Содержание.

Глава I. стр. 2-3
Глава II. стр. 4-5
Глава III. стр. 6-27
Глава IV. стр. 28-32
Список литературы. стр. 33

Глава I.

Появление Рима.

Началось всё несколько тысяч лет назад на апенинском полуострове в месте, которое называлось Лациум. Там жили латины. Они жили около албанских гор. Благодаря тому, что они добывали соль (соль в те времена была ценнейшим продуктом) и удачному место расположению через эти места проходили торговые пути племя начало быстро расти и образовалось римское государство.

Дальше история Рима тесно переплетается с историей Греций, начиная с осады Трои. У царя Трои был племянник Эней сын Афродиты. Перед тем, как
Троя пала к нему пришли боги и сказали, что об этом. Эней с отцом покидают
Трою. Дальше Эней изображается богом и его путешествие есть не что другое, как греческий миф об Одиссее. После убийства циклопа сына Посейдона он проклял Энея и тот скитается по морю совершая различные подвиги. Наконец боги прощают его и позволили войти в устье реки Тибр, так он попал к латинам. Его встречает царь, Эней женится на его дочери и у них, рождаются дети Юлии. Образуют государство Лонга-Альба. Через 450 лет правит Нимитору него есть дочь красавица и злой брат Амулий, который хочет власти и он совершает дворцовый переворот. Нимитора сажает в тюрьму а племянницу отправляет в культ весталок. Культ богини Весты-римляни считают, что всё произошло из огня, а Веста была богиней огня, поэтому её почитали. Ей служили весталки-молодые девушки, которые давали обет безбрачия и вели замкнутый образ жизни.

Однажды Марс-бог войны проник в храм в виде дождя увидел девушку, они полюбили друг друга и сочетались тайным браком, но скоро плоды их любви стали заметны. Жрец заметил это и, чтобы избежать позора прячет её и принимает роды.
Рождаются два сына: Ромул и Рэм. Амулий узнал об этом и детей прячут в корзину и пускают по Тибру. Через какое-то время корзина причаливает и дети уже умирали от голода, но на берег вышла волчица и вскормила их своим молоком. Услышав шум, приближавшихся людей, она убегает. Детей находит пастух, у которого не было детей, и он оставляет их себе.

Дети выросли красивые и драчливые и однажды подрались со стражниками за это их отвели к царю ( Амулию). Все узнали в них наследников настоящего царя и они с помощью щита копья ( символы Рима ) свергают самозванца, освобождают мать и отправляются на поиски новых земель.

Находят хорошее место около семи холмов, там полно дичи и земли очень плодородные, решают основать город. Но кто будет править? Забираются на холмы, и ждут знамения с выше, Ромул сидел на холме Алексимо, а Рэм на холме Палатино. Рем посмотрел в небо и увидел стаю из шести птиц, а Ромул увидел из двенадцати. Спускаются вниз и сорят. Завязывается драка в результате которой Ромул убивает Рэма и называет этот город в честь себя
Римом – 754 г.до н.э.
Ромул придумал символы власти ( скипетр и державу ), ветви власти и календарь.

Глава II.

Этапы развития латинского языка.

До 754 г.до н.э. период до архаической латыни.

Государство разрастается, захватываются новые племена.
Нужна письменность. Письменность бывает: символьная и смысловая - где символ обозначает какое-то действие и есть фонетическое письмо – где буква соответствует звуку. Сначала приняли у этрусков символьную письменность, но не смогли её освоить и приняли греческую фонетическую письменность. Писали справа на лево, но с четвёртого века стали писать слева на право.

Первые надписи появляются на оружие. Литературы нет, только устное творчество. Пишут стихи – сатуры, что вижу, о том пою.

III век до н.э до классический – литературный период.

У Торенто в плен взят грек Андроник, он был слабый, и его хотели убить, но он знал поэмы (Эллада, Одиссея и.т.д.) и веселил хозяина, заканчивая каждый раз на самом интересном месте. Тогда хозяин предложил ему записать всё, что он знает стилем на табличке по латински.
Квинтескей приносит стиховой размер дактенический гекзамен.
II век пишут комедии герои ещё живут в Греции, но характер римский.
Представители Плант и Теренций. Появляется философия (любовь мудрости с греческого). Тит Лукреций Карр филосовско-научная поэма «О природе вещей» в шести томах.
Гай велерий Катулл пишет лирические стихи о любви.

I век до н.э до I века н.э золотая или классическая латынь.

Император Август покровительствует поэтам. Публий Вергилий Марон сын бедняка сидит на дороге и поёт свои стихи, несут Цинния Мецената он выкупает мальчика, дарит виллу в Риме и тот его не подводит.
Георий пишет поэмы о сельском хозяйстве, о пастухах, о траве и.т.д. Хотел сказать, что хватит воевать пора начинать жить мирно.
Квинт Гораций-сын отпущенного раба. Пишет оды для Августа. Ему принадлежит строчка из стихотворения «Я памятник себе воздвих не рукотворный…».
Публий Увидий Назон из всаднического сословия-будущий рыцарь. Писал о том, что его волновало, о коррупции, о свободе нравов, и он предвидел закат империи. За это его изгоняют, и он умирает в Румынии.

II век н.э. серебренная латынь.
Происходит насильственная романизация, латынь меняется.
Абзоний пишет свои стихи.
Конец II-III век диалектический скачок-переход количесва в качество.
«Чистая» становится вульгарной-народной.
Происходит распад римской империи, варвары разрушают дороги и начинают появляться новые языки. Латинский язык «умирает».

Глава III.

Развитие латинского языка.

Основным источником для изучения латинского языка являются, конечно, тексты, составленные на этом языке,-памятники римской письменности.

После распада Римской империи распался и единый латинский язык, он положил начало образованию новых языков и перестал служить языком общения кокого-либо народа в целом и сохранился лишь в качестве письменного языка- как язык науки, как язык католической церкви, как язык официальных актов.
При всех своих исторче ских модификациях письменная латынь оставалась
„латынью", т. е. сохраняла и основной словарный фонд и грамматический строй античной латыни; в силу своей „искусственности", ориентированности на письменные образцы прошлого, она сохранялась в гораздо более неизменных, застывших формах, чем это имеет место в „народных" языках, обслуживающих потребности устного общения масс. Непрерывная преемственность изучения и использования латинского языка создает, таким образом, прочную основу для элементарного понимания античных текстов, для того, чтобы, с помощью их дальнейшего истолкования и анализа, выводить более глубокие закономерности строя латинского языка и его исторического развития.
От состава этих текстов, от богатства и разнообразия памятников, документирующих различные периоды истории латинского языка, от того, в какой мере в памятниках представлены различные речевые стили, зависят и возможности научной разработки вопросов истории языка, степень охвата различных сторон его развития.
Не менее существенным является и вопрос о сохранности текста памятников, о том, дошли ли до нас тексты в том виде, в каком они были созданы своими авторами, или подверглись каким-либо изменениям в сохранившей их для нас традиции. При использовании памятников с историко-лингвистической целью этот вопрос имеет особо важное значение.
С обеих упомянутых точек зрения представляется целесообразным разбить всю сумму дошедших до нас памятников на две большие группы, резко противостоящие одна другой в своей основной массе как по характеру сохранности текста, так и в отношении отраженных в них речевых стилей: памятники литературные и памятники эпиграфические (надписи); термин
„литературный" понимается при этом широко, включая в себя не только художественную литературу, но и научную, публицистическую — все то, что распространялось в форме книги.
Литературные памятники дошли до нас, как правило, в средневековых рукописях.
В античности основным писчим материалом был папирус,1 плохо сохраняющийся в европейском климате, и папирусная книга сравнительно быстро погибала.1 Сохраниться мог лишь такой текст, который продолжал вызывать к себе интерес и время от времени переписывался заново. С начала новой эры 'появился гораздо более устойчивый писчий материал, пергамен, но он лишь медленно вытеснял собой папирус и одержал окончательную победу только в поздней античности. Последние века Римской империи, когда происходил окончательный перевод текстов с папируса на пергамен, и являются тем критическим периодом, который определил состав дошедших до нас литературных памятников, но еще до этого многое было безвозвратно утеряно и у самих римлян. Однако число литературных текстов, непосредственно сохранившихся в позднеантичных экземплярах (IV—VI вв. н. э.), крайне незначительно; в огромном большинстве случаев мы имеем лишь позднейшие списки, количество которых, начиная с IX в., с каролингских времен, неуклонно возрастает.
Состав литературных памятников, имеющихся в нашем распоряжении, является результатом последовательного отбора, производившегося рядом поколений и в древности и в начале Средних веков и сохранившего из письменности прошлого лишь то, что оставалось с той или иной точки зрения актуальным; для нашей цели нет необходимости входить в подробный анализ изменявшихся на протяжении веков принципов этого отбора. Здесь действовали и потребности практического порядка, нужда в технической, сельскохозяйственной, медицинской или юридической книге, и направленность художественного интереса, и религиозные соображения; большую роль играли потребности школы, обучавшей литературному языку и литературному искусству на выдающихся образцах различных литературных жанров. Необходимо, однако, зафиксировать итоги этого отбора.
Исследователь латинского языка не может не учитывать, что, хотя в его распоряжении имеется большое количество литературных памятников, они все же составляют лишь незначительную часть литературной продукции
Рима. От многих видных писателей ничего не осталось, кроме ничтожных отрывков; творчество других авторов представлено лишь отдельными произведениями; лишь в исключительных случаях (например
Теренций, Вергилий, Гораций) мы имеем, повидимому, полное собрание сочинений. При этих условиях многие серьезные вопросы истории языка лишь с трудом могут быть поставлены, например вопрос о роли отдельных писателей в развитии литературного языка. Почти невозможно следить за обогащением словаря, за выпадением устаревших слов из языка; слишком многое зависит здесь от случайных обстоятельств, от засвидетельствованности или незасвпдетельствованности слова в дошедших до нас памятниках. В смысле обследованности лексики сохранившихся источников латинист находится в очень благоприятном положении, которому могут позавидовать работники в области любого другого языка. Почти ко всем значительным текстам имеются полные словари; полный словарь латинского языка (еще не законченный),
„Thesaurus linguae Latinae", содержит под каждым словом все контексты, в которых это слово встречается в римских памятниках с древнейшей поры до II в. н. э., а выборочно — и материал из более поздних античных писателей; но, несмотря на полноту охвата наличных источников, самый характер их зачастую не позволяет выйти за пределы суммарных характеристик отдельных периодов.
Необходимо, однако, заметить, что весь этот огромный накопленный лексикологический материал еще почти не использован и что в этом отношении предстоит большая работа.
Далее, имеющиеся памятники очень неравномерно распределены по отдельным периодам. Особенно пострадал от античного отбора архаический период, а также время становления классического языка.
От всей литературы до-цицероновского времени уцелели в качестве полных произведений только комедии Плавта и Теренция и сельскохозяйственный трактат Катона Старшего. Для так называемых
„золотого" и „серебряного" веков (I в. до н. э. и I в. н. э.) материал поступает гораздо более обильно и компактными массами, причем художественная литература (в античном смысле, т. е. включая историографию, красноречие и художественные формы философского изложения) преобладает над научной и технической. Со II в. н. э. картина снова меняется, и среди сохранившихся довольно многочисленных памятников ученая и специальная литература преобладает над художественной, а затем присоединяется и новая религиозная литература, христианская. При этом иногда получаются серьезные пробелы в документации, из которых наиболее чувствительным является отсутствие перехода от „архаического" языка Теренция и
Катона к „классическому" языку Цицерона, неожиданно вырастающему перед нами во всей полноте своих лексических и грамматических качеств в результате почти полного отсутствия памятников второй половины II в. и начала I в. до н. э.
Утрата почти всей архаической римской литературы отнюдь не компенсируется наличием фрагментов, т. е. цитат из утраченных произведений, которые мы находим у различных римских писателей; так, римские грамматики (стр. 18 ел.) выбирали редкие слова и необычные формы из произведений старинных авторов и приводили соответствующие цитаты, обычно очень краткие. Сами по себе эти материалы представляют значительную ценность, обогащая наши сведения о латинской лексике или морфологии, но установка грамматиков на собирание одних лишь отклонений от „классической" нормы скорее способна затемнить вопрос о роли того или иного писателя в создании этой нормы и о характерных особенностях его языка в целом. Более показательными в этом отношении нередко оказываются другие цитаты, более обширные по величине, которые приводятся по тем или иным поводам Цицероном и другими авторами (например Геллием, без специальной „грамматической" цели. Большое количество фрагментов имеется лишь от писателей эпохи республики. Не дошедшие до нас произведения позднейшего времени цитируются гораздо реже.
Архаическая литература пострадала больше, чем литература какого-либо другого периода, не только с точки зрения состава памятников, но и в смысле сохранности текста, который легко подвергался модернизации. Правда, в этом отношении судьба различных памятников была неодинакова. Так, комедии
Теренция, издававшиеся, вероятно, уже самим автором в виде отдельных книг и рано ставшие предметом заботы римских грамматиков, дошли в относительно сохранной форме. Иначе обстоит дело с текстом Плавта, нашего важнейшего источника для знакомства с архаической латынью на рубеже III и II вв. до н. э.
Praesagibat mi animus frustra me ire quom exibam domo-(Aul., 178).
'Предвещала мне душа, когда я выходил из дому, что я напрасно иду'.
Цицерон приводит этот стих в трактате „De divinatione", I, 34, 65, заменяя индикатив exibam субъюнктивом exirem в согласии с нормами классического синтаксиса, расширившего, по сравнению с эпохой Плавта, употребление субъ- юнктива во временных придаточных предложениях, вводимых союзом cum.
Это—явная модернизация, от которой наше рукописное предание Плавта свободно.
. . . tempestas quondam fuit Cum inter nos sordebamus alter alteri (True.,
380—381).
'Было некогда время, когда мы друг к другу питали отвращение'.
В то время как амвросианский палимпсест (А; ср. стр. 5 ел.) дает индикатив sordebamus, прочие рукописи (группа Р) имеют чтение sorderemus, т. е. вводят полагающийся по классической норме субъюнктив. Здесь модернизация проникла уже в одну из ветвей рукописного предания.
Duorum labori ego hominum parsissem lubens
Mei te rogandi et tis respondendi mihi (Pseud., 5—6).
'Я охотно поберег бы труд двоих людей, мой — спрашивать тебя, и твой — отвечать мне'.
Mei — род. падеж личного местоимения ego, и tis •— древняя форма род. падежа личного местоимения tu, соответствующая позднейшему tui, служат приложениями к duorum hominum
Архаическое tis, стилистически оправданное пародийно высоким стилем всего отрывка, было впоследствии модернизовано. Текст в приведенной форме восстановлен издателями на основании цитаты у Геллия, где рукописи дают чтение et tui tis, объединяя старую форму с привычной. В трактате Нония цитируется et tui, т. е. архаическая форма уже окончательно вытеснена. В рукописях Плавта искажение продвинулось еще ступенью дальше: etui (A), et te (P). Модернизация охватила уже все рукописное предание и могла быть устранена лишь в силу случайности, благодаря цитате у Геллия, которая показывает нам и путь искажения текста: непонятное tis было объяснено
(„глоссировано") помощью надписания над ним классической формы tui, которая в дальнейшем вытеснила первоначальную. Не приходится сомневаться в том, что дошедший до нас текст Плавта модернизован и в других местах, где у нас уже нет средств восстановить его подлинный облик.
Дурная сохранность плавтовского текста связана, невидимому, и с тем обстоятельством, что комедии Плавта на первых порах существовали лишь в форме „сценических экземпляров", допускавших переделку текста при возобновлении постановки пьесы. Отсюда ряд вставок, сокращений, двойных редакций, попавших в наши рукописи. Так,
Studeo hercle audire: nam ted ausculto lubens. Agedum: nam satis lubenter te ausculto loqui.
Второй стих представляет собою не что иное, как измененную редакцию первого,с устранением архаического винит, падежа ted. При таком характере традиции текста его модернизация, в особенности фонетическая и орфографическая, была почти неизбежной, а у последующих переписчиков она все более усиливалась. Род. и дат. падежи местоимения qui или quis имеют обычно в рукописях форму cuius, cui, хотя для эпохи Плавта мы ожидали бы написания quoius, quoi; и действительно, в стихе Capt., 887, где по недоразумению было прочитано quo iusserat вместо quoius erat, ошибка в распределении букв между словами сохранила следы прежнего написания, а в
As., 589, 593 старая форма quoi оказалась переписанной совместно с позднейшим cui. Совершенно очевидно, что текст Плавта в той форме, какую дают рукописи, а вслед за ними и печатные издания, не может рассматриваться как незамутненный источник, в частности для выводов историко-фонетического порядка, в тех случаях, когда он совпадает с позднейшей нормой,—- особенно если его легко было привести в соответствие с этой нормой, не нарушая метрического строения стиха. Для датировки, например, таких процессов III—II вв., как монофтонгизация тех или иных дифтонгов
(стр. 194 ел.), текст Плавта бесполезен. Ясно, что чем далее архаический текст отстоял от нормы „классического" языка, тем более ему угрожала опасность модернизации и вольных или невольных искажений со стороны переписчиков. Цитаты из древнейшего памятника римской сакральной поэзии, гимна салиев, непонятные уже для самих римлян
(Qu'mtil., I. О., I, 6, 40: Saliorum carmina vix sacerdotibus suis satis intellecta; cp. Hor. Epist. II, 1, 86—87), дошли до нас по большей части в совершенно искаженном виде. В. несколько лучшем положении находятся древнейшие юридические тексты, цитаты из законов 12 таблиц (V в. до н. э.) и так называемых „царских законов" (leges regiae). Знание 12 таблиц наизусть входило в систему римского
' образования еще в I в. до н. э. (Cic., De leg. II,
23, 59: discebamus enim pueri XII ut carmen necessarium), и текст их, будучи все время на устах, менял свою форму вместе с развитием языка. Например: I, 3: si morbus aevitasue vitium escit, qui in ius vocabit iumentum dato 'если помехой [для явки ответчика] будет болезнь или возраст, то тот, кто зовет в суд, пусть предоставит повозку'. Слова qui in ius vocabit признаются вставкой толкователя, нарушающей стиль древнеримского законодательства: для 12 таблиц характерны бессубъектные конструкции типа I, 1: si in ius vocat, ito 'если зовет в суд, пусть идет', и прямое указание на легко дополняемый из контекста субъект, сделанное к тому же в форме придаточного предложения, имеет явно позднейший характер. Но и после устранения этой синтаксической модернизации в отрывке не остается ни одного слова, которое сохранило бы форму, свойственную ему в V в. Судя по хронологически близким и даже более поздним надписям, рассматриваемое предложение должно было в первоначальном тексте иметь вид
*sei morbos aivotasve vitiom escet, iouxmentom datod. Для того чтобы отрывок получил ту форму, в которой он дошел до нас, должен был совершиться целый ряд фонетических изменений, происходивших на протяжении веков: -xm- > -sm- > -т-, процессы сужения кратких гласных в срединных и конечных слогах -о->-1- (в открытом срединном слоге), -s > -us, -om>-um, -et>-Tt отпадение конечного-d после долгого гласного, монофтонгизация ei > I, ou ^> u, переход ai > ae; текст полностью переведен на фонетику классической латыни. Форма aevitas как фонетический дублет к позднейшему aetas не исчезла и в классическом языке, равно как и начинательный глагол escit « es-ske-ti» в функции будущего erit. Вообще говоря, модернизация древних юридических текстов проходила в первую очередь по фонетической линии: морфологические, лексические или синтаксические замены встречаются гораздо реже, и с этой стороны фрагменты
12 таблиц сохраняют свою ценность как один из древнейших памятников архаической латыни.
Мы особо рассмотрели здесь вопрос о модернизации архаических текстов ввиду чрезвычайной важности их для истории языка, но модернизация есть лишь частный случай более общего процесса нормализации текста, устранения из него необычных слов, форм, оборотов. Изучение вариантов рукописного предания показывает, что нормализация распространялась даже на произведения самых „корректных" авторов, таких, как Цицерон или Цезарь. Каждый античный текст, сохраненный средневековыми рукописями (стр. 4), имеет более или менее длительную историю своего предания, и в этом процессе ошибочная правка играет подчас не менее разрушительную роль, чем ошибки при списывании.
В этом отношении нередко грешат и современные издатели, чрезмерно нормализируя тексты и устраняя из них интересные лингвистические явления.
Так, в одном из „царских законов", приведенном в словаре Феста под словом occisum, мы читаем: si hominem fulminibus occisit 'если человека убьет молниями'. Более поздние латинские тексты не содержат примеров на безличное предложение с указанием производителя действия в аблативе, но это еще не дает основания отрицать возможность такой конструкции в древнейшем языке и удалять ее из текста, как это обычно делают издатели. Предлагают читать fulmen 'молния' или fulmen lovis 'молния Юпитера'. Но в первом случае очень трудно будет объяснить происхождение ошибки, замену fulmen на fulminibus, а против второго предположения говорит приводимая тут же Фестом более модернизованная редакция того же постановления homo si fulmine occisus est
'если человек убит молнией', — без какого-либо упоминания о Юпитере.
В качестве реакции против увлечения „конъектурами" иногда возникает и противоположная крайность — чрезмерное доверие к рукописному преданию, недоучет неизбежности в нем некоторого количества ошибок.
Предварительным условием лингвистической работы над античным литературным текстом является, таким образом, критическое отношение к тексту, установление степени его достоверности на основе оценки рукописного предания. Отрыв языкознания от филологии одинаково не желателен с точки зрения интересов обеих дисциплин.
Наконец, литературные тексты — и это очень существенно для их оценки как источников — очень неравномерно отражают различные речевые стили. Одним из наиболее чувствительных пробелов всей нашей информации об истории латинского языка является скудость данных о народноразго-ворной речи, характерные черты которой нередко остаются за порогом книжного стиля. При строгой стилистической дифференцированности различных жанров античной литературы особенности разговорной речи могли- проникать только в
„низменные" жанры с бытовым содержанием, но и здесь они не служили основой литературного стиля, а привлекались лишь в известной мере, для создания некоторого колорита. С особой силой сказалось в этой области и опустошительное действие „отбора", определившего собою состав дошедших до нас памятников. Сознательное стремление художественно воспроизвести разговорную речь мы находим только в некоторых частях „Сатирикона"
Петрония. Отсюда то значение, которое приобретают памятники, даже не столько близкие к народной речи, сколько отходящие в ее сторону от литературной нормы, указывающие своими отличиями от литературного языка хотя бы на то направление, в котором развивалась разговорная речь. Историко- лингвистический интерес комедий Плавта определяется не только архаичностью их как документов сравнительно раннего периода развития латинского языка, но и их — относительной — близостью к живой речи. Известный материал в этом направлении дают и другие памятники римской комедии (Теренций, фрагменты тогаты, ателланы), произведения римских сатириков, эпиграмматистов, фамильярная лирика Катулла, письма. Богатое поле для наблюдений представляют письма Цицерона в их стилистических отличиях от его речей и трактатов. Менее отягощены требованиями литературной нормы труды специального (технического) содержания, но таких произведений от
„классического" периода сохранилось сравнительно немного — к их числу принадлежит, например, трактат Витрувия „Об архитектуре" (20-е годы I в. до н. э.),— так как в этой области „отбор" был направлен преимущественно на сохранение более поздних памятников, непосред ственно отвечавших потребностям той эпохи, когда он производился. Не очень стеснены в отношении „литературности" также и некоторые произведения христианской письменности . Позднелатинские литературные тексты, равно как и архаические, содержат больше элементов народнораз-говорной речи, чем памятники классического периода.
Исследователи неоднократно отмечали, что слова, формы, обороты, встречающиеся в архаическую эпоху и как будто исчезающие в классический период, вновь появляются в поздне-латинской письменности и переходят даже в романские языки. Так, соответствие итал. canuto, ст.-исп. canudo, франц. chenu 'седой' — побудило исследователей романских языков постулировать латинское прилагательное canutus. Оно, действительно, существует, имелось у
Плавта (fragm. inc., 16), а затем его можно найти лишь через ряд столетий в позднелатинском памятнике — Acta Andreae et Matthiae. Сочетание безличного глагола lucescit 'светает' с указательным местоимением hoc встречается, после Плавта и Теренция, на рубеже IV и V вв. н. э. у Сульпиция Севера. В тех случаях, когда поздняя латынь смыкается с архаической, минуя классическую, мы имеем обычно дело с явлениями народноразговорной речи, отвергнутыми литературной нормой.
В качестве примера языковой области, не находящей достаточного отражения в текстах, можно привести и сферу детской речи. В словаре Феста—Павла (стр.
20), под словом atavus, мы находим указание на atta (ср. греч. атта, готск. atta, ст.-сл. отьць., русск. отец, алб. at) как обозначение „отца" в детской речи (pater, ut pueri usurpare solent). В известных нам античных текстах это слово ни разу не встречается, но затем появляется в одном церковном памятнике IX в., опять как слово детского языка.
Существенные дополнения к тем данным, которые можно почерпнуть из литературных текстов, дают надписи (эпиграфические памятники).
Надписи — главным образом на твердом материале — дошли до собирателей и исследователей в той мере, в какой сохранились те предметы — скалы, здания, сооружения, плиты, утварь, пластинки, монеты и т. д., на которых эти надписи в свое время были начертаны — вырезаны, вылиты, намале-ваны и т. п.
Условия сохранения надписей резко отличны поэтому от условий сохранения литературного текста. Количество известных в настоящее время латинских надписей значительно превышает 100000 и постоянно увеличивается благодаря новым находкам.
Историко-лингвистическое значение надписей определяется тем, что они 1) дают более раннюю документацию латинского языка, чем литературные тексты,
2) охватывают всю территорию римского государства и дают возможность в той или иной мере осветить вопрос о диалектных особенностях отдельных местностей, 3) отражают иные речевые стили, чем литературные памятники, и иногда содержат материал, в известной мере приближающийся к особенностям народно-разговорной речи, 4) содержат, за немногими исключениями, тексты в не-модернизованном виде.
Для до-литературного периода мы имеем, правда, очень немного надписей. В самом Риме быстрый рост города и его материальной культуры создавал условия, не благоприятствующие сохранению старинных памятников, а за пределы Лация в раннюю эпоху латинская письменность еще не выходила.
Древнейший латинский текст найден не в Риме, а в Пренесте („пренестинская застежка",). VI—IV века представлены лишь единичными надписями, III—II — немногочисленными и обнаруженными преимущественно вне Рима. Однако и эти немногие памятники позволяют установить ряд важнейших процессов в истории латинского языка и его распространения по территории Италии; вместе с тем, они дают масштаб для оценки сохранности языка литературных текстов, восходящих к III—II вв. Необходимо, однако, учитывать, что многие надписи, особенно официальные, составлены в архаизирующем канцелярском стиле и несколько отстают от реального языкового развития. Особенное значение имеют те тексты, которые поддаются по своему историческому содержанию точной или хотя бы приблизительной датировке и создают, таким образом, как эпиграфические, так и лингвистические критерии для датировки прочих надписей. К числу наиболее интересных текстов конца III—начала II в. относятся древнейшие из надгробных надписей семейства Сципионов, декрет
Эмилия Павла от 19 января 189 г. и послание консулов с извещением о решении сената от 7 октября 186 г. по вопросу о святилищах Вакха (так называемое
Senatusconsultum de Bacana-libus).
С I в. до н. э. материал поступает обильнее, но основная масса сохранившихся надписей относится уже к эпохе империи и охватывает — хотя и с неодинаковой густотой — все ее провинции. Во время кризиса III в. н. э. надписи становятся реже, затем число их несколько возрастает с утверждением домината, а потом постепенно идет на убыль в период распада античного общества.
Значительная часть эпиграфических текстов, восходящих к послеархаическому периоду, выдержана в строгих нормах литературного языка и с точки зрения, например, историко-морфологической не обогащает существенным образом наших знаний по сравнению с тем материалом, который можно извлечь из литературных произведений. Однако и эти памятники отнюдь не лишены языковедческого интереса. В частности они чрезвычайно важны для установления античной орфографии, которая, в свою очередь, служит опорой для различных фонетических и этимологических исследований. В результате фонетических процессов, происходивших в различное время, как то: исчезновение /г, совпадение звучания е, ое и ое, Ь и v, ci и ti в положении перед гласным и т. п., в средневековых рукописях создалась невообразимая орфографическая путаница, остатки которой не до конца изжиты и в современных школьных учебниках (coelum вм. caelum и т. д.), и лишь систематическое изучение надписей, и в первую очередь тех эпиграфических текстов, язык которых не содержит отклонений от литературной нормы, позволяет в ряде случаев восстановить античное написание слов; добавочным источником служат при этом показания римских грамматиков. Имеет значение и то обстоятельство, что в тщательно изготовленных надписях нередко проводится обозначение долготы гласных помощью удвоения букв, „длинной йоты" и „апексов"; благодаря этому надписи становятся ценным источником сведений о латинской просодии.
Обозначение долгот никогда не производится на надписях последовательно, и отсутствие апекса в каком-либо единичном памятнике не является свидетельством краткости соответствующего гласного; но систематическое отсутствие апекса на гласном какого-либо слова или в каком-нибудь положении уже может рассматриваться как аргумент в пользу его краткости. Сокращение долгих гласных перед -nt- и -nd- (amant, amandus, valent) устанавливается, например, на основании греческих транскрипций типа bxasvt'ivq; = Valentinus и полного отсутствия апексов в многочисленных случаях этого положения гласных на надписях.
Особое значение для лингвиста имеют те надписи, составители которых недостаточно владели литературным языком и правилами орфографии; в отклонениях от грамматических норм книжного стиля, в дисграфиях
(неправильных написаниях) обнаруживаются такие тенденции народноразговорной речи, которые в литературные памятники или вовсе не проникают, или проникают гораздо позже, чем они засвидетельствованы в надписях. В эпиграфическом материале нередко оказывается зафиксированным начало процессов, получающих свое завершение уже в романских языках, за пределами латыни в собственном смысле этого слова.
Степень отдаленности от литературного языка зависит и от общего характера надписи, от ее назначения, и от уровня образования ее составителей. В официальных документах времени ранней империи отклонения от литературной нормы встречаются лишь спорадически, но с IV в. н. э. они попадаются уже чаще. Более богатый материал в этом отношении содержат частные надписи, в первую очередь многочисленные тексты на надгробных памятниках. Следует, однако, иметь в виду, что и надгробные надписи обычно имеют некоторую претензию на „литературность", составляются в определенной стилевой традиции, нередко в стихах; они ориентированы поэтому на литературный язык, и лишь недостаточное владение им приводит к тому, что грамматические и фонетические особенности народноразговорной речи с большей или меньшей силой прорываются наружу, отнюдь не отражаясь здесь в полной мере.
Разумеется, чем непритязательнее текст, тем более он свободен от влияния книжности. Таковы, например, надписи—обычно очень короткие на предметах домашнего инвентаря, надписи, намалеванные или нацарапанные на стенах домов. Эта последняя категория могла сохраниться в сколько-нибудь значительных размерах лишь при исключительных обстоятельствах, но в засыпанных извержением Везувия Помпеях мы имеем тысячи совершенно непритязательных текстов, свидетельствующих о строе живой латинской речи своего времени (подробнее о помпейских.); некоторый аналогичный материал обнаружен и в самом Риме, в караульной седьмой пожарно-полицейской когорты
(cohors vigilum) и в служебных помещениях императорского дворца на
Палатине.
Заслуживает упоминания еще одна категория сравнительно далеких от книжного языка надписей. Это так называемые tabellae devotionis 'заговорные дощечки со всевозможными наговорами и „присушками" против каких- либо ненавистных лиц, соперников, соперниц и т. п.; адресованные подземным богам, эти дощечки опускались в гробы или свежие могилы в расчете на то, что покойник доставит их по назначению. I Низкий культурный уровень людей, прибегавших к подобного рода средствам, дает себя знать также и в языке и орфо-> графин tabellae devotionis.
Имеется свыше сотни таких дощечек с латинским текстом; древнейшие относятся еще к 1 в. до н. э.1
Хотя надписи и являются памятниками, дошедшими непосредственно от античности, не следует думать, что текст их всегда в точности отражает намерения составителя. Ошибки графического характера — смешение сходных букв, перестановка их, повторения, пропуски по недосмотру или за отсутствием места — представляют собой весьма частое явление, в котором одинаково бывает повинен и мастер, изготовлявший надпись, и „автор", оставивший следы своего творчества где-либо на стене. Если в
„Senatusconsultum de Bacanalibus" в трижды повторенной формуле dum ne minus senatoribus С adesent мы один раз находим написание senatorbus, то это, очевидно, лишь графическая ошибка, пропуск /, а никак не свидетельство того, что в латинском языке II в. до н. э. возможно было присоединение окончания -bus к согласной основе без элемента -I-, проникшего в согласное склонение из склонения основ на -i- (senatoribus по аналогии civi-bus).
Пользуясь эпиграфическим материалом как историко-лингвистическим источником, необходимо учитывать наличие графических ошибок, и только то, что встречается более или менее часто, может рассматриваться как достоверно засвидетельствованная особенность языка.
Не во всех случаях, наконец, эпиграфические памятники. свободны и от последующих искажений текста. Некоторые надписи реставрированы — в античности или в позднейшие времена. К их числу принадлежит и надпись на так называемой ростральной колонне по случаю морской победы консула Дуилия над карфагенянами в 260 г. до н. э. Более ранние тексты открыты были сравнительно недавно, и в течение долгого времени эта надпись, рассматривавшаяся как древнейший датируемый документ римской эпиграфики, сбивала с толку исследователей своей пестрой