Переложение 143 псалма В.К.Тредиаковским и Ф.Н.Глинкой

Зверев В.П.

В.К. Тредиаковский – безусловный авторитет не только в литературе XVIII века, он оказывал плодотворное и благотворное влияние на русскую словесность и в XIX столетии. Если Г.Р. Державин признавался: "Правила поэзии почерпал я из сочинений Тредьяковского", – то А.С. Пушкин в 1834–1835 годах более подробно обозначал место автора "Тилемахиды" в отечественном литературном процессе: "Тредьяковский был, конечно, почтенный и порядочный человек. Его филологические и грамматические изыскания очень замечательны. Он имел о русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков. Вообще изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей. Сумароков и Херасков верно не стоят Тредьяковского ". То, что литературное наследие В.К. Тредиаковского было востребовано в первой половине XIX века, свидетельствует замечание Н.А. Полевого, сделанное в 1833 году: "И теперь есть у нас современники Ломоносова, Сумарокова, Карамзина, даже Тредьяковского – не по летам, но по духу, по сущности своих созданий, по своему образованию, направлению, даже по языку". Как известно, в 1849 году появилось сразу два издания произведений писателя: "Сочинения" в трех томах и "Избранные сочинения". Так как они содержали в себе вещи духовные, то не могли пройти мимо внимательно следившего за литературными новинками Ф.Н. Глинки.

"Всяко Писание богодухновенно и полезно есть (2 Тим. 3, 16), для того написано оно Духом Святым, чтобы в нем, как в общей врачебнице душ, все мы, человеки, находили врачество – каждый от собственного своего недуга. Ибо сказано: Изцеление утолит грехи велики (Еккл. 10, 4). Но иному учат Пророки, иному бытописатели; в одном наставляет закон, а в другом – предложенное в виде приточного увещания; книга же псалмов объемлет в себе полезное их всех книг". "Она пророчествует о будущем, приводит на память события, дает законы для жизни, предлагает правила для деятельности. Короче сказать, она есть общая сокровищница добрых учений и тщательно отыскивает, что каждому на пользу. Она врачует и застарелые раны души, и недавно уязвленному подает скорое исцеление, и болезненное восставляет, и неповрежденное (с. 3) поддерживает; вообще, сколько можно, истребляет страсти, какие в жизни человеческой под разными видами господствуют над душами. И при сем производит она в человеке какое-то тихое услаждение и удовольствие, которое делает рассудок целомудренным".

"Дух Святой знал, что трудно вести род человеческий к добродетели и что, по склонности к удовольствию, мы не радеем о правом пути. Итак, что же Он делает? К учениям примешивает приятность сладкопения, чтобы вместе с усладительным и благозвучным для слуха принимали мы неприметным образом и то, что есть полезного в слове. Так и мудрые врачи, давая пить горькое лекарство имеющим к нему отвращение, нередко обмазывают чашу медом. На сей-то случай и изобретены для нас сии стройные песнопения псалмов, чтобы и дети возрастом или вообще не возмужавшие нравами по видимому только пели их, а в действительности обучали свои души".

"Псалом – занятие Ангелов, небесное сожительство, духовный фимиам. Это – мудрое изобретение Учителя, устроившего, чтобы мы пели и вместе учились полезному. От сего и уроки лучше напечатлеваются в душах. Ибо с принуждением выучиваемое не остается в нас надолго, а что с удовольствием и приятностью принято, то в душах укореняется тверже".

"История постижения русским церковно-религиозным сознанием глубины и смысла Ветхого и Нового Завета неизменно сочетала в себе две тенденции: стремление полно и точно воспроизвести оригинал священных книг и стремление сделать их понятными для русского человека".

"Псалом – тишина душ, раздаятель мира; он утишает мятежные и волнующиеся помыслы; он смягчает раздражительность души и уцеломудривает невоздержность. Псалом – посредник дружбы, единение между далекими, примирение враждующих"

Претензий же к стихотворной форме автор поэмы категорически не принимал: "Что касается до стихов и куплетов, которые у меня круглы, легки и свободно катятся, то уж я не знаю, что и сказать?!! – Все знатоки (в обеих столицах) и любители любовались стихами, и сам Краевский написал мне прекрасное письмо, в котором сказал, что, застав нечаянно Каплю (до того ему неизвестную) на столе у своей тещи, присел, чтоб прочесть страничку и невольно прочел полкниги: так увлекли его плавные и светлые стихи! Это письмо и теперь у меня хранится. – Так как же теперь такие стихи заменять стихами Тредьяковского?!".

Чутко он замечал изменения, происходившие в отечественной литературе. По-своему и близко к сердцу воспринял Глинка новизну художнического взгляда Н.М. Карамзина: "Читая его, – вспоминал Федор Николаевич, – поняли приятность смотреть на восходящее солнце, на запад, окрашенный угасающими лучами его, любоваться утренним пением птичек (за что позднее упрекали его достойные сами осмеяния насмешники), вслушиваться в шум родных ручьев, дружиться с домашнею природою и наслаждаться бесплатными ее дарами, с которыми легче миришься с случайностями жизни, охотнее веришь надеждам и, при ясном настроении души, привольнее поддаешься мечтам, рассыпающим столько золотых блесток на черный бархат жизни". Эти слова были написаны к 100-летию со дня рождения Н.М. Карамзина в 1866 году. Однако пристальное поэтическое внимание к наслаждающим душу человека красотам природы постоянно чувствуешь и в сочинениях самого Ф.Н. Глинки, как в поэзии, так и в прозе: в величественных переложениях псалмов, в "Письмах русского офицера", в "Письмах к другу", – а также в почти репортажных "Очерках Бородинского сражения", в религиозных поэмах. Это тяготение к пейзажу было обусловлено глубокой внутренней потребностью, а не только увлечениями современников.

Сентиментализм, давший сердцу человеческому возможность заговорить в изящной словесности свободно и взволнованно, был также симпатичен открытой душе Ф.Н. Глинки. Среди лаконичных и сокровенных мыслей, включенных в "Письма к другу", читаем: "Многие рассуждали о свойствах ума и проникали в области его, но сердце все еще остается для нас загадкою неразрешенною, страною неизвестною. – Стерн, однако ж, как мне кажется, так же глубоко проникнул в сердце человеческое, как Мунгопарк в неизвестные страны Африки" . В "Письмах русского офицера" Ф.Н. Глинка говорит не только о повести Н.М. Карамзина "Бедная Лиза" как о памятнике, достойном увековечения в саду русской словесности, но и о сентиментализме как об уже сложившемся и распространенном в русском образованном обществе поэтическом мироощущении: "Но в ненастную осеннюю погоду не захотели так далеко идти, чтоб не показаться уж слишком сантиментальными путешественниками" . Впрочем, Глинка не считал Карамзина писателем, стремившимся целенаправленно сформировать новое направление в отечественной словесности. В 1866 году он писал: " и до Карамзина горели в литературе русской – и, может быть, горели очень хорошо, по-своему – свечи сальные; а Карамзин первый зажег стеариновую! Новый блеск, новый строй слова растревожили старых и пошел толк "о старом и новом слоге". Это, однако ж, не доходило до такой вражды, какую выдумывали современные официозные журналы и нахлебники той или другой стороны".

До появления в свет в 1826 году книги Ф.Н. Глинки "Опыты Священной поэзии", в которой были собраны в основном стихотворения, восходящие к своему духовному истоку – Псалтири, русская литература имела довольно устоявшуюся традицию переложения псалмов слогом изящной словесности или, как еще говорили, создания их "парафразисов". Еще в 1744 году три крупнейших поэта XVIII века В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков и М.В. Ломоносов решили продемонстрировать возможности отечественной поэзии в воспроизведении возвышенного духа стихов из наиболее популярной на Руси книги Ветхого Завета и переложили 143-й псалом ямбом (Сумароков – "Благословен Творец вселенны…", Ломоносов – "Благословен Господь мой Бог…") и хореем (Тредиаковский – "Крепкий, чудный, бесконечный…"), дав своим сочинениям одинаковое жанровое определение – ода. В Петербурге была издана книга, известная преимущественно под кратким названием "Три оды", в которую и были включены показательные парафразисы "соревновавшихся" в переложении одного и того же псалма поэтов.

Литературно-общественное сознание второй половины XVIII века было сильно традиционной православной духовностью. В это время русская литература еще "пользовалась одним с Церковью языком, не уходила далеко от церковных стен". Это позволяло светской культуре в целом питаться и наполняться "духовным огнем и глубоким христианским чувством, явно выделяющими отечественную словесность среди европейских секуляризованных литератур нового времени" . У многих писателей возникает духовная потребность в выражении своих чувств именно в формах, близких к молитвам и псалмам. По мнению О.В. Кириченко, обращение, например, Г.Р. Державина и А.Т. Болотова к форме "литературной молитвы" "указывает на "запасы" духовной тоски дворян той эпохи (последней четверти XVIII века) по Богу, по молитве. Но при всем том они поют свои "псалмы" точно не от себя лично, а от лица многих. Их духовная поэзия явно следует традиции ветхозаветных псалмопевцев. Но "псалмы" литераторов лишь тоска по псалмам, по настоящему славословию Богу – по молитве. Они плачут о своем сословии молитвою человека, отпадшего от близкого богообщения. Их стихи "общественны". Они наполнены позывом пробудиться и вознести песнь к Богу. Державин горел в своих духовных стихах молитвенным восхищением делами Божьими, именем Божьим, величием, премудростью Его. И Г.Р. Державин, и А.Т. Болотов занимали близкую позицию в своих духовных стихах. Главною темою их являлся все же не покаянный тон, а хвалебный, благодарственный Богу – Творцу. Через это их христианский голос был обращен к современникам. И первое, к чему они звали, – очнуться от земного, перестать воздавать хвалу не Творцу, а твари, не вечно живому, а тленному". Такая духовная позиция писателей и их эстетическая ориентация в своем творчестве на образцы текстов Священного Писания органично вписывалась в общий православный контекст эпохи.

В конце XVIII – начале XIX веков к переложению псалмов языком изящной русской словесности обращались многие авторы – М.М. Херасков и Н.П. Николев, Н.М. Шатров и Д.И. Хвостов, Е.И. Костров и А.А. Писарев, А.С. Грибоедов и В.К. Кюхельбекер… В 1809 году А. Решетниковым были опубликованы собранные воедино русские стихотворные переложения псалмов, осуществленные известными авторами. В 1811 году это издание, вызвавшее живой интерес в читательской среде, было повторено в расширенном варианте . Ф.Н. Глинка особенно высоко ценил духовные сочинения Н.М. Шатрова, не раз одобрительно отзывался о его переложениях псалмов. 24 декабря 1818 года благодарный "москворецкий песнопевец" писал своему "давнишнему и доброму приятелю" Федору Николаевичу: "Ваше внимание к моему простому песнопению произвело во мне и удовольствие, и гордость…".

К началу 1820-х годов само понятие о лирической поэзии было синонимично духовной и напрямую соотносилось с эстетикой библейского времени. Н.Ф. Остолопов в своем "Словаре древней и новой поэзии" ссылался на Г.Р. Державина и на его авторитетное, несколько восторженно-пантеистическое рассуждение, но сам пытался исторической дорогой выйти к истинным истокам поэзии: "Лирический. Поэзия лирическая, – пояснял он, –есть самая древнейшая. – "Это, – говорит Державин, – отлив разгоряченного духа, отголосок растроганных чувств, упоение или излияние восторженного сердца. Человек, из праха возникший и восхищенный чудесами мироздания, первый глас радости своей, удивления и благодарности, должен был произнести лирическим воскликновением. Все его окружающее: солнце, луна, звезды, море, горы, леса и реки, – напояли живым чувством и исторгали его гласы. Вот истинный и начальный источник оды (т.е. поэзии лирической); а потому она не есть, как некоторые думают, одно подражание природе, но и вдохновение оной, чем и отличается от прочей поэзии. Она не наука; но огнь, жар, чувство". Сия поэзия названа лирическою потому, что у греков употребляема была с проигрыванием на лире; у других народов, как например, у евреев, происходило пение с псалтирью, с гуслями (исповедайтеся Господеви в гуслях, в псалтири десятиструнием пойте ему. – Псал. 32, ст. 2), а у некоторых с арфою, с цитрою и с прочими струнными инструментами" . В объяснении Псалтири автор словаря уверенно сводит вместе понятия лирической и духовной поэзии и подходит вплотную к образу "истинно вдохновенного Богом" поэта. "Псалтирь есть книга Священного Писания, сочиненная царствующим Пророком Давидом и другими богодухновенными людьми, – поясняет Н.Ф. Остолопов, – собственно значит орудие песненное, на котором играли в сонмище иудейском стихи в хвалу Бога, а по толкованию иных, Псалтирь толкуется ум, доблесть, арфа. Псал. 80, 3. – Стихи, в Псалтири положенные, сочинены по разным случаям, и называются псалмы, то есть напевы или песни, коих число 150 Святой Иероним говорит, что Давид соединяет в себе и Симонида, и Пиндара, и Алкея, и Горация (David Simonides noster, Pindarus, Alcaeus, Flaccus quoque). И действительно, читая псалмы сего Пророка, находим в них все, что лирическая поэзия может иметь изящнейшего; везде величие, сила; везде видим человека истинно вдохновенного Богом" . Следуя за аббатом Ш. Батте, Н.Ф. Остолопов проводит резкую границу между светскими поэтами и сочинителями "Священных песнопений". К первым отнесены перечисленные в словарной статье античные авторы, которые "воспевали ложную религию, геройство, худо понимаемое, сражения, имевшие химерическую славу, – и не имели ни одной искры огня, воспламенявшего Пророков". По логике автора словаря получалось, что "ни в одном из светских сочинителей нет таких высоких изображений и мыслей, какие находятся в Священных песнопениях" . Однако при таком водоразделе в поэзии не оказалось места тем литераторам, которые обладали блестящим даром переложения псалмов. А ведь 11 страниц в "Словаре древней и новой поэзии" Н.Ф. Остолопов отвел образцам псалмов, "преложенных известнейшими нашими стихотворцами" – М.В. Ломоносовым, Е.И. Костровым, Г.Р. Державиным, И.И. Дмитриевым и "знаменитым иеромонахом Симеоном Полоцким". Таким образом выход в свет в 1826 году "Опытов Священной поэзии" Ф.Н. Глинки не только органично вписывался в православный контекст русской литературы первой половины XIX столетия, но и развивал ее традиции, связанные с освоением неисчерпаемого духовного и эстетического богатства Священного Писания.

Анализируя парафразы псалмов в русской поэзии 1820-х годов, Т.Г. Мальчукова в замечательной и во многом новаторской статье заметила, что они "представляют любопытные примеры как непрерывности литературной традиции, так и ее обрыва и сознательного восстановления". "Первое имеет место у "классиков", – поясняет исследовательница, – второе наблюдается у "романтиков". Соединило их, с одной стороны, отталкивание от легкой поэзии, трактующей камерные темы сентиментализма в стиле французской poesie fugitive. С другой стороны, общим было стремление продолжить или восстановить традицию Ломоносова в жанре духовной оды и по его примеру – на основе церковнославянского красноречия и масштабных библейских образов (Бог, царь, народ, пророк и др.) – воссоздать высокую поэзию, способную отразить великие события эпохи. Показательно, что парафразы псалмов – после почти безраздельного господства легких жанров в начале века – появляются вновь во время войны 1812 г. с Наполеоном у таких разных авторов, как Державин, Шишков, Писарев, Хвостов, Шатров и Глинка". Однако переложение псалмов как своеобразное жанровое явление в своей основе опирается не столько на литературно-эстетические традиции (классики – романтики) и уж тем более не на стремление писателей "отразить великие события эпохи", а прежде всего на сокровенную духовную жизнь авторов, на традицию богодухновенного и в то же время лирического прочтения поэтами текстов Священного Писания. Экспериментальные, предполагавшие весьма формализованный характер сочинительства опыты В.К. Тредиаковского, А.П. Сумарокова и М.В. Ломоносова по переложению прозаического текста 143-го псалма разными стихотворными размерами уже показали, что трепетное соприкосновение поэтического воображения со священным текстом пробуждает прежде всего духовную область лирического сознания автора и порождает произведение глубоко исповедального характера, а эстетические, исторические, биографические или бытовые контексты становятся сопутствующими духовной первооснове. "Алгебра" ритмических чередований стихотворного размера или "малое время" появления стиха на бумаге – лишь внешние данные таинственного богодухновенного рождения духовного сочинения. Поэты XVIII века, сочинявшие "три оды парафрастические псалма 143", казалось бы, "особливо" решали одну и ту же задачу, поставленную умом, – показать достоинство того или иного стихотворного размера, но у каждого из них получилось сочинение, своеобразно открывающее прежде всего их личный опыт духовного делания и общения с Богом.

Любопытно, что Ф.Н. Глинка предпринял также переложение 143-го псалма, но не включил его ни в "Опыты Священной поэзии", ни в первый том собрания сочинений "Духовные стихотворения". Вероятно, это было осуществлено поэтом после 1820-х годов, так как жанровое определение вынесено в заглавие – "Псалом 143". Никак этот "опыт" не перекликается и с "творческим экспериментом" трех прославленных стихотворцев XVIII века. Если В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков и М.В. Ломоносов строго следовали за порядком изложения событий и мыслей выбранного в качестве образца псалма, то Федор Николаевич выполнил вольную в своем стиле импровизацию на тему этого псалма, и название, данное автором своему созданию, уже имело с означенным в нем источником весьма дальнее родство. Даже форма сочинения Ф.Н. Глинки заметно отличалась от трех од-сестер, которые были похожи друг на друга правильной строфической стройностью: в оде В.К. Тредиаковского тринадцать строгих 10-строчных строф, у А.П. Сумарокова – одиннадцать 6-строчных, у М.В. Ломоносова – пятнадцать 4-строчных. Произведение Федора Николаевича, хотя и продолжало, казалось бы, ямбическую традицию А.П. Сумарокова и М.В. Ломоносова, по внешней организации стиха было довольно пестро: оно состоит из пяти строф, разных по количеству строк: первая строфа 8-строчная, последующие – 4-, 6-, 4- и 12-строчные. В импровизации задействованы только 1–9-ый стихи псалма, а 10–15-ый оказались вне контекста вновь созданного поэтом сочинения. Торжественный пафос финала псалма, который в полную силу звучит и в одах поэтов XVIII века, заменен у Ф.Н. Глинки смиренной готовностью принести в жертву Богу свое сердце. В конце псалма сказано: "Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом; да плодятся овцы наши тысячами и тьмами на пажитях наших; / да будут волы наши тучны; да не будет ни расхищения, ни пропажи, ни воплей на улицах наших. / Блажен народ, у которого это есть. Блажен народ, у которого Господь есть Бог" (ст. 13–15). Заключительная же строфа стихотворения поэта по своему содержанию и настроению совсем иная:

А я, мой Бог, в волнах шумящих,

Влекуся жизненной рекой;

Спаси ж от злых меня теснящих

Твоей покровною рукой!

Уста их желчию облиты;

Язык их меч – острей огня;

Но им, из-за Твоей защиты,

Не вырвать, Господи! меня!!…

За то в моих десятострунных

Псалтырях песнь я вознесу

И вместе с жертвой белорунных

И сердце в жертву принесу!…

Взяв из псалма отдельные мотивы, Федор Николаевич по-своему их композиционно выстроил и создал глубоко лирическое, молитвенного настроя самостоятельное произведение.

Публикуя "по совету почтенных любителей словесности нашей" "собрание некоторых" своих стихотворений, Ф.Н. Глинка дал сборнику название с довольно ограничительным жанрово-тематическим смыслом – "Опыты Священной поэзии". Может быть, этим он хотел конкретно указать на общий духовный источник своих сочинений и отсечь какие бы то ни было иные аллюзии. Духовно-поэтические устремления Федора Николаевича были своеобразным отзвуком воззвания святого апостола Павла: "Слово Христово да вселяется в вас обильно, со всякою премудростью: научайте и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями, во благодати воспевая в сердцах ваших Господу. / И всё, что вы делаете, словом или делом, всё делайте во имя Господа Иисуса Христа, благодаря через Него Бога и Отца". Любопытно, что, использовав строки псалмов в качестве эпиграфов к 33-м (из 47-ми) включенным в книгу стихотворениям, он все же не коснулся при этом 143-го псалма. Судя по тому, что автор предпослал своему сочинению "Победа" ("Я младший был в своем дому…") стих из 151-го псалма "Мал бех во братии моей и юнший в дому Отца моего", он обращался не к канонической библейской книге Ветхого Завета, а к славянской Библии, в которую включен именно 151 псалом, а не 150. В "Опыты Священной поэзии", кроме переложений псалмов, вошли оригинальные духовные стихотворения поэта, а также "парафразисы" на темы из Третьей книги Царств, Книг пророков Иеремии, Иезекииля, Ездры, Исаии, творений блаженного Августина и святого Иоанна Златоуста, из богословских сочинений немецкого пастора XVIII века Фридриха Кристофа Эттингера. Федор Николаевич указывал: "В преложении пророчеств старался я придерживаться ближе к подлиннику – разумеется, славянскому, сравнивая оный иногда и с переводами на языках иностранных. Я не следовал, однако же, строгому порядку, соединяя часто главы, близкие между собой по смыслу". Свое православное мировидение и священную веру в триединство Господа Бога Ф.Н. Глинка проявил еще в отдельно изданном в 1818 году "Гимне величию и всемогуществу Божию":

О, будь благословен, великой

И всемогущий Царь Царей!

В селе, во граде, в дебри дикой,

Средь звезд и в глубине морей!..

Твой дух, дух жизни всюду веет,

И все к Тебе благоговеет,

О, Непостижный! Трисвятой!

К Тебе паря, – на бренной лире

Пою Тебе, в безмолвном мире,

На лоне тишины ночной!..

Обращение русских писателей к священным книгам как источникам своего творчества в начале XIX века было уже, действительно, делом традиционным, хотя для верующих авторов всегда казалось чем-то выходящим за пределы привычного литературного творчества. Прежде всего сочинители парафразисов, подражаний и переложений чувствовали определенную ущербность, несовершенство своих творений по сравнению с первоисточниками. Так, еще М.М. Херасков, предпринимая в конце XVIII века издание стихотворных переводов некоторых фрагментов из Книги Екклесиаста и из Книги Притчей Соломоновых, писал: "Какая премудрость сияет в Екклесиасте, сколь разительны рассуждения о суете мира, сколь полезно святое учение тамо человеческому сердцу и советы колико драгоценны: многие претекшие роды с душевным восхищением о том свидетельствовали и слава богодухновенного Пророка с лучами солнечными не угаснет. Но достигнуть великолепия и сладости писания святого мужа, который восхищался превыше рассуждения простого человека, предприятие невозможное и силам не вдохновенного свыше разума запрещенное; счастлив, ежели тень едину глубокие премудрости его изобразить могу; благополучен, ежели споспешествовать пользе общества подобный случай и возможности находить всегда буду, почитая, что сие чистое нравоучение роду человеческому всякого сокровища полезнее" . Однако Ф.Н. Глинка в 1820-е годы проявлял уже большую уверенность и старался лишь пояснить неизбежную эстетико-духовную дистанцию между собственными сочинениями и текстами Священного Писания.

Взяв в качестве эпиграфа к "Опытам Священной поэзии" слова второго стиха из 107-го псалма "Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое: воспою и пою", Ф.Н. Глинка подчеркивал духовную вдохновенность своих сочинений. В то же время он делал оговорку: "Долгом поставляю предуведомить, что предлагаемые здесь стихотворения не следует считать буквальным преложением, ниже близким подражанием Священным псалмам. Я брал иногда общий смысл, иногда только некоторые стихи из целого псалма и выражал мысли и чувства мои сообразно расположению, в котором находилась душа моя", – а в сноске усиливал акцент на лирическом характере предлагаемой книги: "Стихотворения, помещенные в сей книге, имеют различные формы. Некоторые из них могут назваться просто пиитическими размышлениями, а потому автор и не считал себя обязанным удерживать везде тон еврейской поэзии". По мнению Ф.Н. Глинки, "истинный лиризм, высокая Поэзия" реализуются только тогда, когда "вопли души, устремленные к Вышнему, кажется, соединяют небеса с землею".

Стихи, включенные в "Опыты Священной поэзии", воплощали в себе то коренное понимание красоты, которое отметил в XX столетии русский религиозный мыслитель протоиерей Сергий Булгаков в своих очерках учения православной церкви: "Православие имеет видение умной красоты, к которой душа ищет путей приближения. Это есть небесное царство идей, которое в язычестве созерцал еще Платон, – образы ангельского мира, духовное "небо" (Быт. 1,1), которое смотрится в земные воды. Это есть идеал не столько религиозно-этический, сколько религиозно-эстетический, который лежит уже по ту сторону добра и зла в их разделении. Это есть тот свет, который светит на пути земных странников, он зовет за пределы теперешней жизни к ее преображению".

В готовившемся, но так и не опубликованном "Предуведомлении" к "Опытам Священной поэзии" Федор Николаевич хотел предупредить возможные возражения против предпринятых им обращений к текстам Священного Писания как духовному источнику. Чтение псалмов и их тексты были для Ф.Н. Глинки тем духовным лугом, об образе которого писал в свое время святой Иоанн Златоуст, имея в виду тексты Священного Писания: "В прочитанном, как будто на лугу, я вижу множество разнообразных цветков, обилие роз, фиалок и лилий, – повсюду рассеянный разнообразный и обильный плод духа и великое благоухание. Вернее же сказать, чтение божественных писаний есть не только луг, но и рай, потому что цветы эти имеют не одно лишь простое благоухание, но и плод, который может питать душу". Единственное стихотворение в "Опытах Священной поэзии", которое написано в форме диалога, "Благодатный гость" предваряется цитатой из Иоанна Златоуста: "Знаю, что я недостоин и даже не могу принять тебя под кров моего убогого шалаша, ибо он слишком темен и пуст и в развалинах. И ты даже не найдешь в нем места, где приклонить драгоценную главу твою". Речь Путника ("Он дивен видом, сановит, / Но прост и ласков он приветом") в разговоре с молодым Пастухом украшена многочисленными реминисценциями и прямыми цитатами из текстов Священного Писания: Евангелий от Матфея и от Иоанна, Книги Притчей Соломоновых, Откровения Иоанна Богослова… " Писания подобны духовным облакам, – говорил святой Иоанн Златоуст, – а слова и мысли их подобны дождю, который гораздо лучше обыкновенного дождя, – и вливаем в вас этот духовный дождь мало-помалу для того, чтобы слова наши проникли в самую глубину".

Для Ф.Н. Глинки тексты Священного Писания были именно той животворной и питательной влагой, о которой в любимой для поэта аллегорической форме говорил святой Иоанн Златоуст: "Как сидящие при источнике, наслаждающиеся его прохладою, и при наступлении жара часто погружающие в него лице свое устраняют удушливый жар потоками, и, если беспокоит их жажда, легко облегчают мучение, имея врачество вблизи в источнике, так и находящийся при источнике божественных Писаний, если почувствует беспокоящий его пламень непристойной похоти, легко потушит пламень, погрузив душу в эти воды; и если будет беспокоить его горячий гнев, воспламеняя сердце, как поджигаемый котел, то, покропив немного этой воды, он тотчас укротит бесстыдную страсть; и от всех порочных помыслов, как бы из среды пламени, избавляет душу чтение божественных Писаний. чтение Писаний есть собеседование с Богом". Возможности творческого обращения к каноническим текстам Священного Писания учило и другое наставление святого: "Эти изречения не твои, а Духа Святаго; но если ты сделаешь из них доброе употребление, то получишь себе великую духовную пользу".

Ф.Н. Глинка считал, что лирическая поэзия может обращаться к тем высотам духа, к тем "высшим истинам", которые благоуханными цветами рассыпаны по духовному лугу божественных Писаний. В этом соединении лирического чувства с "неисследимой глубиной премудрости Божеской" он видел смысл своего творческого обращения к текстам псалмов. "Арфа Царя Пророка издавала звуки величественные и унылые, – писал в своем "Предуведомлении" автор "Опытов Священной поэзии". – "Странник есмь на Земле!" – восклицал священный песнопевец. "Скажи ми, Господи! Путь в онь же пойду, яко к Тебе взях душу мою!" – Есть случаи в жизни человека, когда он живо чувствует свое осиротение на земле. "И ближние мои далее мене сташа!" – Неисследимая глубина премудрости Божеской допускает, чтобы лучшие надежды наши исчезали как сновидения и крепчайшие связи распускались как слабая паутина! – Сия высокая премудрость допускает, чтобы мы становились явным камнем преткновения и горнилом испытания для родства, любви и дружества; дабы могли воскликнуть потом в полноте огорченного сердца: "Не надейтесь на князи, ни на сыны человеческие, в них бо несть спасения!" – Не только близкие нам по минутным встречам жизни, но и те, с которыми, как говорит Пророк, "вместе ходили на пути к дому Божию", и те самые, наши присные, подносят нам чашу пития горького. Вот жестокое испытание для прирожденной гордости человека! – Но вечная любовь повелевает нам простить чистосердечно подносящим чашу; – ибо они не ведают, что творят; – простить и, смирясь до последней возможности, выпить все до капли! – Тогда только раскроются в душе силы тайные, неизвестные человеку в обыкновенном порядке жизни. Злополучие, волнующее душу, можно сравнить с бурею, которая, двигая море до самого дна, заставляет его выбрасывать на берега свои драгоценности, хранившиеся долго в его глубине. Вот время истинного лиризма, высокой Поэзии!".

Восторженное прочтение Ф.Н. Глинкой Псалтири, огонь ее внутреннего духа воспламенил творческое воображение поэта: величественные звуки арфы Царя Давида не только восхитили, но и подвигли к творчеству, увлекли за собой духовно-лирические чувства. Не случайно известнейший толкователь Псалтири, "почтеннейший из философов", монах Евфимий Зигабен назвал царя Давида "нашим собственным Орфеем". В предисловии к "Толковой Псалтири" он писал: " отец книги сей есть Давид, который один после Авраама был отцем народов, – наш собственный Орфей – певец; первый краснописец добродетелей; – Давид, первый провозвестник трех лиц в едином Божестве; пастырь и отличный воин, пророк и вместе царь, – Давид, сделавшийся сердцем, языком и пером первого Царя – Царя неба, снискавший все добродетели, которые делают человека Богом и относятся к человеку". Евфимий Зигабен отметил, что даже структура и композиция Псалтири имеют мистический характер: "Что касается до размещения псалмов в Псалтири, то весьма замечательно, что они поставлены здесь не в том порядке, как были написаны, хотя порядок этот, можно думать, и не случайный какой-либо; но всего вероятнее, он произошел по особенному устроению божественному, не подчиняющемуся последовательному течению времени". В этой необъяснимой загадочности он видел Высший Промысл: " наш верховный Художник – Дух Святой имел прежде всего попечение, при распределении псалмов, не о том, чтобы оно было верным истории, а заботился единственно о пользе читающих, т.е. чтобы вырезать как бы форму нашей души по данному образу (образу Божию), отполировать ее потом по требованию законов прекрасного и наконец сделать ее богоподобною" . Это и завораживало Ф.Н. Глинку в таинственной природе и притягательности Псалтири и других Книг Священного Писания. Духовно-эстетическим принципам, заложенным в молитвенном песнопении Пророка Давида, старался поэт следовать в своем творчестве при вдохновенных переложениях псалмов или, как он сам говорил, "свободных подражаниях". "Кажется, видишь очи, вперенные свыше на смиренных и покорных сердцем, – писал Федор Николаевич в "Предуведомлении" к "Опытам Священной поэзии", – и понимаешь, отчего страдалец, искушаясь постепенно в вере, может, наконец, воскликнуть: "Помощь моя от Господа, спасающего правые сердцем!" – Душа, выходя из купели глубокого прискорбия, обновляется! – Сладкая тишина сменяет бурю, потрясавшую все связи телесной храмины; мир побежден; страсти обличены – и человек, сей непослушный воспитанник Провидения, наконец, проникнутый благоговейным умилением, восклицает: "Благо мне, яко смирил мя еси!" – С сей минуты душа становится певицею тихих, благодарственных песней и, благословляя Господа, славит Его вместе с силами Небесными и хвалит, когда хвалят Его Небеса Небес. – С этой точки зрения смотрел я на псалмы Давида и в таком духе писал мои слабые подражания оным".

Автор "Опытов Священной поэзии" понимал, на какую вершину человеческого поэтического мышления он должен был подняться, чтобы хоть как-то приблизиться к тому недосягаемому величию божественной красоты выражения мыслей, образов и чувств, которое он скромно пытался передать слогом современного русского стиха. Поэтому ему были ясны неизбежные промахи и падения, которые ждали его на этом священном и тернистом пути. И заканчивал он свое "Предуведомление" смиренно и искренне, обращая внимание на возможные свои неудачи: "В преложении под заглавием "Гнев Господа на нечестивых" старался я, сколько мне можно было, удержать силу, огонь и грозу выражений подлинника. Отсего, может быть, заметят по местам стихи жесткие, обороты крутые. Изложив в кратких словах мои собственные мысли насчет предлагаемых стихотворений, я ожидаю с покорностию суда просвещенных читателей; с моей стороны, не прилагаю никакой цены сему труду, ибо по истине сказать, сие дело было мне не в труд, а в душевное наслаждение" .

Не случайно Ф.Н. Глинка в самом начале своего "Предуведомления" предупреждал о том, чтобы читатель не рассматривал включенные в "Опыты Священной поэзии" стихотворения ни как "буквальные преложения", а тем более как "близкие подражания Священным псалмам". Несмотря на то, что к большинству своих сочинений (к 33 из 47) автор взял в качестве эпиграфов строки из псалмов, он даже и не помышлял состязаться со "священным песнопевцем". Он брал их для того, чтобы настроить свою духовную тональность на высокий поэтический лад, как настройщик музыкальных инструментов или руководитель хора использует камертон для фиксации и воспроизведения необходимой высоты музыкальных тонов. А затем начиналось излияние лирических чувств поэта, похожее на гомофонный музыкальный склад, для которого характерна организация музыкального развития на уровне фраз, мотивов, которые и задавались обычно обозначенным в эпиграфе фрагментом текста из псалма. В основе поэтики "Опытов Священной поэзии" как единого циклического явления было также преимущественно не литературное, а музыкальное понятие, притом носящее явно национальный характер. Эту основу можно было бы определить как мелодическую тональность, основанную на отдельном тоне, а не на аккорде (как гармоническая тональность) и свойственную "церковным тонам", древней русской монодии (сольному пению в сопровождении инструмента), старинной крестьянской песне.

Такой экскурс в область другого вида искусства важен, ибо многие сочинения Ф.Н. Глинки действительно музыкальны не только по ритмике и мелодике своего стиха, но и по содержанию. Видимо, поэтому и его тяготение к псалмам имело наряду с духовными также и эстетические мотивы: его, по всей вероятности, привлекала в псалмах именно их синтетическая, литературно-музыкальная природа. Божественный мир Федор Николаевич в высшие минуты своего вдохновения воспринимал именно как какой-то завершенный музыкальный образ, как "музыку миров":