происхождения; индивидуальность лексических систем разных языков обусловлена и разными путями развития переносных значений в каждом отдельном языке.

Системная характеристика слов через синонимию и омонимию, распределение смысловой "нагрузки" слов, что уже ясно показал Ф. де Соссюр на примере русского баран - баранина и французского mouton [40], - все это доказательства того, что языки как структурные совокупности систем и индивидуальны, и идиоматичны.

9

Проблема синхронических тожеств верно намечена Ф. де Соссюром в плане системы и в аспекте значимости (valeur). Однако структурной интерпретации синхронических тожеств мы у Соссюра не находим, а именно структурная интерпретация синхронических данных, выявляющая язык как целое, иерархически расчлененное, и является наиболее важным звеном в самом синхроническом аспекте.

Здесь мы можем встретиться с двумя понятиями: "ярус" и "уровень". Сейчас есть тенденция их синонимировать, однако это вряд ли целесообразно. Ярусы определяются через свои основные единицы - это ярусы синтаксический, лексический, морфологический, фонетический. Установление ярусов - первый акт иерархического расчленения целостной структуры языка, чем и обосновывается единство разнородных элементов структуры, так как высшая единица низшего яруса становится низшей единицей высшего яруса; при этом структурное качество этих единиц каждый раз меняется в связи с принадлежностью их к системе того или другого структурного яруса; и то, что не было тожеством в пределах низшего яруса, приобретает качество тожества в следующем, высшем ярусе.

Второй акт иерархического расчленения - это расчленение ярусов по уровням. В этом случае сохраняются единство и тожество единицы, но наличествует различие вариативных возможностей. Так, в фонологическом ярусе возможно различать фонемный уровень (состав фонем и их группировка) и фонетический уровень (систему варьирования фонем в связи с различием позиций). Это отнюдь не означает, что фонология и фонетика - две разные науки, как это утверждали К. Бюлер, Н.C. Трубецкой, С.K. Шаумян и некоторые другие фонологи. Наоборот, такой вывод нам представляется непринципиальным компромиссом нового и старого [41].

Поясним сказанное примером. Отдельные вариативы (т. е. вариации и варианты позиционного уровня фонологического яруса, как, например, в системе русского вокализма вариации и варианты типа: a, а, ae, …) не являются на данном уровне тожествами, но на фонемном уровне они образуют тожество фонемы /a/. Для следующего яруса - морфологического (учитывая и морфонологиче-ский уровень) - нужно только это тожество, так как для определения морфемы нужен только ее фонемный состав, взятый без учета позиций.

На уровне морфологического яруса флексия родительного падежа жены, зори, кости - тожество: флексия -и (в любой фонетической вариативности), а флексия тоже родительного падежа стола, коня, толя, края - другое тожество: флексия -а (опять же с любой фонетической вариативностью), но между собой эти две флексии на данном уровне не образуют тожества (так же, как нет тожества флексии -а в толя - род. пад. и Толя - им. пад.).

Следует оговорить, что на морфологическом уровне такие вариативы, как аффиксальные сверч-ок - сверч-к-а, волнен-и-j-э - вол-нен-j-а или корневые сон - сн-а, пек-у - печ-от и т. п., уже не тожества, так как состав фонем этих экземпляров морфем не тожествен, и совокупность всех вариантов данной морфемы лишь на следующем уровне морфологического яруса может быть приведена к тожеству [42]. На более высоком уровне морфологического яруса такие флексии, как -и и -а (род. над.), могут оказаться тожеством, что не касается флексии -а в толя и флексии -а в Толя, не сводимых к морфологическому тожеству, хотя фонематически - это как раз тожество.

Таким образом, благодаря системности и парадигматичности языковых явлений может возникать и обратное отношение, когда тожество низшего яруса или уровня перестает быть тожеством в высшем ярусе или на высшем уровне. Так, фонетическое тожество предударного гласного в форме взяла владимиро-поволжских и рязанских говоров при фонематическом анализе парадигматически разъясняется как нетожество, так как во владимиро-поволжских говорах наряду с взяла имеется несла и река (различение после мягких согласных (а), (о), (э) в предударном слоге), а в рязанских: взяла, нясла, ряка, где этого различительного противопоставления нет. Данный пример относится к уровням [43].

Наряду с этим в пределах одного языка (или диалекта) могут быть случаи, неразличимые на низшем уровне или в низшем ярусе и различимые в высшем: таково, например, произносительное совпадение двухморфемной формы жоще (образованной по модели прост - проще с чередованием [ст] - [щ]) и трехморфемной формы жостче (образованной по модели крепок - крепче с чередованием [ок] - [ч], что с предшествующим [ст] дает фонетически [щ], почему обе формы жоще и жостче произносительно совпадают в звучании [жощи] [44].

10

Вопрос о тожествах в диахронии не только не разработан у Ф. де Соссюра, но по существу даже и не намечен. Этот вопрос сложнее, чем тожество и нетожество применительно к синхронии, однако в его решении, в определении особой специфики диахронических тожеств и нетожеств, может быть, и кроется единственное оправдание диахронии в том виде, как она мыслилась де Соссюру, исходя из соотношений оси последовательности (см. выше).

Действительно, если мы, следуя мыслью по векам, элиминируем для рассматриваемого объекта горизонтальную ось и все внимание обратим на вертикальную ось (что было элиминировано в свою очередь в синхронии), то мы встретим целый ряд особых явлений, которым присуща историческая реальность и которые можно обработать в виде схем, где встретятся разные случаи. Я ограничусь примерами фонетического яруса, учитывая, однако, морфемы и слова:

1) полное диахроническое тожество, например древнерусское РЫБА и современное русское рыба;

2) диахроническое нетожество или неполное тожество, которое позднее как раз можно разъяснить как тожество и ... как нетожество: ГЫБЕЛЬ - гибель, ДУБЪ - дуб, где нет фактического совпадения древних ГЫ, У, и современных ги, у, но первые для эпохи А "стоят на месте" вторых эпохи Б.

Пока мы смотрим на эти явления с точки зрения соссюровской диахронии, следует поставить точку. Этот аспект, действительно, абсолютно противоположен и противопоставлен синхроническому, и ни о каком единстве синхронии и диахронии при таком аспекте речи быть не может. Всякое искусственное и насильственное их соединение оказалось бы элементарной логической ошибкой, а теоретическое провозглашение единства синхронии и диахронии осталось бы пустой декларацией, не подтверждаемой действительностью.

Возможен ли все же диахронический аспект в науке о языке? Возможен. Это допустимо теоретически, хотя бы исходя из рассуждений