СОДЕРЖАНИЕ
№ С.
I. Введение:
1. постановка проблемы; 3
2. феномен юродства; 4
3. историография. 7
II. Употребление слов семантического поля «юродство» в творчестве
Достоевского. 14
III. Юродивые у герои Достоевского:
1. юродивые «во Христе»; 20
2. шуты; 27
3. хранители «высшей истины»; 32
4. юродивые «Христа ради». 36
IV. «Высшая истина» в художественном мире Достоевского.
41
V. Заключение. 45
Список использованной литературы. 47
I. ВВЕДЕНИЕ
1. ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ
Цель данной работы – исследование темы юродства в творчестве
Ф.М.Достоевского. Юродство, т.е. следование земному пути Христа[1],
особенно актуально в творчестве писателя, которому принадлежат следующие
слова: «Нравственный образец и идеал есть у меня – Христос» (XX, 45). Наше
исследование будет проводиться на уровне персонажей, т.е. мы будем
рассматривать связь героев Достоевского с традициями юродства: как
использовал автор эти традиции в своем творчестве и с какой целью.
В исследовательской литературе часто тот или иной герой Достоевского
называется «юродивым», но специальных работ, поясняющих связь данного героя
с феноменом юродства, очень мало. И в существующих работах нет чётких
критериев для обозначения того, типа: каких героев мы считаем «юродивыми»
и каковы их основные признаки и функции в текстах Достоевского. На эти
вопросы мы собираемся ответить в данной работе.
Тему юродства в творчестве Достоевского рассматривают в своих статьях
В.В. Иванов[2] и Р.Я. Клейман[3]. Р.Я. Клейман на примере мотивов шутовства
и юродства исследует сквозные мотивы в творчестве Достоевского, их связь с
предыдущей и последующей литературной традицией. В.В. Иванов исследует
мотив юродства с точки зрения создания нравственной иерархии
художественного мира Достоевского. Юродивый – высшая ступень в этой
иерархии, и в то же время юродство – это разрушение социальной иерархии и
переход к непосредственным человеческим отношениям. Иванов говорит о
близости идеологии юродства к любимой идее Достоевского о русском
человеке типа «всемирного боления за всех».
В этих работах нет единства: Р.Я. Клейман ставит знак равенства между
мотивами юродства и шутовства в художественном мире Достоевского, а Иванов
видит между ними существенное различие.
В своей работе, прежде чем перейти непосредственно к анализу системы
персонажей романов Достоевского, мы опишем основные черты древнерусского
юродства, пользуясь исследовательской литературой по этому вопросу. Также
нам кажется важным рассмотреть, как и в каком контексте употреблял
Достоевский слова семантического поля «юродство» в своих публицистических
работах и черновых записях. Это приблизит нас к пониманию того, что для
писателя значила тема юродства, и поможет нам понять функции юродивых
персонажей в его творчестве.
Исследование персонажей будет проводиться на материале 5 романов
Достоевского («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток»,
«Братья Карамазовы»). Мы также будем использовать и другие произведения
писателя этого периода, чтобы лучше понять авторскую точку зрения .
2. ФЕНОМЕН ЮРОДСТВА
Эта глава будет посвящена описанию некоторых основных феноменов юродства
как социально маркированного поведения, выделенных современными учёными на
основе изучения древнерусской литературы. Знание составляющих феномена
юродства поможет нам понять, какие черты этого явления использовал в своём
творчестве Достоевский, какие изменения претерпели они в его произведениях.
Юродство – это особый чин мирской святости, добровольный христианский
подвиг из разряда так называемых сверхзаконных, не предусмотренных
церковными уставами. Юродивый повторяет жертвенный подвиг Христа.
«Подражание крестному пути и делает подвиг юродства «cверхзаконным» в
представлении агиографов – труднейшим и славнейшим, венчающим лествицу
христианского подвижничества: «...выше естества нашего подвизася»»,[4] -
объясняет А.М. Панченко в книге «Смех Древней Руси», одна из глав которой
посвящена изучению феномена древнерусского юродства.
Юродство – православное явление. Шесть святых юродивых известны в
греческой православной церкви. Первый русский юродивый – Исаакий Печерский
(XI век). Затем юродивые появляются на Руси только в XIV веке. XV-XVI века
– время расцвета юродства на Руси, далее оно идёт на убыль в связи с
наступлением на него государства. На католическом и протестантском Западе
юродство не известно. Единственное близкое к православному юродству
католическое явление – святой Франциск Ассизский. Зато среди русских
юродивых подвизалось немало иностранцев (например, «немцами» называют
агиографы ростовских юродивых Исидора и Иоанна Волосатого и др.). Надо
сказать, что отказ от родины, семьи, близких людей – одна из составляющих
подвига юродства.
Идеологическая база юродства – Евангелие и Послания апостола Павла. В
своём Первом Послании Коринфянам апостол пишет: «Ибо слово о кресте для
погибающих юродство есть, а для нас спасаемых – сила Божия. Ибо написано:
погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну. Где мудрец? где
книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость века сего в
безумие? Ибо, когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости
Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих» (I
Коринф., 18-21). Смысл этих строк нам видится в том, что Бог разумом
непостижим, вера противоречит разуму и с точки зрения житейской логики
является безумием. «Разумные» обречены на гибель. Спасены будут верующие,
т.е. безумные. Поэтому желающие спастись отказываются от разума, становятся
юродивыми.
Здесь уместно заметить, что следует различать юродство природное («во
Христе»), т.е. непритворное душевное или физическое убожество, и юродство
добровольное («Христа ради»),т.е. сознательное принятие на себя этого
подвига. Это безумие – напускное. Такие юродивые, как пишет А.М. Панченко,
часто сочетали в себе, как это ни странно, «черты юродства и
интеллигентности»[5], сохранились тексты, даже стихотворные, созданные
некоторыми юродивыми до или после свершения их подвига. Непосредственно
автор-юродивый в древнерусском рукописном наследии известен только один –
Парфений Уродивый. Принято считать, что это литературный псевдоним Ивана
Грозного. А.М. Панченко утверждает, что выбор подобного псевдонима
воспринимался «как кощунство», ведь юродивые не имели права писать:
юродство – это уход из культуры[6].
Г.П. Федотов одну из глав своей книги «Святые Древней Руси»[7] посвятил
анализу житий древнерусских юродивых. Он отмечает, что юродство захватывало
не только разумную, но и моральную сферы личности. Святость прикрывалась
безумием и имморализмом. Однако в древнерусских житиях мотив
безнравственности отсутствует, и только народные легенды и некоторые
замечания в летописях подтверждают, что насмешка над общественной моралью
присутствовала и в поведении русских юродивых.
Федотов выделил следующие составляющие подвига юродства:
«1. Аскетическое попрание тщеславия, всегда опасного для монашеской аскезы. В этом смысле юродство есть притворное безумие или безнравственность с целью поношения от людей.
2. Выявление противоречия между глубинной христианской правдой и поверхностным здравым смыслом и моральным законом с целью посмеяния миру.
3. Служение миру в своеобразной проповеди, которая совершается не
словом и не делом, а силой Духа, духовной властью личности, нередко
облеченной пророчеством».[8]
Таким образом, поведение юродивого двунаправлено: на себя (спасение своей
души) и на мир (приведение мира в соответствие христианским нормам). Спасая
свою душу, юродивый отказывается от обычного житейского разума и морали,
принимая «поношение от людей». Издеваясь над разумом и моралью этого мира,
юродивый показывает их отпадение от христианской правды и выполняет функцию
«посмеяния миру».
Федотов указывает на противоречия между различными сторонами юродства. Во-
первых, попрание собственного тщеславия с целью «поношения от мира»
означает введение людей в грех поношения, осмеяния и даже жестокости по
отношению к юродивому. (Св. Андрей Цареградский молил Бога о прощении
людей, которым он своим поведением дал повод преследовать его.) С другой
стороны, сознание своей власти над миром, «посмеяние миру», могло приводить
к непомерному возрастанию тщеславия у юродивого. Приниженный юродивый
начинает ощущать свою власть над людьми, и это уже является искажением
подвига юродства. Истинный юродивый, «смеясь миру», должен был в то же
время попирать свое тщеславие, соблюдать равновесие между этими двумя
сторонами своего подвига.
Д.С. Лихачёв в предисловии к книге «Смех Древней Руси»[9] отмечает театрализованность поведения древнерусского юродивого и шута, обоим требовался зритель. Их смех был направлен смеющимся на самого себя, смеющийся изображал себя неудачником и дураком. В то же время в скрытой или открытой форме в этом «валянии дурака» присутствовала критика действительности. Но у юродивого критика была основана на разоблачении несоответствия действительности христианским заповедям жизни. Поведение юродивого казалось нелогичным и нелепым, потому что он вёл себя в этом мире по законам мира высшего. Юродивый видит и слышит нечто истинное за предметами реального мира. Его поведение часто похоже на поведение шута, но если над шутом позволено смеяться (шут «лечит» пороки мира смехом), то над поведением юродивого смеяться не принято. Поведение юродивого для понимающих людей значимо и даже страшно. В качестве примера приведем следующий повторяющийся во многих житиях юродивых эпизод: юродивый швыряет камни в церкви и целует стены кабаков. Дело в том, что юродивому дано увидать бесов, изгнанных из церкви и висящих на ее стенах, и ангелов, плачущих на стенах кабаков.
Нам кажется важной для нашей темы и работа Ю.М. Лотмана «Дурак и
сумасшедший»[10]. Ю.М. Лотман разделяет понятия «дурак» и «сумасшедший» как
антонимы, крайние полюса тернарной системы: «дурак – умный – сумасшедший».
Поведение «умного» характеризуется как норма, следование законам и
традициям, оно предсказуемо. Поведение «дурака» так же предсказуемо, это
все тот же набор действий, предусмотренный правилами и обычаями, нарушается
лишь соотношение между ситуацией и действием. «Действия его стереотипны, но
он применяет их не к месту – плачет на свадьбе, танцует на похоронах.
Ничего нового проидумать он не может»[11]. Поведение «сумасшедшего»
характеризуется непредсказуемостью, он нарушает все законы и обычаи.
«Сумасшедший», «безумный» руководствуется не нормами своего общества, а
некими иными, труднопостижимыми для «нормальных» людей законами. Ю.М.
Лотман определяет сумасшествие как поведение, «обладающее определённой
сверхчеловеческой осмысленностью и одновременно требующее сверхчеловеческих
деяний»[12]. Такое определение позволяет включить сюда и юродство, как
следование христианским нормам поведения. Тогда юродивый не безумен, он
лишь непонятен окружающим, странен.
В связи с таким различением «дурака» и «сумасшедшего» Ю.М. Лотман
пишет о чередовании в историческом развитии человечества эпох
предсказуемости и взрыва, непредсказуемости. В эпоху предсказуемости
господствует норма, масса. Для эпохи взрыва характерен индивидуализм. Герой
предсказуемой эпохи ведёт себя по правилам и становится победителем, если
материально, количественно превосходит соперника. Герой взрывной эпохи
побеждает изобретательностью, остроумием, хитростью. С точки зрения героя
предсказуемой эпохи он действует аморально. И наоборот, герой предсказуемой
эпохи глуп в глазах героя взрывной эпохи. В предсказуемые эпохи рождаются
сказки о великанах, во взрывные – о торжестве слабого над гигантом. Вторая
половина XIX века проходила, пишет Ю.М. Лотман, «под знаком высокой
ценности индивидуального начала в человеке»[13]. Все «болели» за народ, но
при этом народ воспринимался не как субъект, а как объект действий, тот,
ради кого действуют. Это касается и героев Достоевского. Ю.М. Лотман пишет:
«»Жизнь свою за други своя» должен был положить, по замыслу Достоевского,
Алёша Карамазов – кончить жизнь на эшафоте за вину другого
человека»[14].Алёша Карамазов (как, заметим мы, и некоторые другие герои
Достоевского) – человек взрывной эпохи, т.е. не следующий общим нормам
поведения, а служащий идеалу, и потому он воспринимается как «сумасшедший»,
юродивый. Безумие – жизнь по идеальным законам. Для Алёши, как и для самого
автора, идеал – это Христос.
Ю.М. Лотман пишет о причинах трагикомических неудач Дон Кихота:
труднодостижимый идеал он принимает за норму бытового поведения, потому
самого Дон Кихота принимают за безумного. Потому воспринимаются окружающими
как безумные и «юродивые» герои Достоевского. Ф.М. Достоевский сам отмечал
недостижимость христианского идеала в земной жизни, например в следующих
записях: «Основная идея и всегда должна быть недосягаемо выше, чем
возможность её исполнения, н(а)пр(имер) христианство» (XXIV, 69). «Все
христовы идеи оспоримы человеческим умом и кажутся невозможными к
исполнению. Подставлять ланиту, возлюбить больше себя. Помилуйте, да для
чего это? Я здесь на миг, бессмертия нет, буду жить в мою ж(…).
Нерасчётливо (англ. министр). Позвольте уж мне знать, что расчетливо, что
нет» (записные тетради 1880-81гг) [15].
Подводя итоги анализа феноменологии юродства, перечислим некоторые основные черты этого явления: отказ от разума и морали этого мира (поэтому юродивый воспринимается несведущими людьми как «сумасшедший»); поведение в этом мире по нормам мира иного, идеального; и как следствие этого, самоуничижение, попрание своего тщеславия; критика действительности с точки зрения её несоответствия христианским нормам, но критика не словесная, юродивый критикует «своим поведением».
3. ИСТОРИОГРАФИЯ ВОПРОСА
Как уже говорилось во Ввведении, специальных работ, посвященных
исследованию темы юродства в творчестве Достоевского, мало. Данная глава
будет посвящена описанию существующих работ по этой теме и по темам,
смежным с ней., либо, как нам кажется, близким к этой темам.
Р.Г. Назиров в статье «Фабула о мудрости безумца в русской
литературе»[16] рассматривает близкую юродству тему безумца, говорящего
правду. Доминантами образа «высокого безумца» Назиров называет мотивы
«прозрения в безумии» и «мании спасения» кого или чего бы то ни было. Те же
мотивы, но мотив спасения в варианте спасения погибающего в грехах
человечества, характерны и для феномена юродства.
Фабула мудрого безумца рождается на пересечении двух великих образов мировой литературы: Дон Кихота Сервантеса и Гамлета Шекспира. Эти герои представляют безумие настоящее и притворное, но в равной мере безумие противопоставляет героев толпе филистеров. Надо отметить, что Дон Кихот – один из самых любимых Достоевским образов в мировой литературе.
Дополнил фабулу мудрого безумца А.С. Грибоедов: его Чацкий объявлен сумасшедшим за то, что противопоставил себя обществу.
Фабула гения, противостоящего филистерскому миру, была активно подхвачена романтиками. В романтической концепции безумец, непонятый толпой, «на деле стоит неизмеримо выше ее, он мученик идеала и alter ego самого романтического поэта»[17]. Романтики смеются над разумом, разум для них – филистерский здравый смысл.
А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь, считает Назиров, демократизируют эту
фабулу. Безумие становится выражением правды «маленького человека» (см.
«Медный всадник» А.С. Пушкина, «Невский проспект», «Записки сумасшедшего»
Н.В. Гоголя). Человеческое достоинство маленького человека возрастает
обратно пропорционально уменьшению у него здравого смысла. Безумие
приобретает социальное значение, становится обвинением обществу,
вмешивающемуся в частную жизнь человека. Безумие у Гоголя всегда трагично:
оно приводит либо к сумасшедшему дому, либо смерти. Но этот трагичный
конец предпочтительней для Гоголя, чем «жизнь по-свински»[18], пишет
Назиров в своей статье.
«Вершиной» в развитии фабулы мудрого безумца называет Назиров роман Ф.М. Достоевского «Идиот»[19]. Как и у Гоголя, считает автор статьи, фабула высокого безумца является здесь обвинением существующей действительности. Но Достоевский привносит в эту фабулу мифологический архетип Христа, и мотив спасения кого-нибудь, характерный для всех безумцев, превращается здесь в мотив самопожертвования. Пискарев Гоголя хотел спасти проститутку, Поприщин – луну, на которую собирается сесть земля. В образе князя Мышкина попытка спасти женщину не является определяющей, полагает Р.Г. Назиров. Герой становится «искупительной жертвой за человечество»[20]. Князь Мышкин, как считает Назиров, объединяет мотивы безумства Дон Кихота, обличения социальной несправедливости сумасшедших Гоголя и евангельский миф о самопожертвовании на благо человечества Христа. Мы добавим, что повторение крестного подвига Христа было целью юродства.
Мотив самопожертвования позволяет Назирову объединить кн. Мышкина и
Кириллова, героя романа «Бесы». Последний представляет «атеистический
вариант» мотива самопожертвования [21]. Трансформированная таким образом
фабула высокого безумца получила дальнейшее развитие в русской литературе.
Автор статьи упоминает героиню тургеневского стихотворения в прозе «Порог»,
героя рассказа Гаршина «Красный цветок». Герои-революционеры здесь борются
за счастье всего человечества, жертвуя при этом своим личным счастьем, т.е.
совершая безумные с точки зрения толпы поступки.
В.В. Иванов в статье «Поэтика чина»[22] описывает произведения
Достоевского как диалог двух иерархий: иерархии нравственной и иерархии
социальной. Юродивые герои рассматриваются автором статьи как высший чин в
иерархии нравственных ценностей и в то же время, как правило, низший в
Табели о рангах («социально-иерархическая незакрепленность» героя
рассматривается как один из признаков юродства). Эти юродивые герои
разрушительно влияют на социальную иерархию, выводя ее членов в новую
систему, созидая на месте табельной иерархии новую иерархию нравственных,
духовных ценностей.
Нам кажется необходимым сравнить это утверждение В.В. Иванова с
исследованием М.М. Бахтина[23]. Говоря об элементах мениппеи в романах
Достоевского, Бахтин пишет об особой «карнавализующей функции» образа кн.
Мышкина: « по-карнавальному проницает он барьеры жизненных положений»[24].
«Всюду, где появляется князь Мышкин, иерархические барьеры между людьми
становятся вдруг проницаемыми и между ними образуется внутренний контакт,
рождается карнавальная откровенность. Его личность обладает особою
способностью релятивизировать всё, что разъединяет людей и придает ложную
серьезность жизни»[25]. Карнавализация, по Бахтину, необходима Достоевскому
для создания полифонии его романов, общения «чистых голосов», а не ступеней
социальной иерархии. Таким образом, институт древнерусского юродства с его
пренебрежением к социальным условностям оказывается близок к традициям
западноевропейского средневекового карнавала. Иванов называет юродством то,
что для Бахтина является свидетельством ориентации писателя на жанр
мениппеи.
Иванов пишет о постепенном обмирщении образа юродивого у
Достоевского: Алеша Карамазов физически здоров и максимально удален от
социальной иерархии: у него нет ни титула, ни наследства, как у князя
Мышкина. «В творческом тигле писателя из дренерусского уличного бродяги с
грозным и подчас неясным обличением на устах выработался тип в высшей
степени интеллигентный во всех своих проявлениях (…) Юродивый герой
Достоевского воплощает в себе этическое и эстетическое: в нем сочетаются
добро и красота. Это тот положительный герой, которого автор использует для
высказывания важнейших своих мыслей»[26].
В.В. Иванов выделяет следующие основные признаки юродивых героев
Достоевского: «социально-иерархическая незакрепленность», «учительство»
(особенно важно детское окружение героя), правдивость, искренность,
сострадательность (от себя заметим, что перечисляются именно те качества,
которые разрушают табельную систему, переводят отношения между людьми из
социальной иерархии в нравственную).
В работе Иванова прямо не говорится, каких именно героев
Достоевского исследователь причисляет к юродивым. В тексте называются
юродивыми князь Мышкин, Алеша Карамазов, старец Зосима, Подросток,
говорится о близости к этим героям Версилова, стерпевшего пощечину,
носившего вериги и желавшего научиться страдать, « чтобы выстрадать себе
право на суд» (13, 214). В.В. Иванов говорит о близости идее юродства типа
«всемирного боления за всех», о котором так много писал Достоевский [27].
Исследователь говорит о внешнем сходстве юродства и шутовства: и шут, и юродивый – «самозванцы», считают себя вправе быть духовными учителями. Но самозванство шута «нравственно не санкционировано; таковой санкции и не может быть в художественном мире Достоевского, как и вообще в системе нравственных координат христианства. «Самозванство истинного юродивого есть призвание, есть самопроизвольный подвиг, самозванство шута- юродивого есть нечто ложное и наказуемое внешней и внутренней несостоятельностью героя. Лжеюродивый подменяет духовную иерархию Табелью, что является кардинальной ошибкой, губящей его как личность» [28].
В.В. Иванов разделяет явления шутовства и юродства, а молдавская
исследовательница Р.Я. Клейман считает, что между ними стоит знак
равенства. Р.Я. Клейман строит свое исследование функции сквозного мотива в
творчестве Достоевского на материале мотивов мироздания, шутовства, игры,
ряженья и прочих.[29] Вторая глава этой монографии посвящена «выявлению и
анализу всех составляющих мотива шутовства».[30] Клейман выделяет следующие
«типологические черты» шутовства:
1). социальный статус шутов – они все «декласированные элементы»[31];
2). психологическая мотивировка их поведения - сочетание «крайнего
самоуничижения и болезненной «амбиции»»[32].
Однако только социальным и психологическим моментами мотив
шутовства не исчерпывается, справедливо считает исследовательница, он
является сложным единством целого ряда мотивов: актёрства, игры, ряженья,
маски, марионетки, живого/неживого. Входит в этот мотив и юродство. Р.Я.
Клейман пишет: «Шуты и юродивые постоянно находятся у Достоевского в одном
семантическом ряду (…) юродство есть некоторая ипостась шутовства, и
наоборот.»
Юродивым, как и шутам, присущи мотивы ряженья, игры, маски, утверждает
исследовательница. Но приводимые ею цитаты демонстрируют наличие этих
мотивов и у более широкого круга персонажей. Например, мотив ряженья
присущ, по Клейман, следующим героям: Коровкину, Перепелицыной, Татьяне
Ивановне, Лизавете Ивановне, Соне, Катерине Ивановне, Лебедеву, Петру
Верховенскому (возникает вопрос: а почему и не его отцу, который рядится
перед уходом в странствие?), Лебядкину, Ставрогину, Мышкину, Алёше
Карамазову, Смердякову, Грушеньке, Дмитрию Карамазову (а почему и не
являющемуся во фраке чёрту Ивана Карамазова?). Создаётся впечатление, что
автор монографии перечисляет всех персонажей, об одежде которых есть хоть
какое-нибудь упоминание в тексте Достоевского. Клейман не поясняет, кого из
этих героев она относит к шутам или юродивым и почему. Однако мы согласны с
Р.Я. Клейман, что героям-юродивым и шутам присущи мотивы игры, ряженья,
маски, ведь исторически эти персонажи «работают на зрителя», устраивают
представления, хоть и на разных теоретических основаниях, и герои
Достоевского продолжают эту традицию.
Мы согласны с утверждением о близости явлений шутовства и
юродства, но ставить знак равенства между этими явлениями, как это делает
Р.Я. Клейман, нам кажется неверным, и доводы исследовательницы нам кажутся
неубедительными. Исследуя исторические корни шутовства, Клейман приходит к
выводу о наличии дьявольского начала в этом явлении и автоматически
переносит эти выводы на явление юродства. Позволим себе привести обширную
«цитату в цитате»:
«Современник Достоевского Ф.И. Буслаев писал: «(…)проказы нечистой
силы выражаются глаголом шутить… Отсюда названия злого духа:
шут…шутик…чёрный шут…Переходом от забавного характера этого существа к
грозному можно постановить слово игрец, очевидно происходящее от глагола
играть; но игра недоброй силы вводит человека в болезнь, поэтому игрец
значит… и истерический припадок, во время которого больной кричит странными
голосами».[33] По свидетельству учёного, в народном сознании шутовство –
игра – нечистая сила – юродство составляют один семантический ряд, добавим:
соотносимый с художественной семантикой Достоевского…»[34]
Здесь надо заметить, что т.н. кликушество совсем не то же самое, что
юродство. Причину кликушества видели в «одержимости», т.е. в том, что
человеком овладела нечистая сила, тогда как юродство, напротив,
предполагает провидение человеком высших, светлых сил. Из неправильных
предпосылок иследовательница делает неправильные выводы.
Остальные аргументы Р.Я. Клейман тоже иногда несерьёзны. Например, она
использует для подтверждения своего тезиса следующие цитаты.
Из «Села Степанчикова»: «Кто знает, может быть, в некоторых из этих
униженных судьбой скитальцев, ваших шутов и юродивых, самолюбие… не
проходит от унижения, от юродства и шутовства» (III, 12). Или слова Фёдора
Павловича: «Я шут коренной, с рождения, всё равно… что юродивый» (XIV,
39). Приводятся и слова Ставрогина о Верховенском-младшем: «Есть такая
точка, где он перестаёт быть шутом и обращается в… полупомешенного» (X,
193).
Эти выборки нам не кажутся достаточным аргументом, устанавливающим
равенство между «шутом» и «юродивым» Достоевского, уже хотя бы потому, что
это слова героев, но не автора, а потому не обязательно должны отражать
точку зрения самого писателя. Кроме того, мы не видим в этих словах
утверждения равнозначности юродства и шутовства. Комментируя слова Ф.П.
Карамазова, Иванов В.В. видит в них «сравнение» юродивого и шута, т.е.
указание на их разницу, несмотря на внешнюю похожесть[35].
В словах Ставрогина[36] не упоминается юродство (сойти с ума ещё не
значит стать сумасшедшим), здесь проводится разница между глупостью и
одержимостью какой-либо идеей.
Для подтверждения своего тезиса о равенстве юродства и шутовства,
исследовательница говорит также о родственных связях между этими
персонажами, например: «Напомним, что Алёша по отцу шут, а по матери
юродивый, чем подчёркнута генетическая общность этих двух мотивов.»[37]
Нам представляется интересным следующее наблюдение Р.Я.. Клейман над
шутами: они испытывают «непреодолимую тягу к юродству», отсюда их
«стремление приписать себе несуществующие физические уродства»[38]. Такое
стремление проявляют Лебядкин и Лебедев, а также Лиза Тушина («в
истерическом, юродиво-шутовском варианте»[39]) и Марья Тимофеевна
Лебядкина («вариант не трагикомический, а чисто трагический»[40]). К
сожалению, исследовательница не пишет, для чего это нужно шутам, тем более
если между ними и юродивыми и нет разницы. Нам кажется, что В.В. Иванов
ответил бы на этот вопрос следующим образом: шуты копируют поведение
юродивого, чтобы занять высшее место в нравственной иерархии и таким
образом удовлетворить своё стремление к власти, тем самым поведение их
вполне безнравственно, они не имеют «высшей санкции»[41] на звание
юродивого, подменяют нравственную иерархию Табелью о рангах.
Возвращаясь к работе Клейман, скажем, что кроме перечисленных моментов её
монографии, с которыми мы не согласны, одним из недостатков её исследования
является то, что точно не определены основные черты мотивов юродства и
шутовства, позволяющие отличить геров-юродивых и шутов если не друг от
друга, то хотя бы от прочих персонажей.
Так как тема юродства в исследовательских работах оказывается тесно сопряжённой с темой шутовства, считаем необходимым описать и отдельные работы о шутах. Специальных работ на эту тему также немного.
Тему шутовства в творчестве Достоевского рассматривает С.М.Нельс[42]. Он
утверждет, что слова «шут» и «приживальщик» употребляются в произведениях
Достоевского как синонимы. Исследователь пишет: «Основная черта
приживальщика у Достоевского всегда неизменна: он шут. Шутовство становится
неизбежной принадлежностью униженного бедного человека»[43]. С.М. Нельс
объясняет шутовство прежде всего с социальной точки зрения: «Приживальщик –
порождение того общества, где возможно полное попрание личности и где
находятся люди, которым доставляет удовольствие потешаться над людьми»[44]
.
Исследователь показывает эволюцию образа приживальщика-шута в
произведениях Достоевского: это приживальщик поневоле (для которого
шутовство – единственная возможность проявить себя, хотя бы и под маской
шута), затем приживальщик-шут по собственному желанию (сюда Нельс относит
Опискина и Федора Карамазова) и далее до приживальщика идей (Верховенские
отец и сын) и до трансцендентного приживальщика, символа темных сторон
человеческой души (черт Ивана Карамазова). Автор статьи полагает, что
подобная эволюция образа (от обычного бытового явления к
трансцендентальному) утверждает «его вечное существование и неизменные
свойства»[45] . Нам кажется, что данное утверждение автора входит в
противоречие с его же утверждением об обусловленности шутовства социальными
прчинами.
Шуты-приживальщики, по С.М. Нельс, совмещают в себе комическое и трагическое начала. Трагическое начало превалирует в шутовстве поневоле, комическое – у шутов, поведение которых не вынуждено материльными причинами. Заметим, что трагикомичность шутовства рядом с трагичностью юродства отмечает и Р.Я. Клейман[46].
В.Я. Кирпотин пишет о трагичности и «добровольного шутовства». Его статья
«Лебедев и племянник Рамо»[47] посвящена только одному шуту – Лукьяну
Тимофеевичу Лебедеву из романа «Идиот». Кирпотин отмечает глубокий
философский смысл шутовства Лебедева. И Лебедев, и герой Дидро – люди
«разорванного сознания»: они оба не лучшего мнения о современном обществе,
где некого уважать, где не осталось никаких ценностей, кроме денег; и в то
же время они стремятся приспособиться к этому миру, научиться жить по его
законам. Они становятся добровольными шутами, совершают низкие и аморальные
поступки, но не становятся ханжами и лицемерами (как Ф. Опискин, например).
И Лебедев, и племянник Рамо открыто говорят о мотивах своего поведения, не
скрывают своей низости.
Несмотря на внешнее сходство героев, Кирпотин проводит между ними
существенное различие. Рамо – человек эпохи Просвещения. Дидро верил в
торжество разума, в светлое, гармоничное будущее просвещённого
человечества. Лебедев – человек XIX века. Он уже не верит в утопии. Разум,
по его мнению, ведёт человечество к гибели. Современный мир для Лебедева –
хаос, стоящий на пороге Апокалипсиса. За анекдотами Лебедева из жизни XVIII
века видно, что он идеализирует Средневековье как время, когда ещё
существовали нравственные идеалы. Поэтому племянник Рамо весел и уверен в
своём сарказме, а в сарказме Лебедева чувствуется «апокалиптическое
отчаяние»[48]. «Лебедев прячется в шутовство от ужасающих его картин
всеобщего распада, от страха перед надвигающейся исторической
катастрофой»[49].
Не обращается к темам юродства или шутовства непосредственно, но строит
свою характеристику героини романа Достоевского на соединении «святости» и
«безумия», характерных для феномена юродства, Т.А. Касаткина в статье
«Святая Лизавета».[50] Исследовательница анализирует героиню «Преступления
и наказания», сестру старухи-процентщицы, Лизавету Ивановну, с точки зрения
идей Достоевского о необходимости «растворения» личности в мире, о будущем
единении всего человечества.[51]
В своей работе Т.Н. Касаткина использует понятия «исключительной» и
«неисключительной» любви, которые использовала до того и В.Е. Ветловская,
анализируя связи романа "Братья Карамазовы" с житием и духовным стихом об
Алексее человеке Божьем[52]. «Исключительная» (или «избирательная») любовь
направлена на отдельных, избранных людей. Пример такой любви – любовь
родственная, от которой отказался Алексей человек Божий. Он пытался научить
мир «неисключительной» («неизбирательной») любви, направленной в равной
мере на весь мир, на всех людей без исключения.
Касаткина напоминает, что Соня называет Лизавету Ивановну «святой».
Святость этой героини совершенно особая: она заключается не в воздержании
от зла, а именно в делании добра. Безотказная, кроткая, терпеливая Лизавета
Ивановна способна на неисключительную любовь к миру, она готова отдать
каждому то, что ему от неё нужно – и тело (она «поминутно беременна»), и
даже жизнь («Раскольников приходит убить старуху, но Лизавета сама
приходит, чтобы быть убитой Раскольниковым», - пишет в своей работе
Касаткина, может быть, слишком «образно», но в тексте романа приводятся
следующие мысли Раскольникова: «О, как я ненавижу теперь старушонку!
кажется бы другой раз убил, если б очнулась! Бедная Лизавета! Зачем она тут
подвернулась!.. Странно, однако же, почему я об ней почти и не думаю, точно
и не убивал?.. Лизавета! Соня! бедные, кроткие, с глазами кроткими...
Милые!... Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?.. Они все отдают...
глядят кротко и тихо... Соня, Соня! тихая Соня!.." (VI, 212).
Лизавета Ивановна существует в абсолютном единстве с окружающим миром, не
выделяет себя из него. Она заявлена автором как «почти идиотка», у ней нет
разума, с помощью которого личность познаёт свои границы в мире, свою
отдельность. Поэтому, считает Касаткина, Лизавета никому ни в чём не
отказывает: чужие желания для неё всё равно, что свои. От себя добавим, что
безумие, имморализм, самоуничижение (до полного отказа от своей личности)
связывают Лизавету Ивановну с древнерусским феноменом юродства. Юродство,
безумие позволяют, таким образом, нести в мир деятельную, неизбирательную
любовь.
Анализ научных работ по теме юродства и шутовства в творчестве
Достоевского показывает, что единого мнения по этой проблеме в
исследовательской литературе нет. Не определены и основные признаки
выделения героев-юродивых, не установлены их функции в тексте. Ближе всех к
решению этой задачи подошел В.В. Иванов, но он трактует тему юродства шире,
чем это предполагается в нашей работе. Мы собираемся конкретно определить,
каких героев Достоевского можно назвать юродивыми, каковы функциии
персонажей этой группы в романах Достоевского.
II. УПОТРЕБЛЕНИЕ СЛОВ СЕМАНТИЧЕСКОГО ПОЛЯ «ЮРОДСТВО» В ТВОРЧЕСТВЕ
ДОСТОЕВСКОГО .
В речи героев Достоевского слова «юродивый», «шут», «дурак»,
«идиот», «чудак», «сумасшедший» часто употребляются как синонимы.
Действительно, социолог мог бы объединить эти понятия в одно семантическое
поле с общей семой «отклоняющееся/девиантное поведение»[53]. Чтобы
разобраться, какое значение придает этим понятиям Достоевский, рассмотрим
их употребление в его публицистических и черновых записях, т.е. там, где
речь повествователя должна быть ближе к идеям самого автора.
Слово «юродивый» несколько раз употребляется в «Дневнике писателя». В
1876 году в статье о Жорж Санд Достоевский пишет: «Правда, не любила она
тоже выводить в романах своих приниженных лиц, справедливых, но уступающих,
юродливых и забитых, как почти есть во всяком романе великого христианина
Диккенса; напротив, выдвигала своих героинь гордо, ставила прямо цариц»
(XXIII, 37).
В «Дневнике писателя» за 1876 год Достоевский спорит с теми, кто
считает, что русский народ верит в Христа «формально», никакого
представления о христианстве не имея. В качестве основного аргумента в
споре Достоевский приводит следующее утверждение: «Этот «развратный» и
темный народ наш любит однако же смиренного и юродивого: во всех преданиях
и сказаниях своих он сохраняет веру, что слабый и приниженный,
несправедливо и напрасно Христа ради терпящий, будет вознесен превыше
знатных и сильных, когда раздастся Суд и веление Божие» (XXV, 69). В
Записной тетеради за 1876-77 гг. мы обнаруживаем следующую запись: «Лучшие
люди. Где теперь и что теперь лучшие люди. Без лучших людей земля не
стоит. Чины – пали. Дворянство пало. Все форменные установки лучшего
человека -