Александр Блок

Александрова Т. Л.

Лирика Блока – "эолова арфа" революции, высокохудожественное воплощение неосознанных стремлений русской интеллигенции. Выражаясь словами Б.К. Зайцева, противопоставлявшего Блока Бунину, в котором "крепость, пластика, изобразительность", в нем – "смутная и туманная пена неких душевных состояний, музыка, неопределенный, иногда обольстительный, иногда ядовитый хмель" (Зайцев Б.К. Бунин. Речь на чествовании писателя 26 ноября. – Иван Бунин. Pro et contra. СПб., 2001. С. 411). Мало кто из современных Блоку литераторов пользовался столь восторженной и искренней любовью читающей публики. И многое ему прощали – что не простили бы никому другому. Об отношении к нему можно судить, к примеру, по воспоминаниям Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой (будущей "матери Марии" – православной монахини и героини французского Сопротивления). Вот как передает она свой "самый ответственный" разговор с поэтом: "″Кто вы, Александр Александрович? Если вы позовете, за вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что вы вождь. Ничего, ничего у вас нет такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут? Вот и я пойду, куда угодно, до самого конца. Потому что сейчас – в вас как-то мы все, и вы – символ всей нашей жизни, даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на вас самые страшные лучи – и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя вас? Потушить – не можем, а если и могли бы, права не имеем. Таково ваше высокое избрание, – гореть. Ничем, ничем помочь вам нельзя″. Он слушает молча. Потом говорит: ″Я все это принимаю, потому что знаю давно. Только дайте срок. Так оно само собою и случится″" (Кузьмина-Караваева Е.Ю. Встречи с Блоком. – Александр Блок в воспоминаниях современников. В 2-х тт. М., 1980. Т. 2. С. 73 – 74). "Блок – великий мистический поэт, <...> – писала другая его современница-христианка, поэтесса Надежда Павлович, – у него было то ″духовное трезвение″ (по слову ″Добротолюбия″), которое позволяло ему и видеть недоступное нам, и предчувствовать, как оно должно отразиться на земле" (Павлович Н. Из воспоминаний об Александре Блоке. – Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 398). Странно читать такие строки о человеке, который писал, что "не знает" Христа, пренебрежительно отзывался о Церкви, порой допускал кощунственные высказывания – в стихах и прозе. Авторы цитированных воспоминаний об этом знали. Но что-то удерживало их от иного суждения. В самом деле, был ли Блок пророком – истинным или ложным? "Драма моего миросозерцания, – писал он сам в письме Андрею Белому, – <...> в том, что я – лирик. Быть лириком – жутко и весело. За жутью и весельем таится бездна, куда можно полететь – и ничего не останется. Веселье и жуть – сонное покрывало. Если бы я не носил на глазах этого сонного покрывала – не был руководим неведомо Страшным, от которого меня бережет только моя душа – я не написал бы ни одного стихотворения из тех, которым Вы придавали значение" (Блок А. Собр. соч. в 6-ти тт. М., 1982. Т. 6. С. 125). Исследователь жизни и творчества Блока, К.В. Мочульский, так комментирует эти строки: "Это – самонаблюдение ясновидца. Образ поэта-слепца с покрывалом ″жути и веселья″ на глазах, ведомого неведомо Страшным; несменяемого часового, охраняющего святыню; верного стража, несмотря на все измены и падения, вольного и цельного человека, несущего свою человечность, как крест; мистика с ″огненными переживаниями″ и ″холодом белого дня в душе″ – этот образ незабываем" (Мочульский К.В. С. 114. Александр Блок. Андрей Белый. Валерий Брюсов. М., 1997. С. 114). Мочульский считал Блока "духовидцем", сравнимым с Бëме, Сведенборгом, Владимиром Соловьевым. Так это или не так, но "слепой ясновидец" – в данном случае вполне подходящее определение. Блок и сам в одном из ранних стихотворений восклицал: "Мудрость моя близорукая!" Человек не только огромного таланта, но и живой совести, Блок действительно улавливал "музыку" своего времени, но, как водится, в сердце, не очищенном от страстей, истина смешивалась с ложью, поэтому прозрения то и дело сменяются у него помрачениями (в этом тоже – знамение эпохи).

Страшное Откровение Иоанна Богослова заканчивается светлым видением Нового Иерусалима: "И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего…" (От. 21: 1 – 2). Блок, глубоко прочувствовавший крушение старого мира, нового – чаял, но не увидел, потому что сам не пережил внутреннего обновления, а в царстве "Нового Человека со старым сердцем" – задохнулся. Однако на роль "учителя жизни" он никогда и не претендовал, а был, в самом деле, по преимуществу лирик. Лирические же стихи совершенно не обязательно содержат какую бы то ни было "идею", истинную или ложную, поэтому многое у Блока можно воспринимать, совершенно отстранившись от его неоднозначной мистики и нередко сомнительных откровений. Галина Кузнецова в "Грасском дневнике" приводит слова Бунина, сказанные по поводу изданного дневника Блока: "Нет, он был не чета другим. Он многое понимал… И начало в нем было здоровое…" (Цит. по: Иван Бунин. Pro et contra. С. 128) – хотя в печати Бунин судил о Блоке очень резко. Но пафос "светлого начала" действительно присутствует в его творчестве, – именно это делает Блока великим поэтом.

Жизнь – без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами – сумрак неминучий,

Иль ясность Божьего лица.

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы. Ты знай,

Где стерегут нас ад и рай.

Тебе дано бесстрастной мерой

Измерить все, что видишь ты.

Твой взгляд – да будет тверд и ясен.

Сотри случайные черты –

И ты увидишь: мир прекрасен.

("Возмездие")

Биография

О жизни Блока написано очень много. Множество сведений сохранилось и о его родных, близких, знакомых. Люди, хотя бы отчасти втянутые в его орбиту, уже одним этим приобретали известность. Однако при всем обилии сохранившихся фактов и подробностей личность самого поэта во многом остается тайной.

Предки Блока по отцовской линии – немецкого происхождения. Его прапрадед, Иоганн фон Блок, переселился в Россию в 1755 г., был лейб-медиком императрицы Елисаветы Петровны. Дед поэта, камер-юнкер и предводитель дворянства, в последние годы жизни страдал душевным расстройством и даже был помещен в психиатрическую лечебницу. Отец – Александр Львович Блок (1852 – 1880) – блестяще окончил юридический факультет Петербургского университета и получил кафедру в Варшаве. Это был человек большой одаренности, но исключительно тяжелого характера. В поэме "Возмездие" Блок дает его портрет – более психологический, чем физический:

″Он – Байрон, значит – демон…″ – Что ж?

Он впрямь был с гордым лордом схож

Лица надменным выраженьем

И чем-то, что хочу назвать

Тяжелым пламенем печали.

(Вообще, в нем странность замечали –

И всем хотелось замечать).

Пожалуй, не было, к несчастью,

В нем только воли этой… Он

Одной какой-то тайной страстью,

Должно быть, с лордом был сравнен:

Потомок поздний поколений,

В которых жил мятежный пыл

Нечеловеческих стремлений, –

На Байрона он походил,

Как брат болезненный на брата

Здорового порой похож...

В портрете отца Блок узнает и собственные черты. Интересна его запись в дневнике: "Из семьи Блоков я выродился. Нежен. Романтик. Но такой же кривляка" (Блок А. Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 104). От отца ему передалась и музыкальность: Александр Львович был прекрасным музыкантом и в музыке находил отдушину от прозаической юриспруденции. От него же, по словам К.В. Мочульского, к сыну перешла "болезнь иронии". Начало жизни будущего поэта омрачено драматичным разрывом между его родителями, рос он вдали от отца и в дальнейшем общался с ним лишь отдаленно и эпизодически, – тем удивительнее стойкость фамильных черт. Но более-менее "здоровым началом" Блок обязан семье матери, в которой воспитывался. "Семья моей матери причастна к литературе и к науке" – писал поэт в автобиографии (Собр. соч. Т. 5. С. 67). Дед его, Андрей Николаевич Бекетов (1825 – 1902) – известный ученый-ботаник, ректор Петербургского университета. "Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время почти не знает", – писал Блок (Там же).

Глава семьи – сороковых

Годов соратник; он поныне,

В числе людей передовых,

Хранит гражданские святыни,

Он с николаевских времен

Стоит на страже просвещенья,

Но в буднях нового движенья

Немного заплутался он…

Тургеневская безмятежность

Ему сродни; еще вполне

Он понимает толк в вине,

В еде ценить умеет нежность;

Язык французский и Париж

Ему своих, пожалуй, ближе,

(Как всей Европе: поглядишь –

И немец грезит о Париже),

И – ярый западник во всем –

В душе он – старый барин русский,

И убежденный склад французский

Со многим не мирится в нем…"

В автобиографии Блок с мягкой иронией приводит еще одну характерную черточку деда: "Встречая знакомого мужика, дед брал его за плечо и начинал свою речь словами: ″Eh, bien, mon petit…″ Иногда на том разговор и кончался" (Там же). Но как бы поэт ни иронизировал по поводу гражданских убеждений профессора Бекетова – он сам во многом был его закономерным логическим продолжением, – это и привело его к осознанию необходимости революции.

Женщины в семье Бекетовых обладали выраженными способностями к литературе. Бабушка, Елизавета Григорьевна (1834 – 1902), активно занималась переводами с французского и английского – переводила Жорж Санд, Бичер-Стоу, Вальтера Скотта, Диккенса, Гюго, Мопассана, Флобера. Из четырех ее дочерей писательницей не стала только вторая, Софья Андреевна. Старшая дочь, Екатерина Андреевна (1855 – 1892), писала рассказы и стихи, – одно из ее стихотворений, "Сирень", было положено на музыку С.В. Рахманиновым и стало известным романсом. Младшая, Мария Андреевна (1862 – 1938) – была детской писательницей; впоследствии она стала первым биографом своего племянника (жизнь поэта в ее изложении напоминает увлекательную повесть для юношества). Мать Блока, третья из сестер, Александра Андреевна (1860 – 1923), тоже проявила себя как переводчица. Впрочем, в детстве и юности никто не мог бы этого предсказать. "…Веселая девочка, самая ребячливая и беззаботная из своих сестер, – вспоминала М.А. Бекетова, – Детского в ней было очень много, и долго оставалась она еще совершенным ребенком <...> Училась Ася довольно плохо. Она ненавидела всякую ″учебу″, систематичность. В гимназии ее считали пустой, даже глупой, но ошибочно… Больше всего любила она природу и литературу, особенно лирику, поэзию. Была очень религиозна и еще в детстве мечтала о детях, о материнстве. В шестнадцать лет из некрасивой девочки Ася превратилась в очаровательную девушку. Своей женственной грацией, стройностью, хорошеньким свежим лицом и шаловливым кокетством она привлекала сердца" (Бекетова М.А. Александр Блок. Биографический очерк. Л., 1930, С. 31). Блок в поэме "Возмездие", схематизировав образы других сестер (в поэме их две, а не три), несколько строк посвятил Асе-гимназистке:

В семье нечопорно растут

Три дочки: старшая томится

И над кипсэком мужа ждет,

Второй – всегда не лень учиться,

Меньшая – скачет и поет.

Велит ей нрав, живой и страстный,

Дразнить в гимназии подруг

И косоплеткой ярко-красной

Вводить начальницу в испуг…

Брак юной, наивной и ребячливой Аси Бекетовой с демоническим Александром Львовичем Блоком обернулся драмой. В Варшаве, вдали от прежнего круга знакомых, муж проявил свой характер во всей красе: он изводил жену беспричинной ревностью, в наказание – бил и морил голодом. Первый ребенок родился мертвым. Забеременев вторично, Александра Андреевна вернулась в родительский дом. "Сестра поразила нас с первого взгляда; она была почти неузнаваема, – вспоминала М.А. Бекетова. – Красота ее поблекла, самый характер изменился. Из беззаботной хохотушки она превратилась в тихую, робкую женщину болезненного и жалкого вида" (Бекетова М.А. Там же. С. 34). Переживания и потрясения не прошли для нее бесследно (впоследствии она страдала нервной болезнью). Вероятно, сказались они и на ребенке – будущем поэте.

Александр Блок родился 16 (28) ноября 1880 г. "С первых дней своего рождения Саша стал средоточием всей жизни. – пишет тетушка-биограф. – Его обожали все, начиная с прабабушки и кончая старой няней, которая нянчила его первое время" (Там же. С. 34). А.Н. Бекетов, как ученый и ректор университета, естественно, вращался по преимуществу в среде ученых и со многими дружил. В числе его друзей был и знаменитый химик Д.И. Менделеев, живший с семьей по соседству. М.А. Бекетова с умилением вспоминает, как две няни вместе выводили гулять двух детей: трехлетнего "крупного розового мальчика" Сашу Блока и двухлетнюю "крупную розовую девочку" – Любу Менделееву, и как создатель таблицы химических элементов, "приходя в ректорский дом, спрашивал: ″Ваш принц что делает? А наша принцесса пошла гулять″" (Там же, С. 61). Из далекого будущего это казалось мистическим знаком.

В детстве Саша Блок был так красив, что в самом деле был похож на маленького принца – прохожие на улице останавливались на него полюбоваться. И избалован "принц" был соответственно. "Саша был живой, неутомимо резвый, интересный, но очень трудный ребенок: капризный, своевольный, с неистовыми желаниями и непреодолимыми антипатиями" (Там же, С. 35). Характерно, что, при обилии всевозможных подробностей, особенных воспоминаний о его религиозном воспитании не дается. Конечно, надо учитывать, что свои воспоминания М.А. Бекетова писала уже в Советской России, но религиозная жизнь в семье, надо понимать, и была довольно поверхностной. Зато Блок получил щедрое "воспитание природой". Живя в основном в Петербурге, летние месяцы семья проводила в подмосковном имении Шахматово, Клинского уезда. О роли Шахматова в поэзии Блока писали все близкие ему люди. Андрей Белый описывает его так: "От Поварова до Подсолнечной стиль изменяется, пейзажи становятся резче, красивей и явно дичают; лугов уже меньше; леса отовсюду (теперь их повырубили); больше гатей, оврагов и рытвин, деревни – беднее, их – меньше; уже не Московская, а Тверская губерния; Русью Тверской уже веет (Тверская же Русь – не Московская Русь) – тою Русью, которая подлинная и о которой А.А. так чудесно сказал:

О Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!"

(Белый А. Воспоминания о Блоке. М., 1995. С. 77).

Блоковские строки действительно чудесны, но замечания Белого нельзя оставить без внимания – уж очень характерны они для русского интеллигента: если подлинная Русь – то только не московская (по аналогии: если вера – то не Православие, если христианство – то без Церкви, если власть – то уж только не та, которая сейчас). А "долгий путь" у Блока совсем не "ясен" – в песне Гаэтана об этом сказано честнее:

Смотрит чертой огневою

Рыцарю в очи закат,

Да над судьбой роковою

Звездные ночи горят.

Мира восторг беспредельный

Сердцу певучему дан.

В путь роковой и бесцельный

Шумный зовет океан…

("Роза и крест")

"Здесь, в окрестностях Шахматова, – продолжает Андрей Белый, – что-то есть от поэзии Блока; и – даже: быть, может, поэзия эта воистину шахматовская; взятая из окрестностей; встали горбины, зубчатые зори:

И вдоль вершин зубчатых леса

Засветит брачная заря.

Обилие хмурых горбин и болот с очень многими окнами, куда можно кануть – пойдешь прогуляться и канешь в окошко, – все это вплотную облегало усадьбу, где вырос А.А.; здесь – водится нечисть; здесь попик болотный на кочке кощунственно молится ″за лягушачью лапу, за римского папу″, колдун среди пней полоняет весну; и маячит дымком ″Невидимка″; сюда же Она по заре спускается розовым шелком одежд" (Там же).

"Лицо блоковской ″Руси″, – пишет Мочульский, – рождается не из русских былин, песен и сказок, а из народной магии заговоров и заклинаний, – и эта магия бросает на него темный свет демонизма" (Мочульский. А. Блок. С. 93). В отношении стихотворения "Русь" это, может быть, и верно, – но и то лишь отчасти, в целом же блоковская Россия этим элементом не исчерпывается. Тот же Мочульский замечает: "Два полюса его поэзии, – деревенская Русь, Московская губерния, Шахматово и ″городская″ Россия – Петербург". (Там же. С. 22).

Тема "Петербург Блока" продолжает всем известные "Петербург Пушкина" и "Петербург Достоевского" – и, отчасти их синтезирует. В чем-то Блок прямо следует традиции "Медного всадника":

О, город мой неуловимый,

Зачем над бездной ты возник?..

Ты помнишь: выйдя ночью белой

Туда, где в море сфинкс глядит

И на обтесанный гранит

Склонясь главой отяжелелой,

Ты слышать мог: вдали, вдали,

Как будто с моря, звук тревожный,

Для Божьей тверди невозможный,

И необычный для земли…

Провидел ты всю даль, как ангел

На шпиле крепостном; и вот –

(Сон или явь): чудесный флот,

Широко развернувший фланги,

Внезапно заградил Неву…

И Сам Державный Основатель

Стоит на головном фрегате…

Так снилось многим наяву…

Какие ж сны тебе, Россия,

Какие бури суждены?..

Но в эти времена глухие

Не всем, конечно, снились сны…

("Возмездие")

Начало той же, 2-й главы поэмы – общее место советских учебников истории:

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла…

Это Блок пишет не по личным воспоминаниям – следует канону демократической интеллигенции, так что за историческое свидетельство принять это трудно. Но с "другим" Петербургом ему пришлось познакомиться лично. В 1889 г. Александра Андреевна вторично вышла замуж – за поручика лейб-гвардии гренадерского полка Франца Феликсовича Кублицкого-Пиоттух, – и вместе с сыном переехала к мужу, в казармы на Петербургской стороне, на набережной Большой Невки.

В соседнем доме окна жолты.

По вечерам – по вечерам

Скрипят задумчивые болты,

Подходят люди к воротам.

И глухо заперты ворота,

А на стене – а на стене

Недвижный кто-то, черный кто-то

Людей считает в тишине…

("Фабрика")

Во втором браке Александра Андреевна была не особенно счастлива, – Франц Феликсович был человеком прозаическим, совсем не в духе ее семьи и ее собственных устремлений, – но с ним она прожила долгие годы, вплоть до его смерти. К пасынку он относился довольно равнодушно, но ни в чем его и не стеснял и ничем не травмировал.

В августе 1889 г. Саша Блок поступил во Введенскую гимназию. Успехами в науках не блистал – ему было скучно. Но в своих предпочтениях он был оригинален: больше всего любил древние языки – предметы, которые ненавидели и против которых восставали целые поколения «лучших русских людей». Но для музыкального уха будущего поэта «медь торжественной латыни» уже звучала призывно. «Учился он неровно. – вспоминала тетушка. – Всего слабее шла арифметика, вообще математика. По русскому языку дело шло гладко, что не помешало одному курьезному случаю: Блок принес матери свой гимназический дневник <...> и в этом дневнике мать прочла следующее замечание: ″Блоку нужна помощь по русскому языку″» (Бекетова М.А. С. 48). Мария Андреевна недоумевает, «чем руководствовался преподаватель», – но курьезом это выглядит уже с высоты 20-х гг. Детские же опыты творчества, заботливо сохранявшиеся в семье, отнюдь не открывают в Саше Блоке вундеркинда. То, что он пишет в возрасте 12 – 14 лет, пожалуй, даже слишком ребячливо и инфантильно. Тем удивительнее, как быстро открылась в нем глубина и какая-то неожиданная зрелость: многое из того, что он пишет в 18 – 19 лет – уже на уровне лучших образцов поэзии XIX века.

Сформировали его в основном, по-видимому, две вещи: воспитание театром и первый прилив юношеских страстей. Начало увлечения театром – 1894 год. Тогда летом в Шахматове впервые была разыграна пьеса: «Спор древнегреческих философов об изящном», роли в которой исполняли Саша Блок и его двоюродный брат Феликс (Фероль, как его звали в семье) Кублицкий. Примерно тогда же Блок впервые встретился еще с одним троюродным братом, московским – Сергеем Соловьевым (1885 – 1942), впоследствии сыгравшим некоторую заметную роль в его судьбе. Родство шло по материнской линии: Ольга Михайловна Соловьева (урожденная Коваленская, 1855 – 1903) была двоюродной сестрой матери Блока, а ее муж, Михаил Сергеевич (1862 – 1903) – родным братом великого русского философа Владимира Соловьева. Знакомство с М.С. и О.М. Соловьевыми Блок в Автобиографии называл в ряду «явлений и веяний, особенно сильно повлиявших» на него. Но, конечно, настоящее знакомство состоялось позднее, а тогда Сашу Блока просто, что называется, «заметили».

В середине 90-х гг. Александра Андреевна почувствовала ухудшение здоровья (к болезни сердечной и нервной, начавшейся у нее после первого неудачного замужества, прибавились эпилептические припадки. Доктора настаивали на серьезном лечении и летом 1897 г. она, с сестрой Марией Андреевной и сыном, отправилась на курорт в Германию, в Бад-Наугейм.

Здесь посетила Блока первая любовь. Предметом ее была Ксения Михайловна Садовская (1862 – 1925), взрослая женщина, почти ровесница его матери. Серьезного значения этому роману никто не придавал, поэтому мать и тетка Блока смотрели на него благодушно. «Они виделись ежедневно. – вспоминала М.А. Бекетова, – Встав рано, Блок бежал покупать ей розы, брать для нее билет на ванну. Они гуляли, катались на лодке. Все это длилось не больше месяца. Она уехала в Петербург, Где они встретились снова после большого перерыва» (Бекетова М.А. С. 25). Блок сам вскоре осознал, что любовь была «ложной», но она вскрыла в нем подлинный родник поэзии.

Помнишь ли город тревожный,

Синюю дымку вдали?

Этой дорогою ложной

Мы безрассудно пошли…

– напишет он через два года. Очевидно, подействовали на него и впечатления заграничной поездки, романтические картины старой Европы. Может быть, зазвучал и зов немецкой крови – поэтический юноша ощутил себя средневековым рыцарем. А вскоре явилась и истинная Прекрасная Дама – но уже не в Германии, в России, в родном Шахматове.

Когда я в сумерки проходил по дороге,

Заприметился в окошке красный огонек.

Розовая девушка встала на пороге

И сказала мне, что я красив и высок.

(«Просыпаюсь я – и в поле туманно…»)

Тем не менее с духом немецкого рыцарства пришли и свободные, близкие к тоническим, размеры, характерные для древней германской поэзии – это не было следствие формальной изощренности, так звучала музыка души юноши-поэта.

Вхожу я в темные храмы,

Совершаю бедный обряд,

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад…

С точки зрения силлабо-тонического стихосложения здесь наблюдается некая неправильность: стопы то двусложные, то трехсложные, то усеченные до одного слога – без какой-либо закономерности. Зато строго соблюдается количество ударений в строке. В таком случае говорят не о «стопах», а о «долях», и сам размер называется дольник. Ударение применительно к дольнику называется латинским словом ictus, и если в строке, к примеру, три ударения (как в том, схема которого дается), то говорят о 3-иктном дольнике. Классический пример 4-иктного дольника опять-таки дает поэзия Блока:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою…

С такими размерами уже и раньше экспериментировали русские поэты (из старших символистов – Брюсов, Гиппиус), но только у Блока они зазвучали естественно и легко. Впрочем, это было чуть позже, – в начале 1900-х, первые же стихи Блока все-таки, как правило, не покидают пределов родной силлабо-тоники.

Сам поэт выделял в своем творчестве три этапа: мистической «тезы» (1900 – 1903), скептической «антитезы» (1904 – 1907) и синтеза, в который укладывается его зрелое творчество, по количеству гораздо менее обильное.

Период мистической «тезы» (~ 1900 – 1903)

В восьми верстах от Шахматова находилось имение Менделеевых Боблово, где летом 1898 г. состоялась первая сознательная встреча рыцаря с Прекрасной Дамой (прежнее младенческое знакомство не в счет). Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок (1881 – 1939) тоже ее вспоминала: «О день роковой для Блока и для меня! Как был он прост и ясен! Жаркий солнечный июньский день, расцвет московской флоры. До Петрова-дня еще далеко, травы стоят некошенные, благоухают. Благоухает душица, легкими, серыми от цвета колосиками обильно порошащая траву вдоль всей ″липовой дорожки″, где Блок увидал впервые ту, которая так неотделима для него от жизни родных им обоим холмов и лугов, которая так умела сливаться со своим цветущим окружением. Унести с луга в складках платья запах нежно любимой тонкой душицы, заменить городскую прическу туго заплетенной ″золотой косой девичьей″, из горожанки перевоплощаться сразу по приезде в деревню в неотъемлемую часть и леса, и луга, и сада <...> – это все дается только с детства подолгу жившим в деревне, и всем этим шестнадцатилетняя Люба владела в совершенстве». (Блок Л.Д. И быль и небылицы о Блоке и о себе. – Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 139). Из описания явствует, что заниженной самооценкой избранница поэта не страдала, но ее можно понять: какая женщина не исполнилась бы преувеличенного о себе мнения, будучи не только воспета лучшими поэтами своей эпохи, но и возведена в ранг земного воплощения Вечной Женственности. Она была обычной, даже можно сказать, заурядной девушкой (с некоторой скидкой на высокую культуру семьи и воспитания), которой хотелось развлекаться, наряжаться, нравиться. Явившийся «рыцарь» пришелся ей по душе, она даже влюбилась в него. От того, первого лета их знакомства сохранились известные фотографии: Блок в костюме Гамлета, Любовь Дмитриевна в костюме Офелии – едва ли не единственная фотография, которая дает понять, что в этой простоватой и полноватой девушке действительно был какой-то свет женственности, казавшийся ее поклонникам отблеском нетварного света. Вообще же словесные ее портреты привлекательнее фотографических. «Любовь Дмитриевна носила розовые платья и великолепные золотистые волосы заплетала в косу. – писала М.А. Бекетова. – Нежный бело-розовый цвет лица, черные брови, детские голубые глаза и строгий неприступный вид. Высокий рост, лебединая походка, женственная прелесть» (Бекетова М.А. С. 62). Блок увидел в своей Прекрасной Даме древнерусский, «княжеский» идеал красоты – так парадоксальным образом синтезировался в нем дух поэзии средневековых трубадуров и труверов – с идеалом русской красавицы. Этот причудливый синтез, очень характерный для поэзии Серебряного века вообще и в литературе очень плодотворный, применительно к жизни изначально таил в себе опасность тяжелой драмы – что и вышло впоследствии.

Любовь Дмитриевна вспоминала, что роль Офелии в любительской постановке Шекспира была первым ее шагом навстречу Блоку. Но потом увлечение прошло, и уже немногое время спустя ей было «стыдно вспоминать свою влюбленность в этого фата с рыбьим темпераментом и глазами» (Блок Л.Д., С. 151). А для Блока начался новый этап жизни.

Я шел во тьме к заботам и веселью,

Вверху сверкал незримый мир духóв.

За думой вслед лилися трель за трелью

Напевы звонкие пернатых соловьев.

И вдруг звезда полночная упала,

И ум ужалила змея…

Я шел во тьме, и эхо повторяло:

«Зачем дитя Офелия моя?»

(2 августа 1898 г. Шахматово)

В том же, 1898 г. Блок, окончив гимназию, поступил на юридический факультет Петербургского университета. «Университет не сыграл в моей жизни особенно важной роли, – вспоминал он впоследствии, – но высшее образование дало, во всяком случае, некоторую умственную дисциплину и известные навыки, которые очень помогают мне и в историко-литературных, и в собственных моих критических опытах, и даже в художественной работе (материалы для драмы ″Роза и крест″)» (Блок А.А. Автобиография. Собр. соч. Т. 5., С. 75). Закончил же Блок не юридический, а историко-филологический факультет, на который перешел в 1901 г.

Но внутренняя его жизнь была важнее, серьезнее, напряженнее. Это было уже нечто большее, нежели простая юношеская влюбленность. Сквозь земное чувство к земной девушке пробивался свет мистического откровения. Таинственные «лучи» обреченной России уже «скрещивались» на юном поэте. Его душевный опыт был квинтэссенцией опыта его поколения. Андрей Белый так вспоминал это время: «И старое отделилось от нового: и другими глазами глядели на мир в 1900 – 1901 гг.; пессимизм стал трагизмом; и катарсис переживало сознание наше, увидевши крест в пересечении линий, эпоху подобную первохристианской переживали на рубеже двух столетий; античность, ушедшая в ночь, озарилася светом сознания нового <...> Смешение переживалось по-своему каждым. Кто зори встречал багряницей страданья, а кто эти зори встречал, как огонь, пожирающий старое; в эти годы Бальмонт в нас бросает ″Горящие здания″ – после холода мировой ″Тишины″ и уныний ″В безбрежности″… В эти же годы босяк, поджигатель, проник в сердце русских и действовал там сильней, чем резонирующий неврастеник у Чехова; всюду открылись поклонники философии Ницше, и лозунги ″времена сократического человека прошли″ – подхватили мы все. Выходили тома Собрания сочинений Владимира Соловьева, иначе вскрывавшие небо. Зарей возрожденья стоит Соловьев на рубеже двух столетий, где

Зло позабытое

Тонет в крови,

Всходит омытое

Солнце любви.

Появились вдруг ″видящие″ средь ″невидящих″; они узнавали друг друга, тянуло делиться друг с другом непонятым знанием их; и они тяготели друг к другу, слагая естественно братство зари, воспринимая культуру особо: от крупных событий до хроникерских газетных заметок; интерес ко всему наблюдаемому разгорался у них, все казалось им новым, охваченным зорями космической и исторической важности; борьба света с тьмой происходила уже в атмосфере душевных событий, еще не сгущенных до явных событий истории, подготовляющей их; в чем конкретно события эти, – сказать было трудно и ″видящие″ расходились в догадках: тот был атеист, этот был теософ; этот – влекся к церковности, этот – шел прочь от церковности, соглашались друг с другом на факте Зари: ″нечто″ светит; из этого ″нечто″ грядущее развернет свои судьбы». (Белый А. Воспоминания о Блоке. С. 23).

«Из событий, явлений и веяний, особенно сильно повлиявших на меня так или иначе я должен упомянуть: встречу с Вл. Соловьевым, которого я видел только издали; знакомство с М.С. и О.М. Соловьевыми, З.Н. и Д.С. Мережковскими и с А. Белым», – писал Блок в автобиографии (Блок А. Собр. Соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 75).

Владимира Сергеевича Соловьева (1853 – 1900) Блок видел в феврале 1900 г. на похоронах одной родственницы. В августе того же года философ скончался. Приблизительно в то же время – т.е. когда уже была написана часть «стихов о Прекрасной Даме», – Блок познакомился с его поэзией. «Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой ″новой поэзии″ я не знал до первых курсов университета. – вспоминал поэт. – Здесь в связи с острыми мистическими и романтическими переживаниями всем существом моим овладела поэзия Вл. Соловьева. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна. Меня тревожили знаки в природе, но все это я считал ″субъективным″ и бережно оберегал от всех» (Цит по: Бекетова М.А. С. 65). Поэтому справедливым можно признать суждение М.А. Бекетовой: «Таким образом, влияние Соловьева на Блока приходится считать несколько преувеличенным: он только помог ему осознать мистическую суть, которой были проникнуты его переживания. И это было не внушение, а скорее радостная встреча близких по духу» (Там же). Однако справедливость данного суждения нисколько не умаляет роли Соловьева. Более того, остается удивляться, насколько узким и недостаточным было понимание его Блоком, Белым и прочими «соловьевцами». Они восприняли наиболее спорную часть его философии – учение о Софии, Вечной Женственности, понимаемой как образ красоты, хрупкости, и в то же время – двойственности, переменчивости земного мира. Идея вселенского Добра, лежащего в основе совершенствования мира, которой был полон последний крупный труд Соловьева – «Оправдание добра» (1894 – 1897 г.), горькая ирония (отчасти даже – самоирония и самообличение) «Трех разговоров о войне, прогрессе и конце всемирной истории» (1899 – 1900), наконец, христианская кончина, которой предшествовала смиренная исповедь у православного священника, – эти завершающие вехи пути великого философа остались ими незамеченными. Об этом писала Зинаида Гиппиус (Андрея Белого она чаще называет настоящим его именем – Борис Бугаев): «Чуждый всякой философии и метафизики, Блок был чужд <...> и подосновы В. Соловьева – христианства. Напротив, Бугаев только и говорил, что о христианстве, – с христианами преимущественно. <...> Надо сказать правду: Бугаев умел находить с каждым его язык и его тему» (Гиппиус З.Н. Из книги «Живые лица» – цит. по: Воспоминания об Андрее Белом. М., 1995,С. 85)

Владимир Соловьев – в первую очередь философ, и только потом – поэт, но именно в поэзии Соловьева Блок услышал родственные струны. Соловьев, мистик Вечной Женственности, в основе своих убеждений оставался христианином, трагедия Блока, по словам К.В. Мочульского, состояла в том, что «Божество открылось ему как космическое начало ″Вечной Женственности″, а не как богочеловеческое лицо Христа. Он верил в Софию, не веря в Христа» (Мочульский К.В. С. 81). Признавая «Стихи о Прекрасной Даме» поэтическим дневником Блока, Мочульский замечал: «Парадоксальность построения ″Стихов о Прекрасной Даме″ в том, что в центре этого ″романа в стихах″ (выражение Блока) стоит мистерия Богоявления». «Я слаб, бездарен, немощен. Это все ничего. ОНА может всегда появиться над зубчатой горой» (Собр. соч. Т. 5. С. 105); «Брюсов скрывает свое знание о Ней. В этом именно он искренен до чрезвычайности» (Собр. соч. Т. 5. С. 106) – понятно, что речь в этих записях идет не о Любови Дмитриевне Менделеевой, а о некоем таинственном и глубоко личном внутреннем опыте, который он связывает с явлением Вечной Женственности. И хотя эти откровения – в высшей степени спорные, в значительной мере относящиеся к разряду прелести, следует учитывать, что поэт воспринимал их именно как откровения, – иначе они просто теряют смысл, превращаясь в «смутную пену неких душевных состояний».

И Дух и Невеста говорят: прииди. (Апокалипсис).

Верю в Солнце Завета,

Вижу зори вдали.

Жду вселенского света

От весенней земли.

Все дышавшее ложью

Отшатнулось, дрожа.

Предо мной – к бездорожью

Золотая межа.

Заповеданных лилий

Прохожу я леса.

Полны ангельских крылий

Надо мной небеса.

Непостижного света

Задрожали струи.

Верю в Солнце Завета,

Вижу очи Твои.

(22 февраля 1902)

«Стихи – это молитвы, – записывает Блок примерно в то же время в записной книжке. – Сначала вдохновенный поэт-апостол слагает ее в божественном экстазе. И все, чему он слагает ее, – в том кроется его настоящий Бог. Диавол уносит его, – и в нем находит он опрокинутого, искалеченного, но все же – Бога. А если так, есть Бог и во всем тем более – не в одном небе бездонном, а и в ″весенней неге″ и в ″женской любви″ <...> ″Рече безумец в сердце своем: несть Бог″» (Блок А.А. Из дневников и записных книжек. Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 81).

Мистическому возбуждению соответствовал небывалый творческий подъем: стихи писались сотнями, лишь небольшая их часть вошла в изданный сборник. Первые попытки опубликоваться успехом не увенчались. Редактор журнала «Мир Божий» В.П. Острогорский отверг предложенные ему стихотворения «