Муниципальное Общеобразовательное Учреждение
Гимназия №1

РЕФЕРАТ

Художественный мир поэзии
А.А. Ахматовой

Выполнила: Моисеева Юлия 11 «Г»
Проверила: Клепикова Галина Анатольевна

Кафедра филологии
Воронеж 2001

Содержание

«Пророчество» ……………………………………1
«Дитя Луны» ………………………………………3
«Боль, тоска и любовь» …………………………...5
Стилистика в поэзии Ахматовой …………………6
Свобода ахматовской речи ………………………..8
Поэтика несчастной любви ……………………….9
20-е – 30-е годы. Трудно, но надо жить. …………12
«Но вот уже прошел XVII съезд партии» ………..14
«Любовь, Россия и вера» ………………………….14

I «Пророчество»

Анна Ахматова родилась 11 июня ( по старому стилю) 1889 г. на даче
Саракини в пригороде Одессы Большой Фонтан – «11 – я станция паровичка», - как писала она о месте своего рождения». Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли – рядом с почтой.
Морской берег там очень крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю».
Столь точное описание места своего рождения Ахматова могла дать потому, что побывала там много лет спустя, в 1904 г.:»Когда мне было 15 лет и мы жили на даче в Лустдорфе, проезжая как-то мимо этого места, мама предложила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, которую я прежде не видела. У входа в избушку я сказала: «Здесь когда – ни будь будет мемориальная доска». Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась: «Боже, как плохо я тебя воспитала». Мемориальная доска на этом месте (дача Саракини не сохранилась) действительно была установлена в 1989 г., в столетнюю годовщину со дня рождения поэта: бронзовый барельеф работы одесского скульптора Таисьи Георгиевны Судьиной, стилизированное удлиненное поясное изображение прекрасной и печальной молодой женщины, которая как бы повернулась к зрителям вполоборота; большеглазое горбоносое лицо, у подбородка – длинные пальцы, крупной, тонкой руки. Между тем у реальной
Анны Андреевны Горенко, в замужестве Гумилевой, затем Шилейко, известной нам под псевдонимом – Анна Ахматова, были маленькие, пухлые ручки с короткими, хотя и очень красивыми, утончающимися к ногтям, пальцами. Но такова сила легенды, которая возникла вокруг имени и личности Ахматовой почти с первых ее поэтических шагов, в которой реальный человек и героиня стихов слиты воедино…

О, не вздыхайте обо мне,

Печаль преступна и напрасна,

Я здесь, на сером полотне,

Возникла странно и неясно.

Взлетевших рук излом больной,

В глазах улыбка исступленья,

Я не могла бы стать иной

Пред горьким часом наслажденья.

Несходство реальной жизни легенды о жизни поэта иногда оставляло
Ахматову равнодушной, иногда забавляло, иногда возмущало. Забавляла легенда о ее романе с Блоком и о том, что Блоку адресовано стихотворение
«Сероглазый король», написанное за несколько месяцев до их знакомства.
Воспринималась как неизбежная, а может быть , - как необходимая, стилизация ее портретов под общественный облик декадентской (или точнее модернистской) поэтессы – на портрете М.Альтмана, например. «Альтмановский портрет на сходство и не претендует: явная стилизация, сравните с моими фотографиями того времени… « Возмущало в писаниях поздних эмигрантских мемуаристов с
Николаем Степановичем Гумилевым. Приводила в ярость попытка «запихнуть» ее только в Серебренный век, изобразить ее творчество частью дореволюционной российской поэзии, исключить из поэтической истории современной России. С этим « склубившимся двойником» в виде дореволюционной дамы. Не сумевшей вовремя умереть, она боролась всеми доступными ей средствами: писала развернутые опровержения в своих рабочих тетрадях, диктовала подлинные версии событий своему биографу Аманде Хейт и рассказывала о них людям, о которых наверняка знала, что они записывают все беседы с нею, - Лидии
Корнеевне Чуковской, например. Подробно излагала свои опровержения в письмах литературоведам, живущим на Западе. Мнения о ее творчестве, сведения о судьбе, факты жизни должны были быть изложены точно, - и она хотела сама контролировать эту точность и направлять намеренные и ненамеренные погрешности.

Позже, периоды гонений, лжелегенду о поэте создавала сознательно – политики и критики, обслуживающие государственную систему деспотизма, единовластия и единомыслия. Эта лжелегенда – об отрыве от современности, о
«полу монахине – полу блуднице» - была клеветой, и Ахматова не опускалась до того, чтобы опровергать ее. Опровержения были вся ее жизнь и все ее творчество. Анна Ахматова всегда понимала, кто она, - осознавала свое место в истории русской культуры.

II «Дитя Луны»

С самого детства в судьбе будущего поэта присутствует тайна. Она содержится даже в дате рождения – 11 июня по старому стилю и 23 или 24 июня по новому стилю 1889 г. Неуверенность в дате – 23 или 24 – возникла из-за того, что по новому стилю к дате по старому стилю в XIX в. надо было прибавлять 12 дней, а в XX в. – 13. Анна Андреевна праздновала свой день рождения то в один, то в другой из этих дней, а в автобиографических заметках писала, что родилась в ночь с 23-го на 24-е, «в ночь Ивана
Купалы», в таинственную колдовскую Иванову ночь, когда расцветает папоротник, действуют чары и снимают заклятье.

Рассказывая о своем детстве, Ахматова вспоминала о «таинственном недуге» – болезни, которая поразила ее в десять лет и во время которой она неделю «пролежала в беспамятстве», затем временно была поражена глухотой, а вскоре после этого, в одиннадцать лет, начала писать стихи. Эти стихи также утрачены.

Вспоминала она и о своем лунатизме – болезни, во время которой бродила по коридорам и карнизам, не помня себя, и из-за которой родителям пришлось забрать ее из Смольного института благородных девиц.

«В детстве, лет до 13-14, Ахматова была лунатичкой, - записывал П.Н.
Лукницкий со слов Ахматовой. Еще когда была маленькой спала в комнате, ярко освещенной луной. Бабушка говорила: «А не может ли ей от этого вреда быть?». Ей отвечали: «Какой же может быть вред!». А потом луна стала на нее действовать. Ночью вставала, уходила на лунный свет в бессознательном состоянии. Отец всегда отыскивал ее и приносил домой на руках «у меня осталось об этом воспоминание – запах сигары…» И сейчас еще при луне у меня бывает это воспоминание о запахе сигары…» О ней, как о «деве Луны», писал
Гумилев. И рядом с этой романтизацией – реальные лопухи и крапива возле дома, где жила семья в Царском Селе, французские пули и обломки старинных греческих ваз, которые девочка находила в Крыму, вблизи Херсонеса, и первое историческое потрясение – при известии о гибели русского флота при Цусиме в
1905 г.

Татарская княжна Ахматова, в память о которой Анна Горенко взяла свой псевдоним, тоже была частью легенды, - прабабушка Прасковья Федосеевна
Ахматова происходила из семьи симбирских дворян Ахматовых, которые никогда не имели княжеского титула и род которых едва восходил к хану Ахмату, убитому в 1481 г. А вот связи семей Стоговых и Горенко с морем, с российским флотом – подлинным исторические факты. Сведения о предках, о своих исторических корнях, всегда были очень интересны Ахматовой.

В рассказах о детстве, в автобиографических набросках Ахматова так же подчеркивала свою колдовскую странность: в детстве умение угадывать события о которых ей не говорили, пророческие беды и сновидения:

Себе самой я с самого начала

То чьим – то сном казалась, или бредом,

Иль отраженьем в зеркале чужом,

Без имени, без плоти, без причины.

Уже я знала список преступлений,

Которые должна я совершить.

И вот я, лунатически ступая,

Вступила в жизнь и испугала жизнь.

III «Боль, тоска и любовь»

Поэтесса не «выдумала себя», не поставила, чтобы объединить свои переживания, в центре их какой – ни будь внешний факт, не обращается к чему
– ни будь известному или понятному ей одной, и в том ее отличие от символистов; но с другой стороны, ее типы часто не исчерпываются пределами данного стихотворения, многое в них кажется необоснованным, потому что недосказано. Как у большинства молодых поэтов, у Анны Ахматовой часто встречаются слова: боль, тоска, смерть. Этот стиль естественный и потому прекрасный юношеский пессимизм до сих пор был достоянием «проб пера» и, кажется, в стихах Ахматовой впервые получил свое место в поэзии. Я думаю, каждый удивлялся, как велика в молодости способность и охота страдать.
Законы и предметы реального мира вдруг становятся на место прежних, насквозь пронизанных мечтою, в исполнение которой верил: поэт не может не видеть, что они самодовлеюще – прекрасны, и не умеет осмыслить себя среди них, согласовать ритм своего духа с их ритмом. Но сила жизни и любви в нем так сильна, что он начинает любить самое свое сиротство, постигает красоту боли и смерти. Позднее, когда его духу, усталому быть все в одном и том же положении, начнет являться «нечаянная радость», он почувствует, что человек может радостно воспринять все стороны мира, и из гадкого утенка, каким он был до сих пор в своих собственных глазах, он станет лебедем, как в сказке
Андерсена.

Людям, которым не суждено дойти до такого превращения, или людям обладающим кошачьей памятью, привязывающейся ко всем пройденным этапам духа, книга Ахматовой покажется волнующей и дорогой. В ней обретает голос ряд немых до сих пор существований, - женщины влюбленные, лукавые, мечтающие и восторженные говорят, наконец своим подлинным и в тоже время художественно – убедительным языком. Та связь с миром, является уделом каждого подлинного поэта, Ахматовой почти достигнута, потому что она знает радость созерцания внешнего и умеет передавать нам эту радость.

Плотно сомкнуты губы сухие,

Жарко пламя трех тысяч свечей.

Так лежала княжна Евдокия

На сапфирной душистой парче.

И, согнувшись, бес слезно молилась

Ей о слепеньком мальчике мать,

И кликуша без голоса билась,

Воздух силясь губами поймать.

А пришедший из южного края

Черноглазый, горбатый старик,

Словно к двери небесного края,

К потемневшей ступеньке приник.

IV. Стилистика в поэзии Ахматовой

Теперь следует сказать о самом значительном в поэзии Ахматовой, о ее стилистике: она почти никогда не объясняет, она показывает. Достигается это и выбором образов, очень продуманным и своеобразным, но главное – их подробной разработкой. Эпитеты, определяющие ценность предмета (как то: красивый, безобразный, счастливый, несчастный и т.д.), встречаются редко.
Эта ценность внушается описанием образа и взаимоотношением образов. У
Ахматовой для этого много приемов. Укажу некоторые: сопоставление прилагательного, определяющего цвет, с прилагательным, определяющим форму.

…И пусть плющ темно – зеленый

Завил высокое окно

Или

…Там на малиновое солнце

Над лохматым сизым дымом…

Повторенье в двух последних строках, удваивающее наше внимание к образу:

… Расскажи как тебя целуют,

Расскажи, как целуешь ты.

Или

… В снежных ветках черных галок,

Черных галок приюти.

Претворение прилагательного в существительное:

«Оркестр веселое играет…

Цветовых определений в стихах Ахматовой очень много и чаще всего для желтого и серого, до сих пор самых редких в поэзии. И, может быть, как подтверждение не случайности этого ее вкуса, большинство эпитетов подчеркивает именно бедность и неяркость предметов: «протертый коврик, стоптанные каблуки, выцветший флаг» и т.д. Ахматовой, чтобы полюбить мир, нужно видеть его милым и простым.

Ритмика Ахматовой служит могучим подспорьем ее стилистике. Поэмы и пауза помогает ей выделять самые нужные слова в строке, и я не нашел во всей книге ни одного примера ударения, стоящего на неударном слове или, наоборот, слова, по смыслу ударного, без ударения. Если кто – ни будь возьмет на себя труд с точки зрения просмотреть сборник любого современного поэта, то убедится, что обыкновенно дело обстоит иначе. Для ритмики
Ахматовой характерна слабость и прерывистость дыхания. Четырех строчная строфа, а ею написана почти вся книга, слишком длинна для нее. Ее периоды замыкаются чаще всего двумя строками, иногда тремя, иногда даже одной. Это не составляет недостатка ее стихотворений.

V. Свобода ахматовской речи.

Пока не было «Четок», вразброд печатавшиеся после «Вечера» стихи ложились в тень первого сборника, и рост Ахматовой не осознавался вполне.
Теперь он очевиден: перед глазами очень сильная книга властных стихов, вызывающих очень большое доверие. Оно, прежде всего, достигается свободою ахматовской речи.

Не из ритмов и созвучий состоит поэзия, но из слов: из слов уже затем, по полному соответствию с внутренней их жизнью, но и из сочетания этих живых слов вытекают, как до конца внутренностью слов обусловленное следствие, и выполнение ритмов, и сияние звуков – и стихотворение держится на внутреннем костяке слов. Не должно, чтобы слова стихотворения, каждое отдельно, вставлялись в ячейки некой ритмо – инструментальной рамы: как ни плотно они будут пригнаны, чуть мысленно убедишь раму, все слова расскакиваются, как вытряхнутый типографский шрифт.

К стихам Ахматовой, последнее не относится. Что они построены на слове, можно показать на примере хотя бы такого стихотворения, ничем в
«четках» не выдающегося:

Настоящую нежность не спутаешь

Ни с чем, и она тиха.

Ты напрасно бережно кутаешь

Мне плечи и грудь в меха

И напрасно слова покорные

Говоришь о первой любви –

Как я знаю эти упорные,

Несытые взгляды твои!

Речь проста и разговорна до того, пожалуй что это и не поэзия? А что, если еще раз прочесть да заметить, что когда бы мы не разговаривали, то для полного исчерпания многих плотских отношений, каждому с каждым довольно было бы обменяться двумя – тремя восьмистишиями - и было бы царство молчания. А не в молчании слово дорастает до той силы, которая пре осуществляет ее в поэзию?

Настоящую нежность не спутаешь

Ни с чем … -

какая простая, совсем будничная фраза, как она спокойно переходит из стиха в стих, и как плавно и с оттяжкою течет первый стих.

VI. Поэтика несчастной любви

Действенность стихов Ахматовой вынуждает отнестись ко всему в них выраженному с повышенной степенью серьезности.

Несчастной любви и ее страданиям принадлежит очень видное место в содержании ахматовской поэтики – не только в том смысле, что несчастная любовь является предметом многих стихотворений, но и в том. Что в области изображения ее волнений Ахматовой удалось отыскать общеобязательные выражения и разобрать поэтику несчастной любви до исключительной многоорудности. Не окончательны ли такие выражения, как приведенное выше о том, что у разлюбленной не бывает просьб, или такие:

… Говоришь, что рук не видишь,

Рук моих и глаз.

Когда пришли холода,

Следил ты уже бесстрастно

За мной везде и всегда,

Как будто копил приметы

Моей нелюбви.

Или это стихотворение:

У меня есть улыбка одна:

Так, движенье чуть видное губ,

Для тебя я ее берегу –

Ведь она мне любовью дана.

Все равно что наглый и злой,

Все равно, что ты любишь других.

Предо мной золотой аналой,

И со мной сероглазый жених.

Много таких же, а может быть, и еще более острых и мучительных выражений найдется в «Четках», и, однако, нельзя сказать об Анне Ахматовой, что ее поэзия – «поэзия несчастной любви». Такое определение, будь оно услышенно человеком, внимательно вникшим в «Четки», было бы для него предлогом к неподдельному веселью, - так богата отзвуками ахматовская несчастная любовь. Она – творческий прием проникновения в человека и изображения неутолимой к нему жажды. Такой прием может быть обязателен для поэтессы, женщин – поэтов: такие сильные в жизни, такие чуткие ко всем любовным очарованием женщины, когда начинают писать, знают только одну любовь, мучительную, болезненно – прозорливую и безнадежную. Чтобы понять причину этого, надо в понятии поэтессы, женщины – поэта, сделать сначала ударение на первом слове и вдуматься в то, как много за всю нашу мужскую культуру любовь говорила о себе в поэзии от лица мужчины и как от лица женщины.

Но не только страдания несчастной любви выражает лирика Ахматовой. В меньшем количестве стихотворений, но отнюдь не с меньшей силою выпевает она и другое страдание: острую неудовлетворенность собою несчастная любовь, так проникшая самою сердцевину личности, а в то же время и свою странностью и способностью мгновенно вдруг исчезнуть внушающая подозрение в выдуманность, так что, мнится, самодельный призрак до телесных болей томит живую душу, - эта любовь многое поставит под вопрос для человека, которому доведется ее испытать; горести, причиняющие смертельные муки и не приносящие смерти, но при крайнем своем напряжении вызывающие чудо творчества, их мгновенно обезвреживающею, так что человек сам себе являет зрелище вверх дном поставленных законов жизни, неимоверные испарения души без способности опускаться, так что каждый взлет обрывается беспомощным и унизительным падением, - все это утомляет и разуверяет человека.
Из такого опыта родятся, например такие стихи:

Ты письмо мое, милый, не комкай,

До конца его, друг, прочти.

Надоело мне быть незнакомкой,

Быть чужой на твоем пути.

Не гляди так, не хмурься гневно.

Я любимая, я твоя.

Не простушка, не королевна

И уже не манашенька я –

В этом сером будничном платье,

На стоптанных каблуках …

И еще – надобно много пережить страданий, чтобы обратиться к человеку, который пришел утешить, с такими словами:

Что теперь мне смертное томленье!

Если ты еще со мной побудешь,

Я у Бога вымолю прощенье

И тебе, и всем, кого ты любишь.

Такое самозабвение дается не только ценою великого страдания, но и великой любви.

VII. 20-е – 30-е годы. Трудно, но надо жить.

Середина 1920-х – конец 1990-х гг. – первый из двух тяжелейших в жизни Ахматовой периодов государственного остракизма и изоляции, когда ее творчество попало под удар идеологической машины ВКП(б), ужесточающей политику перевоспитания непролетарских писателей. В 1924 г. три ее книги:
«Четки», «Белая стая» и «Анно Домини» – были внесены в список изданий, подлежащих изъятию из библиотек и с книжного рынка. В том году, после опубликования в журнале «Русский современник» двух стихотворений –
«Новогодняя баллада» и «Лотова жена» – и после блистательного успеха выступлений Ахматовой в Москве на вечере в ее честь и на вечерах этого журнала, Ахматова оказалась в «черном списке», в который попали и все авторы «Русского современника», признанного буржуазным и вредным.

В рабочих тетрадях, хранящихся в РГАЛИ, Ахматова неоднократно возвращалась к теме своего вынужденного молчания с середины 1920-х годов по конец 1930-х. После моих вечеров в Москве (весна 1924 г.) состоялось постановление о прекращении моей литературной деятельности. Меня перестали печатать в журналах, в альманахах, приглашать на литературные вечера (Я встретила на Невском М. Шагинян. Она сказала: «Вот вы какая важная особа. О вас было постановление ЦК: не арестовывать, но и не печатать»). В 1929 г. после «Мы» и «Красного дерева» и я вышла из Союза.

Остановимся кратко на эпизоде выхода Ахматовой из Союза писателей в
1929 г., когда чрезвычайно острой критике подверглось творчество Б.
Пильняка и Е. Замятина.
Когда Ахматова в 1934 г. отказалась заполнить анкету для вступления в такой
Союз, она тем самым демонстрировала свой отказ от этих подиумов.
Соответственно она попадала уже не просто в категорию «попутчиков», а в
«незначительную» группу «попутчиков», которые до сих пор не привлекались к коммунистической идеологией» и которые «должны быть окончательно изолированы». Анна Ахматова, демонстративно вышедшая из Союза писателей в
1929 г., не вступившая в новый Союз СОВЕТСКИХ писателей 1934 г., - жила в сталинской России: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был». Возможность эмиграции для себя Ахматова отвергла раз и навсегда. Конечно, ей приходило в голову, что хорошо бы отправить сына в
Польшу, - там Лева мог бы получать хорошее образование, и ему не угрожала бы расправа за «вину» отца. К февралю 1927 г. относится одно не отправленное письмо Ахматовой к сыну, которому тогда было четырнадцать лет; там есть такая довольно страшная фраза: «Я считаю тебя настолько взрослым, что мне кажется лишним повторять тебе, как важно для тебя хорошо учится и пристойно вести себя. Ты должен это понять раз, и навсегда, если не хочешь погибнуть». Анна Ахматова вступает в спор с эмигрантскими литераторами, осуждающими всех оставшихся в России и «работающих на большевиков». В тоже время Ахматова понимала, что грозит тем, кто остался.

VIII. «Но вот уже прошел XVII съезд партии»

Уже прошел XVII съезд партии, где около трехсот делегатов голосовали против Сталина, - после чего подавляющее большинство участников съезда было репрессировано. Стихи свои репрессированным друзьям Ахматова позже включает в цикл «Венок мертвым». Стихи друзьям – это был способ показать независимость позиции и «избранность» родственных душ.

IX. «Любовь, Россия и вера».

Любовь, Россия и вера это три главные темы ахматовской поэзии.
Быстрая и широкая популярность Ахматовой по первоначальному могла казаться несколько подозрительной. В мире, насыщенном сложной и высокой поэзии русского «серебреного века», вдруг прозвучало, что – то очень простое, но в своей простоте как будто снижавшее высокий, почти мистический том, усвоенный русской поэзией, начиная с Владимира Соловьева и пророческих
«зорь» раннего символизма. Женская лирика о любви и влюбленности, об изменах и верности, о боли и радости, о встрече и разлуке. Женская лирика о любви, и почти только о любви, совершила нечто насущное в самой русской поэзии, очищая ее изнутри и указывая ее как раз тот путь, которую она всей своей мистической взволнованностью, всей своей болью искала. Русский
«серебряный век» незабываем и не повторим. Никогда – ни до, ни после – не было в России такой взволнованности сознания, такого напряжения исканий и чаяний, как тогда, когда, по свидетельству очевидца, одна сторона Блока значила больше, была насущнее, чем все содержание «толстых журналов». Свет этих незабываемых зорь навсегда останется в истории России. Но теперь, спустя столько лет, - и каких лет! – мы не только можем, мы должны сказать, что была в этом серебряном веке и своя отрава, тот «тайный яд», о котором говорил Блок. Была великая правда вопрошаний и исполнений и какая – то роковая двусмысленность в ответах и утверждениях. И ни в чем, быть может, двусмысленность эта не проявилась столь истинно, как именно в главной великой поэзии: в теме любви. С «Трех разговоров» Владимира Соловьева вышло в русскую поэзию, в самую ткань поэтического опыта и творчества, странное и, надо прямо сказать, соблазнительное смешение мистики и эротизма. Не одухотворение любви верою и не воплощение веры в любви, а именно смешение
«планов», в котором не удостоверилось плоть, но и не воплощался дух. Мы знали, какой личной трагедии обернулось это смешение в жизни Блока, как
«Стихи о Прекрасной Даме» обернулись надрывом «Балаганчика» и каким – то каменным отчаянием «страшного лица» с его ледяными метелями. И вот простые женские, любовные стихи Ахматовой такие, казалось бы «незначительные» на фоне всех этих взлетов и крушений, в атмосфере этого мистического головокружения, на деле было возвратом к правде – той простой человеческой правде о грехе и раскаянии, боли и радости, чистоте и падении, которая одна
– потому что она правда – имеет в себе силу нравственно возражения. Сама того не зная и не сознавая , пила стихи о простой и земной любви, Ахматова делала это действительно по-женски, просто и без само оглядки, без манифестов и теоретических обоснований правдой всей своей души и совести. И потому в конечном итоге, она имела право сказать, что творчество ее

Не для страсти, не для забавы,

Для великой земной любви.

В Ахматовой «серебреный век» нашел свою последнюю правду: правду совести. И не случайно, конечно, совесть является единственным настоящим излом ее поздней и замечательной «Поэмы без героя»:

Это я – твоя старая совесть –

Разыскала сожженную повесть.

Эта совесть приходит к ней новогодний вечер и освещает правдой смутную и двусмысленную, как маскарад, давнюю петербургскую повесть всех этих запутанных и тропических жизней, всей этой эпохи, эта совесть дает ее силу, с одной стороны,

Отмахнуться, испугаться, отпрянуть, сдаться

И замаливать давний грех,

а, с другой стороны, все, включая и сам грех, побеждает жалостью и верностью, небесной правдой великой земной любви; из – за которой она «на правую руку надела перчатку с левой руки», - прямой путь к голой, страшной, как распятое тело, но уже действительно ничем не победимой любви
«Реквиема».

Ахматова и Россия. Каждый русский поэт имеет свой образ России, каждый на своем творческом пути так или иначе, раньше или позже, но говорить о России, включает ее в свою поэзию. Поэзия Ахматовой не обращена к России как к «объекту» любви или значительно какой – то особой судьбы.
Тут тоже можно говорить о женском отношений Ахматовой к России, которые воплощается в чувстве какой – то почти утробной от нее неотделимости.
Ахматова несколько раз говорит о своем сознательном отказе от эмиграции, от ухода с родины. В первый год революции на голос, призывавший ее такому уходу, она отвечает:

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Но и в этом мне кажется, вся суть ахматовского отношения к России – стихи эти совершенно свободных от какой бы то ни было «идеологии».
Идеологический подход к Родине – этот подход мужской, и таков был, по существу, всегда подход к ней в русской поэзии, причем под идеологией я разумею совсем не обязательно политическую идеологию, ибо возможна и оправданна идеология и художественная. И такой идеологический поход может не только оправдать, но и сделать нравственно неизбежным и необходимым уход, ибо уход этот – ради родины, во имя ее – есть проявление верности ее.
Но в том – то все и дело, что для Ахматовой такого выбора не было, ибо она не «относится к России», а есть как бы сама Россия, как мать не «относится» к семье, а есть сама семья. У Ахматовой совсем нет стихотворений
«патриотических». Даже в страшнные годы войны, осады Ленинграда родина является ей всегда в образе матери, и притон почти всегда страдающей, - так сказать, «реальной» матери, матери «реальных» детей. Что такое победа, что ей сказать?

Пусть женщины выше поднимут детей,

Спасенных от тысячи тысяч смертей –

Так мы долгожданной ответим.

Родина, Россия – это реальные люди, и реально в них прежде всего их страдание. И родина – это тоже живой, свой город, о котором столько писала, который так любила Ахматова, про который в разлуке писала:

Разлучение наше мнимо –

Я с тобой не разлучима.

Вера Ахматовой. И тут опять не обойтись без сравнения. Уже столько было сказано о религиозном вдохновении, о «романе с Богом» русской литературы. Действительно, вся она, на глубине своей, была всегда отнесена к последним вопросам бытия, так или иначе решала для себя вопрос бытия, так или иначе решала для себя вопрос о Боге. Но и тут Ахматова стоит особняком.
Как и любовь, как и Россия, вера для нее – не «тема» и не «прблема», не что
– то внешнее, о чем можно страдать, соглашаться, не соглашаться, раздумывать, мучиться. Это снова что – то очень простое, ее почти «бабья вера», которая всегда живет, всегда присутствует, но никогда не «отчуждает» в какую – то внешнюю проблему. Ни пафоса, ни громких слов, ни торжественных славословий, ни метафизических мучений. Эта светит из нутри и изнутри не только указывает, сколько погружает в какой – то таинственный смысл. Так, никто, кроме Ахматовой не !заметил», что Блока хоронили в день Смоленской иконы Божьей Матери. И Ахматова не объяснила нам, почему это важно. Но в этом удивительном стихотворении о погребении Блока словно сгоревшего в отчаянии и страдании поэта. И, ничего не объясняя и не разясняя в его страшной судьбе, утешила, примерила, умиротворила и ее поставила на место, все приняла и все простила:

А Смоленская нынче изменится.

Синий ладон над травою стелится,

И стремиться пенье панихидное,

Не печальное нынче, а светлое.

И приводит румяные вдовушки

На кладбище мальчиков и девочек

Поглядеть на могилы отцовские

А кладбище – роща соловьиная,

От сиянья солнечного замерло.

Принесли мы Смоленской заступнице,

Принесли Присвятой Богородице

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее

Александра, лебедя чистого.

Этой верой пронизан «Реквием». И тут тоже она присутствует не как какой – то высший смысл, объединяющий и анализирующий неслыханное человеческое страданье. Она просто есть, и самая страшная бессмыслица, самое бездонное горе не способны ее поколебать. Вот вынесен приговор вот свершилось непоправимое:

И упало надменное слово

На мою еще живую грудь.

Ничего – я ведь была, готова

Справлюсь с этим как – нибудь.

Все в этом удивительном, потрясающем «справлюсь с этим как – нибудь».
Больше сказано о вере Ахматовой, чем любой поэт сказал в специально религиозном стихотворении о своей вере. Тут все – и приятие, и смирение, и жалость, и слабость, и таинственная победа – «словно праздник за моим окном». Она перенесла все свое поколение – ни с чем в русской поэзии не сравнимое поколение. Она разделила, приняла всю его страшную судьбу и по праву была наследницей носительницей всей его славы. Через все наше поколение она пронесла, ни разу не изменив, правду и совесть, то есть то, чем всегда светила нам подменная русская литература. И потому, думается, не случайно одно из своих немногих чисто религиозных стихотворений она посвятила не только Матери, стоящей у креста, но и словами, услышанными
Матерью:

Хор ангелов великий час восставил,

И небеса расплакались в окне.

Отцу сказал: «Почти меня оставил?»

А Матери: «О, не родной Мене!»

По православному ученью пасхальная победа начинается на самой глубине, в последней темноте Великой пятницы. Поэзия Ахматовой – это свет, светящий во тьме, и которою тьме не объять.

Список используемой литературы

А.Найман «Рассказы о Анне Ахматовой»
М., «Художественная литература» 1989 г.

Анна Ахматова. Стихотворения и поэмы.
В., «Центрально – черноземное» книжное издательство 1990 г.

Анна Ахматова. Стихи и проза.
Лен.издат., 1976 г.

Анна Ахматова. Собрание сочинений в 6 томах
(I том – стихотворения) М., 1998 г.

Анна Ахматова. «Узнают голос мой»
М., 1989 г.