Реферат по литературе на тему:

Жизнь и творчество

Игоря - Северянина

Ученика 11 класса ПЭЛ,

Мишакова Андрея

Пущино, 2001

Игорь-Северянин (Игорь Васильевич Лотарев) родился 4 (16) мая 1887 г. в
Петербурге. Отец его, Василий Петрович, - военный инженер (выходец из
"владимирских мещан"), дослужившийся до штабс-капитана, умер в 1904 г. сорока четырех лет. Мать происходила из известного дворянского рода
Шеншиных, к коим принадлежал и А.А. Фет (1820-1892), нити родства связывали ее также со знаменитым историком Н.М. Карамзиным (1766-1826).
Небезынтересно, кстати, что по материнской линии Игорь Северянин находился в родственных отношениях с А.М. Коллонтай (1872-1952).В 1896 г. родители развелись, и будущий поэт уехал с отцом, вышедшим к тому времени в отставку, в Череповец; незадолго до смерти отца побывал с ним на Дальнем
Востоке и в 1904 г. поселился у матери в Гатчине. Учился он всего ничего, закончил четыре класса Череповецкого реального училища. Стихи начал писать в 8 лет.
Сам Игорь-Северянин писал свой псевдоним через дефис: как второе имя , а не фамилия. Имя Игорь было дано ему по святцам, в честь святого древнерусского князя Игоря Олеговича; приложение "Северянин" делало псевдоним близким к "царственным" именам и означало место особенной любви ( как приложение "Сибиряк" в псевдониме Д.Н.Мамин). Но традиция писать
"Северянин" как фамилию закрепилась так же, как традиция толковать поэта односторонне по его "экстазным" стихам...

Одно из первых ярких впечатлений - влюбленность в Женечку Гуцан (Злату), которая и вдохновляла будущего поэта.

«Идет весна в сиреневой накидке,

В широкой шляпе бледно-голубой,

И ландышей невидимые струйки

Бубенчиками в воздухе звучат...

Она, смеясь, мои щекочет нервы,

Кокетничает мило и остро...

Я к ней спешу, и золотою Златой

Вдруг делается юная весна,

Идущая в сиреневой накидке,

В широкой шляпе бледно-голубой...

Я беден был, и чем я был беднее,

Тем больше мне хотелось жить...»
Из автобиографического романа

в стихах “Падучая стремнина”

Злата (Евгения Гуцан-

Менеке). 1905 г.

В 1905 году (год его романа с девушкой в сиреневой накидке) он — всего лишь Игорь Лотарев. Восемнадцатилетний юнец. Без образования. Без специальности. И без гроша в кармане. И при этом крайне уверенный в себе юнец, ничуть не сомневающийся, что когда-нибудь, а точнее, совсем-совсем скоро будет богат и известен...
В конце жизни, когда пришла пора подводить итоги, Игорь Васильевич, оглядываясь назад, с грустью признался самому себе, что в ранней молодости ему очень мешали правильно воспринимать людей и «глупая самовлюбленность», и «какое-то скольженье по окружающему». И это относится и к друзьям, которых он недооценил, и к женщинам: «в последнем случае последствия бывали непоправимыми и коверкали жизнь, болезненно и отрицательно отражаясь на творчестве». Поскольку эта запись сделана в дневнике, когда он непоправимо и навсегда расстался с двумя «недооцененными» им женщинами — своей первой любовью Евгенией и единственной законной женой эстонкой Фелиссой Круут, можно предположить, что приведенная выше сентенция относится именно к ним.
С Евгенией Менеке, тогда еще Женей, Женечкой Гуцан, Игорь Лотарев познакомился зимой 1905 года, в Гатчине, где жил вместе с матерью и старой няней. Женя же снимала угол в Петербурге, зарабатывала шитьем, а в Гатчину приезжала по воскресеньям — навестить и обиходить отца, спившегося и опустившегося после смерти жены, Жениной матери. Была она на редкость хороша собой: стройная, с роскошными золотыми вьющимися волосами. Игорь, влюбившись, придумал своей юной подруге новое имя Злата и задарил стихами.
Больше задаривать было нечем... Однако у Златы были не только золотые волосы, но и золотые руки — она умела пустяками «изузорить» их ветхий
«уют».
Златошвейные фантазии Женечки восхищали поэта, видимо, еще и потому, что он и сам любил и умел работать руками. Например, для того, чтобы его Злата
(«родная, незаменимая», «вторая половинка души единственной»!) смогла вдоволь налюбоваться «малахитовой водой» тогда еще чистой-пречистой Ижорки, смастерил, с помощью старого плотника, замечательную, похожую на крейсер лодку:

На дачу переехав, первым делом,

Я начал строить небольшую лодку

По собственному плану. Наш хозяин,

Крестьянин Александр Степаныч, плотник

Был превосходный. Через две недели

Она была уже совсем готова.

С каютой парусиновой и с носом,

Остро и резко срезанным, похожа

Была своей конструкцией на крейсер.

Я дал названье ей — «Принцесса греза».

Она предназначалась мной для наших

Прогулок по Ижорке. Так для Златы

Был приготовлен маленький сюрприз.

Мне флаг она впоследствии в подарок

Андреевский, морской, своей работы,

Преподнесла, и я его хранил

До своего отъезда из России.

И вдруг Евгения забеременела, о женитьбе не могло быть и речи, а с ребенком на руках какое житье? И она сделала то единственное, что могла сделать молодая женщина в ее положении: стала содержанкой богатого «старика».
Впрочем, стариком он, видимо, не был, а главное, любил детей. К родившейся вскоре девочке, названной Тамарой, относился так хорошо, что благодарная
Злата родила и второго ребенка — тоже девочку. Так ли был богат покровитель
Златы, как это изображено в стихотворении Северянина:

У тебя теперь дача, за обедом омары,

Ты теперь под защитой вороного крыла,

— мы не знаем. Но все остальное соответствует истине их отношений: Злата действительно ушла от него «ради ребенка»...
Однако жертва оказалась напрасной. Богатый покровитель внезапно умер, и молодая мать осталась без гроша и с двумя маленькими детьми... Игорь
Васильевич к тому времени успел стать известным поэтом, и какие-никакие деньги у него имелись, но он был связан с другой женщиной — Марией
Васильевной Домбровской, и связан прочно, пусть и не узами законного брака.
И Злата распорядилась своей судьбой сама, учтя сделанные ошибки. Вышла замуж, но не за богатого, а за надежного человека, скромного служащего, немца по национальности. Хотя вполне могла, при ее-то внешних данных, сделать и более блестящий выбор. Но она думала не о себе, а снова о детях.
Затем началась война и... немецкие погромы. Супруги Менеке эмигрировали в
Берлин. Девочек оставили у родственников. Забрать их фрау Менеке смогла лишь в 1920 году, после заключения мирного договора с Германией. В Берлине
Злата открыла пошивочную мастерскую, была завалена работой, семья ни в чем не нуждалась. Девочку Тамару, у которой обнаружились способности к музыке и танцам, смогли отдать в хорошую балетную школу (дочь Северянина стала профессиональной танцовщицей). Об отце Тамары Евгения Менеке, занятая по горло, вспоминала с грустной нежностью, думая, что он погиб, как и многие их ровесники, на войне, пока не прочитала в одной из берлинских русских газет стихи, подписанные его именем. Написала в редакцию с просьбой переслать, если это возможно, если есть адрес, ее послание — а это была настоящая исповедь! — автору. И самое удивительное: письмо нашло адресата!
Потрясенный Северянин написал чуть ли не в один присест поэму о первой любви — "Падучая стремнина".

Спустя семь лет, в Эстонии, в июле,

Пришло письмо от Златы из Берлина...
О, Женечка! Твое письмо — поэма.

Я положил его, почти дословно,

На музыку, на музыку стихов...

Началась переписка... Но поэт только что женился, жена, Фелисса
Михайловна Круут, любила мужа без памяти, но и ревновала люто. Игорь
Васильевич сумел успокоить «ненаглядную эсточку». Супруги собирались ехать в Германию, а там без помощи Златы не обойтись. Да и зачем ревновать ей, такой юной, к "пожилой" замужней женщине?
Евгения Менеке встретила чету Лотаревых на вокзале и, как и обещала, устроила их на недорогую, но удобную квартирку. А на другой день впервые в жизни Северянин увидел свою шестнадцатилетнюю дочь, кстати, похожую на него, а не на свою красавицу мать. Такого поворота Фелисса Михайловна не ожидала и поставила вопрос ребром: или они, или я.
Игорь Васильевич пообещал жене, что больше не увидится со своей первой любовью, и хотя потом дважды приезжал в Берлин, вопреки обыкновению, слово сдержал. Но со Златой все-таки встретился. Правда, уже после того, как расстался с Фелиссой. И не в Берлине, а в Таллине, и снова, как и в прошлый раз, через 17 лет - в 1939 году.Этой встречи поэт совсем не хотел. Боялся увидеть усохшую старушку. Но его спасения не сбылись: и в 52 года Евгения была красива и элегантна. Судьба вообще ее, что называется, хранила. Во времена нацистов Злату арестовали за то, что укрывала в своей мастерской евреев, но потом выпустили. Умерла Евгения Гуцан-Менеке в 1952 году, в
Лиссабоне, легко, на руках обожавших ее дочерей.

Тамара Игоревна, дочь Игоря Северянина

и Евгении Гуцан-Менеке (примерно 1926-1930 г)

Фелисса и Северянин

Моя жена мудрей всех философий, —

Завидная ей участь суждена,

И облегчить мне муки на Голгофе

Придет в тоске одна моя жена! из стихотворения "Дороже всех..."

Со своей будущей женой, тогда еще гимназисткой, Северянин познакомился в
Тойле. Ее однокашник вспоминает:
"...На вечере в помещении пожарной команды моя соученица по прогимназии
Фелисса Круут, дочь тойлаского плотника, выступила с чтением стихотворения эстонского писателя Фридсберта Тугласа «Море», а затем она исполнила лирические отрывки из произведений Н. В. Гоголя на русском языке.
Очарованный талантом юной чтицы, поэт Северянин, присутствовавший на вечере, подошел ее поздравить, а через некоторое время жители Тойлы стали часто встречать свою землячку в соседнем парке Ору в обществе известного стихотворца".
По-видимому, Игорь Васильевич увидел в этой случайной встрече небесное знамение. Мать, Наталья Степановна, единственная женщина, которая скрашивала его холостое житье-бытье (после того как подруга Игоря
Васильевича Мария Васильевна, еще недавно вроде бы влюбленная и нежная, готовая на любые жертвы ради их взаимного счастья, не выдержав испытания захолустьем, ушла от него), была совсем плоха, местный доктор сказал: безнадежна... И вот судьба, словно бы. сжалившись, посылала ему эту строгую девочку, чтобы, она заменила тридцатичетырехлетнему поэту горькую утрату!
Похоронив матушку, Северянин скоропалительно, и сорока дней не минуло со дня похорон, спасаясь от ужаса одиночества на чужбине, «осупружился».
В очень высокой, слишком прямой и для ее девятнадцати чересчур уж серьезной
"эсточке", ученой дочке деревенского плотника, не было ни обаяния, ни ликующей свежести Женечки-Златы, ничуть не походила она и на шальную,
«сексапильную» Сонку. В ней вообще не было ничего от того, что пленяло
Северянина в женщинах — игры, кокетства, изящества. Зато имелось, и с лихвой, то, чего хронически недоставало как предыдущим, так и последующим дамам его выбора: основательный, практичный ум, твердость характера, а главное — врожденный дар верности. Такого надежного товарища, терпеливого и выносливого, о его изменчивой и трудной судьбе больше уже не будет.

После смерти Сергея Есенина мать Татьяна Федоровна сказала:

«Не было той, которая уберегла бы».

Ни одной его возлюбленной не удалось вытащить поэта из пьянства.

16-летний брак Игоря-Северянина с Фелиссой Круут - видимо, противоположный пример, когда женщина уберегла человека и поэта.

Впервые опубликовался во втором (февральском) номере журнала "Досуг и дело" за 1905 год: там под фамилией Игорь Лотарев было помещено стихотворение "Гибель Рюрика". Литературе сразу же отдался самозабвенно, издавал за свой счет тоненькие брошюры стихов (от 2 до 16 стихотворений) и рассылал их по редакциям "для отзыва". Всего издал их с 1904 по 1912 г. аж
35. Стихи особого отклика не имели.
20 ноября 1907 года (Этот день Северянин потом ежегодно праздновал) он познакомился со своим главным поэтическим учителем - Константином Фофановым
(1862-1911), который первым из поэтов оценил его талант. В 1908 году стали появляться первые заметки о брошюрках, издаваемых в основном самим
Северяниным.
В 1909 г. некий журналист Иван Наживин привез одну из брошюр
("Интуитивные краски") в Ясную Поляну и прочитал стихи из нее Льву
Толстому. Сиятельного графа и убежденного реалиста резко возмутило одно из
"явно иронических" стихотворений этой брошюры — "Хабанера II", начинавшееся так: "Вонзите штопор в упругость пробки, — И взоры женщин не будут робки!..", после чего, говоря словами самого поэта, всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала его сразу известным на всю страну... "С легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху
Фофанова, меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них, - в вечерах, а может быть, и в благотворителях, — участие",
— вспоминал позднее поэт.
Как бы то ни было, Северянин вошел в моду. В 1911 г. Валерий Брюсов (1873-
1924), тогдашний поэтический мэтр, написал ему дружеское письмо, одобрив брошюру "Электрические стихи". Другой мэтр символизма, Федор Сологуб (Федор
Кузьмич Тетерников, 1863-1927), принял активное участие в составлении первого большого сборника Игоря Северянина "Громокипящий кубок" (1913), сопроводив его восторженным предисловием и посвятив Игорю Северянину в 1912 г. триолет, начинавшийся строкой "Восходит новая звезда". Затем Федор
Сологуб пригласил поэта в турне по России, начав совместные выступления в
Минске и завершив их в Кутаиси.
Успех нарастал. Игорь Северянин основал собственное литературное направление — эгофутуризм (еще в 1911 г. "Пролог эгофутуризма"), в группу его приверженцев входили Константин Олимпов (сын К.М. Фофанова, 1889-1940),
Иван Игнатьев (Иван Васильевич Казанский, 1892-1914), Вадим Баян (Владимир
Иванович Сидоров, 1880-1966), Василиск Гнедов (1890-1978) и Георгий Иванов
(1894—1958), вскоре перешедший к акмеистам. Эгофутуристы в 1914 г. провели совместно с кубофутуристами, Д. Бурлюком (1882-1907), В. Маяковским (1893-
1930) и Василием Каменским (1884-1961), в Крыму олимпиаду футуризма.

А.Н.Чеботаревская, Ф.Сологуб, В.Баян, Б.Д.Богомолов и И.Северянин

Начавшаяся первая мировая война, пусть и не сразу, сменила общественные интересы, сместила акценты, ярко выраженный гедонистический восторг поэзии
Северянина оказался явно не к месту. Сначала поэт даже приветствовал войну, собирался вести поклонников "на Берлин", но быстро понял ужас происходящего и опять углубился в личные переживания, заполняя дальше дневник своей души.

27 февраля 1918 г. на вечере в Политехническом музее в Москве Игорь-
Северянин был избран "королем поэтов". Вторым был признан В. Маяковский, третьим В. Каменский.

Свидетельства современников крайне противоречивы, избрание "Короля" сопровождалось шутливым увенчанием мантией и венком, но известно, что сам
Северянин отнесся к этому очень серьезно.

Интересно, что титул "Короля поэтов" подходил больше всего именно

Игорю-Северянину.

В начале своего славного пути он уже был "Принцем поэтов". Еще в 1913 году А. Чеботаревская (жена Ф. Сологуба) подарила ему книгу Оскара

Уайльда

"Афоризмы / пер. кн. Д.Л. Вяземского)" с дарственной надписью:

"Принцу поэтов - Игорю Северянину книгу его гениального брата

подарила Ан. Чеботаревская. Одесса, 17/III-1913".

Книга хранилась в личной библиотеке Игоря-Северянина в Тойла.

История коронования:

Большая аудитория Политехнического музея в первые послереволюционные годы стала самой популярной трибуной современной поэзии. Конечно, в ней, как и прежде, читались естественнонаучные лекции, проходили диспуты на волнующие общество темы, можно назвать хотя бы диспуты А. В. Луначарского с главой обновленческой церкви митрополитом А. И. Введенским, но все же, прежде всего, в Большой аудитории Политехнического музея москвичей собирала поэзия.

Рассказывая о вечерах поэзии, все современники говорят о переполненном зале, о толпе жаждущих попасть на вечер, о милиционерах, наводящих порядок, о царившей в зале атмосфере заинтересованности, неравнодушия.

Политехнический музей и пропагандировал новую поэзию, и приобщал к ней самые широкие круги.

Устраивались вечера отдельных писателей и поэтов — В. В. Маяковского,

А. А. Блока, С. А. Есенина; проводились выступления группы объединенных едиными творческими принципами поэтов — футуристов, имажинистов и других.

Но особенное внимание привлекали коллективные вечера, на которых выступали поэты различных школ и направлений.

Первым из наиболее ярких и запомнившихся вечеров, воспоминания о котором можно и сейчас еще услышать, был вечер 27 февраля 1918 года —

«Избрание короля поэтов».

По городу была расклеена афиша, сообщавшая цели и порядок проведения вечера:

|«Поэты! Учредительный трибунал созывает всех вас состязаться на |
|звание короля поэзии. Звание короля будет присуждено публикой |
|всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием. |
|Всех поэтов, желающих принять участие на великом, грандиозном |
|празднике поэтов, просят записываться в кассе Политехнического |
|музея до 12 (25) февраля. Стихотворения не явившихся поэтов |
|будут прочитаны артистами. |
|Желающих из публики прочесть стихотворения любимых поэтов просят|
|записаться в кассе Политехнического музея до 11 (24) февраля. |
|Результаты выборов будут объявлены немедленно в аудитории и |
|всенародно на улицах. |
|Порядок вечера: 1) Вступительное слово учредителей трибунала. 2)|
|Избрание из публики председателя и выборной комиссии. 3) Чтение |
|стихов всех конкурирующих поэтов. 4) Баллотировка и избрание |
|короля и кандидата. 5) Чествование и увенчание мантией и венком |
|короля и кандидата». |

«Избрание короля поэтов» открыло собой длинную серию поэтических вечеров в Большой аудитории Политехнического музея, на которых поэты и публика вступали в прямой диалог; приговоры — поддержка, одобрение или неприятие

— выносились тут же. Может быть, никогда еще поэты не стояли так близко к своему читателю и не ощущали его так отчетливо.

Вечера носили общее название «Вечеров новой поэзии», хотя некоторые из них имели и свои названия: «Смотр поэтических школ», «Вечер поэтесс»,

«Чистка поэтов» и т. д. Для всех этих вечеров была характерна общая заинтересованность и откровенная реакция публики, на них бушевали страсти, возникали скандалы, но, несмотря на анекдотичность некоторых эпизодов, за ними всегда чувствуется высокая поэтическая атмосфера этих вечеров.

.

Спасский С. В. Маяковский в воспоминаниях современников, с. 169—170

Зал был набит до отказа. Поэты проходили длинной очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае. Теснились выступающие, стояла не поместившаяся в проходе молодежь. Читающим смотрели прямо в рот. Маяковский выдавался над толпой. Он читал «Революцию», едва имея возможность взмахнуть руками.

Он заставил себя слушать, перекрыв разговоры и шум. Чем больше было народа, тем он свободней читал, тем полнее был сам захвачен и увлечен. Он швырял слова до верхних рядов, торопясь уложиться в отпущенный ему срок.

Но «королем» оказался не он. Северянин приехал к концу программы. Здесь был он в своем обычном сюртуке. Стоял в артистической, негнущийся и

«отдельный». Прошел на эстраду, спел старые стихи из «Кубка». Выполнив договор, уехал. Начался подсчет записок. Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату, он все же увлекся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого рода состязаниям.

— Только мне кладут и Северянину. Мне налево, ему направо.

Северянин собрал записок немного больше, чем Маяковский. Третьим был

Василий Каменский.

Часть публики устроила скандал. Футуристы объявили выборы недействительными. Через несколько дней Северянин выпустил сборник, на обложке которого стоял его новый титул. А футуристы устроили вечер под лозунгом «долой всяких королей».

Никулин Лев. Годы нашей жизни. М.: Московский рабочий, 1966, с.

128—130

После выборов Маяковский довольно едко подшучивал над его «поэтическим величеством», однако мне показалось, что успех Северянина был ему неприятен. Я сказал ему, что состав публики был особый, и на эту публику гипнотически действовала манера чтения Северянина, у этой публики он имел бы успех при всех обстоятельствах.

Маяковский ответил не сразу, затем сказал, что нельзя уступать аудиторию противнику, какой бы она ни была. Вообще надо выступать даже перед враждебной аудиторией: всегда в зале найдутся два-три слушателя, по- настоящему понимающие поэзию.

— Можно было еще повоевать...

Тогда я сказал, что устраивал выборы ловкий делец, импресарио, что, как говорили, он пустил в обращение больше ярлычков, чем было продано билетов.

Маяковский явно повеселел:

— А что ж... Так он и сделал. Он возит Северянина по городам; представляете себе, афиша — «Король поэтов Игорь Северянин»!

Однако нельзя сказать, что Маяковский вообще отрицал талант Северянина.

Он не выносил его «качалки грезерки» и «бензиновые ландолеты», но не отрицал целиком его поэтического дара.

Петров Михаил. Два короля. (Глава из неопубликованной книги "Донжуанский список Игоря Северянина")

Впрочем, может быть, никакой подтасовки и не было: 9 марта Маяковский пытался сорвать выступление новоизбранного короля русских поэтов. В антракте он пытался декламировать свои стихи, но под громкий свист публики был изгнан с эстрады, о чем не без ехидства сообщила газета "Мысль" в номере за 11 марта 1918 года.
В марте вышел в свет альманах "Поэзоконцерт". На обложке альманаха был помещен портрет Игоря-Северянина с указанием его нового титула. Под обложкой альманаха помещены стихи короля поэтов, Петра Ларионова, Марии
Кларк, Льва Никулина, Елизаветы Панайотти и Кирилла Халафова.

Игорь-Северянин. Заметки о Маяковском (1941):
В марте 1918 г. в аудитории Политехнического музея меня избрали "Королем поэтов". Маяковский вышел на эстраду: "Долой королей - теперь они не в моде". Мои поклонники протестовали, назревал скандал. Раздраженный, я оттолкнул всех. Маяковский сказал мне: "Не сердись, я их одернул - не тебя обидел. Не такое время, чтобы игрушками заниматься"...

Через несколько дней "король" уехал с семьей на отдых в эстонскую приморскую деревню Тойла, а в 1920 г. Эстония отделилась от России. Игорь
Северянин оказался в вынужденной эмиграции, но чувствовал себя уютно в маленькой "еловой " Тойле с ее тишиной и покоем, много рыбачил. Довольно быстро он начал вновь выступать в Таллине и других местах.

В Эстонии Северянина удерживает и брак с Фелиcсой Круут. С ней поэт прожил 16 лет и это был единственный законный брак в его жизни. За Фелиссой
Игорь-Северянин был как за каменной стеной, она оберегала его от всех житейских проблем, а иногда и спасала. Перед смертью Северянин признавал разрыв с Фелиссой в 1935 году трагической ошибкой.
В 20-е годы он естественно держится вне политики, (называет себя не эмигрантом, а дачником) и вместо политических выступлений против Советской власти он пишет памфлеты против высших эмигрантских кругов. Эмигрантам нужна была другая поэзия и другие поэты. Игорь-Северянин по-прежнему много писал, довольно интенсивно переводил эстонских поэтов: в 1919-1923 гг. выходят 9 новых книг, в том числе "Соловей". С 1921 года поэт гастролирует и за пределами Эстонии: 1922год - Берлин, 1923 - Финляндия, 1924 -
Германия, Латвия, Чехия... В 1922-1925 годах Северянин пишет в довольно редком жанре - автобиографические романы в стихах: "Падучая стремнина",
"Роса оранжевого часа" и "Колокола собора чувств"!.
Большую часть времени Северянин проводит в Тойла, за рыбной ловлей. Жизнь его проходит более чем скромно - в повседневной жизни он довольствовался немногим. С 1925 по 1930 год не вышло ни одного сборника стихотворений.

Зато в 1931 году вышел новый (без сомнения выдающийся) сборник стихов
"Классические розы", обобщающий опыт 1922-1930 гг. В 1930-1934 годах состоялось несколько гастролей по Европе, имевшие шумный успех, но издателей для книг найти не удавалось. Небольшой сборник стихов "Адриатика"
(1932 г.) Северянин издал за свой счет и сам же пытался распостранять его.
Особенно ухудшилось материальное положение к 1936 году, когда к тому же он разорвал отношения с Фелиссой Круут и сошелся с В.Б. Коренди:

Стала жизнь совсем на смерть похожа:

Все тщета, все тусклость, все обман.

Я спускаюсь к лодке, зябко ёжась,

Чтобы кануть вместе с ней в туман...

"В туманный день"

А в 1940 поэт признается, что "издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя. Я пишу стихи, не записывая их, и почти всегда забываю".

Поэт умер 20 декабря 1941 г. в оккупированном немцами Таллинне и был похоронен там на Александро-Невском кладбище. На памятнике помещены его строки:

Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб!

"Классические розы" (1925)

Воспоминания современников о поэте Игоре-Северянине:

Отдельным монументом воспоминаний и открытий о поэте Игоре-Северянине стоит книга, вышедшая в Таллинне в 1987 году к 100-летию со дня рождения поэта.
Книга "ВЕНОК ПОЭТУ" уже является библиографической редкостью. Я сжато напишу здесь самое значительное и интересное:

Константин Ваншенкин
В сознании большинства Игорь Северянин имеет прочную репутацию стихотворца безвкусного, пошлого, бесцеремонного, позера с колоссальным самомнением, писавшего на потребу самой ничтожной публике. Популярность его была ошеломительна.
Однако ряд крупных поэтов всерьез интересовались Северяниным, приглядывались и прислушивались к его стиху, ритмам, словесным новшествам.
Сомнений не было ни у кого — это по сути своей настоящий поэт, хотя он и ведет себя в литературе (т. е. пишет) как не настоящий.
В 1977 году я участвовал в Днях советской литературы в Донбассе. Наша группа попала в районный центр Амвросиевка. ...Нас привезли на ночлег, и мы, едва войдя в ворота, попали под соловьиный обвал. Трели, многократно наложенные одна на другую, буквально обрушивались на нас. Мы разместились в таинственно пустом доме, каждый в отдельной большой комнате. Всю ночь в окна ломились соловьи, это был какой-то соловьиный ливень — вскоре уже сквозь сон. Утром только и разговоров было что о соловьях. И я прочел стихи
— вспоминал чуть ли не всю ночь, пока не вспомнил, — и то лишь первую строфу. Все стали гадать — чьи, но безуспешно. Я сказал, что Северянина, а посвящены Рахманинову.

Соловьи монастырского сада,

Как и все на земле соловьи,

Говорят, что одна есть отрада

И что эта отрада — в любви ...
Казалось бы, ну что здесь такого, а стихи! — хочется повторять их — медленно, со вкусом.
Похоронен Игорь Северянин в Таллине. На его могиле начертаны чуть измененная прелестная мят-левская строка и еще одна — своя — следом:

Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб!
Эти строки пел Александр Вертинский, которому, как известно, после войны посчастливилось возвратиться в Россию.

Булат Окуджава
Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин. Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, - в первооткрывательстве. Он рассказал мне то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был засорен нашим общим невежеством, и я поминутно спотыкался о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан. ... К счастью, во мне все-таки нашлись силы, чтобы разобраться во всем этом. И я постепенно стал его приверженцем.
... Помню, как вместе со всеми я тоже проповедовал достоинства Владимира
Маяковского как укоризну Игорю Северянину, зная из хрестоматии несколько водевильных фактов, не имеющих ничего общего с литературой, не понимая, что поэтов нельзя противопоставлять одного другому - их можно сравнивать; нельзя утверждать одного, низвергая другого.
И вот, когда по воле различных обстоятельств все это мне открылось, я понял, я почувствовал, что Игорь Северянин - мой поэт, поэт большой, яркий, обогативший нашу многострадальную поэзию, поэт, о котором еще предстоит говорить, и у которого есть чему учиться.

ПОЗДНЯЯ РЕЦЕНЗИЯ

Вадим Шефнер

В поэзии он не бунтарь и не пахарь,

Скорее - колдун , неожиданный знахарь;

Одним он казался почти гениальным,

Другим - будуарно-бульварно банальным.

Гоня торопливо за строчкою строчку,

Какую-то тайную нервную точку

Под критиков ахи и охи, и вздохи

Сумел он нащупать на теле эпохи.

Шампанская сила в поэте бурлила,

На встречи с ним публика валом валила...

И взорами девы поэта ласкали,

И лопались лампы от рукоплесканий.

И слава парила над ним и гремела -

И вдруг обескрылила и онемела,

Когда его в сторону отодвигая,

Пошла в наступленье эпоха другая.

И те, что хулили , и те, что хвалили,

Давно опочили, и сам он в могиле,

И в ходе времен торопливых и строгих

Давно уже выцвели многие строки.

Но все же под пеплом и шлаком былого

Живет его имя , пульсирует слово, -

Сквозь все многослойные напластованья

Мерцает бессмертный огонь дарованья.

Размышляя о Северянине

АЛЕКСАНДР ИВАНОВ, пародист
К Игорю Северянину мне не пришлось идти долго.

В ранней юности я впервые познакомился со стихами, решительно непохожими на все, что доводилось читать раньше (добавлю: и позже тоже). Сразу и навсегда я был потрясен, покорен и очарован.
Сказать, что Северянин неповторим и уникален, значит ничего не сказать: это свойство настоящего поэта, которых в истории мировой литературы все же немало. Северянин — поэт ОСОБЫЙ.
Он не имел предшественников, не имеет (и не может иметь) последователей.
Здесь немыслима школа. Если попытаться представить себе его последователя, то возникает лишь бледная фигура формального эпигона.
Сам Северянин боготворил и создал культ творчества двух поэтов — К. М.
Фофанова и Мирры Лохвицкой. Но, как мне кажется, существенного влияния на него как на поэта они не оказали, явившись лишь объектами свойственной всякому человеку тоски по идеалу.
Северянин поэт ЗАГАДОЧНЫЙ. Осмелюсь высказать предположение, что к постижению его загадки мы даже еще не приступили. На протяжении не одного десятилетия с болью и недоумением приходилось и по сей день приходится то тут то там, по поводу и без повода читать мелкие, глупые, оскорбительные выпады в адрес этого, не побоюсь сказать, великого поэта.
Поражает в этих наскоках то, что люди, обязанные вроде бы разбираться в литературе, упорно читают Северянина однозначно, умудряются просто в упор не замечать особого мира, созданного напряженными духовными исканиями, мира архисложного, удивительного по красоте и гармонической цельности.
Интуиция поэта проникла в такие дали и выси, которые недоступны и нам, современникам космической эры. Невероятно, но Северянина и сегодня нередко воспринимают как бы наоборот, в красоте видя красивость, в глубине — мелкость, в неповторимой северянинской иронии — лишь самолюбование и кокетство. В лучшем случае к Северянину относятся снисходительно, не отрицая известной одаренности, но... «По-северянински благоухал...» — насмешливо написал один наш недалекий современник об одном заурядном стихотворце. Так и хочется спросить: помилуйте, да с каких это пор благоухать — хуже, чем издавать неприятный запах?
Не понял Северянина даже такой крупный его современник как Валерий Брюсов.
Полагаю, что даже те, кто оказывал поэту восторженный прием, подпадая под магию его стиха, все же не осознавали подлинной его глубины.
Не хочу быть понятым превратно: дескать, я понимаю, а все остальные не понимают; увы, я лишь интуитивно чувствую, что эту загадку мы пока не разгадали. Да впрочем, художник такого масштаба в принципе непостижим до конца — в этом суть подлинного величия.
К тому же и сам Игорь Северянин предвидел, что истинное его понимание требует времени, он сознавал, что его появление, как возникновение всякого
ЯВЛЕНИЯ, не может быть в должной мере оценено современниками.
Он знал, что его время придет, но о скорой встрече и не мечтал, прозревая однако неизбежную, но «долгую» (подразумевая, видимо, хоть и не скорую, но вечную) встречу:

До долгой встречи! В беззаконце

Веротерпимость хороша.

В ненастный день взойдет, как солнце,

Моя вселенская душа!

ЛЕВ ОЗЕРОВ

(Из романа в стихах )

* * *
Что делать с Северяниным? Гремел

Поболее чем Блок. И вот — так тихо.

И у лица куда белей, чем мел —

Багряная мохнатая гвоздика

Сквозною раной. Отошли года.

Поклонницы заметно постарели

И разбрелись по свету — кто куда, —

Забыты пасторали и рондели.

Забыты котильоны, веера,

Надушенные с вечера перчатки.

Как он читал! Как был хорош вчера!

На брюках ни морщиночки, ни складки.

Как он певуч! Какая, право, стать!

Он златоуст, артист — из самых добрых.

Ах, помогите, душенька, достать

У Игоря Васильича автограф.

Его поэзы не слыхали? Жаль!

Мне жаль вас. Впрочем, подойдите ближе!

Мими, Зизи, вуаль, Булонь, Версаль.

Где платье шьете? У Бертье, в Париже.

А позже приходили на поклон

Смятенные Асеев с Пастернаком.

После концерта возбужденный, он

Дразнил их хризантемой, пудрой, фраком.

— Какой артист! — воскликнул Пастернак,

Как только из гостиницы на площадь

Два друга вышли... — Боря! Нет, не так

Скажу я, — расфуфыренная лошадь!

Кафе. Вопят студенты: — Пьем до дна

Во славу открывателя Америк...
А я его увидел: тишина.

Река, Эстония, рыбачий берег.

Один как перст. Он ловит блеск струи.

Безмолвие. Покончено с эстрадой.

Гремят самозабвенно соловьи

За старой монастырскою оградой.

Что время с нами делает? Пушок

И пламень щек спешит оставить в прошлом.

Доцентик чешет бороденки клок:

— Пора забыть об этом барде пошлом!

Что время делает? Снимает крем,

Сдувает пудру, фрак на барахолку

Уносит за бесценок, а затем

Нам Литмузей спешит намылить холку:

— Большой цены загублен экспонат.

Искать! Была бы ценная находка ...
Стоит поэт и смотрит на закат, —

В воде его перерезает лодка.

Стоит поэт, он бронзовеет, ал,

Как памятник кончающихся суток.

И тот, кто так картинно умирал

Вдруг видит: смерть близка и не до шуток.

Близка она, неотвратима так,

Что не успеешь вымолвить и слова.

А он стоит на берегу, мастак,

Из-под бровей на мир глядит сурово.

Трепещет поплавок. Давным-давно

Он здесь стоит, ему дыханье сперло.

Россия далеко, но все равно

Она близка — у сердца и у горла.

К. Паустовский "О Северянине"
Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк... Миусский парк помещался на Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпичных корпусах. Со времен моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой пыльной и бестолковой улицей в Москве. ...
Однажды в дождливый темный день в мой вагон вошел на Екатерининской площади пассажир в черной шляпе, наглухо застегнутом пальто и коричневых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошел у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в насмешках над ним. Его обзывали
«актером погорелого театра» и «фон-бароном». Меня тоже заинтересовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нем подчеркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью.
Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошел в
Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.
«Каково же было мое удивление», как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затихнут восторженные выкрики девиц и аплодисменты.
К его ногам бросали цветы — темные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперед, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:

Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! —

Ее целомудрием святеет оно!

Миньон с Эскамильо! Миньон с Эскамильо!

Шампанское в лилии — святое вино!
В этом была