Первый исторический роман Лажечникова

Благой Д.Д.

1

В декабре 1831 года Пушкину передали письмо из Твери и приложенную к нему только что появившуюся книжную новинку. Весьма характерное и по содержанию и по тону письмо это гласило следующее:

«Милостивый государь, Александр Сергеевич! Волею, или неволею, займу несколько строк в истории Вашей жизни. Вспомните малоросца Денисевича с блестящими, жирными эполетами и с душою трубочиста, вызвавшего вас в театре на честное слово и дело за неуважение к его высокоблагородию; вспомните утро в доме графа Остермана, в Галерной, с Вами двух молодцов гвардейцев, ростом и духом исполинов, бедную фигуру малоросца, который на вопрос Ваш: приехали ли вы вовремя? отвечал, нахохлившись, как индейский петух, что он звал Вас к себе не для благородной разделки рыцарской, а сделать Вам поучение, како подобает сидети в театре, и что маиору неприлично меряться с фрачным; вспомните крохотку-адъютанта, от души смеявшегося этой сцене и советовавшего Вам не тратить благородного пороха на такой гад и шпор иронии на ослиной коже. Малютка-адъютант был Ваш покорнейший слуга - и вот почему, говорю я, займу волею, или неволею, строчки две в Вашей истории. Тогда видел я в Вас русского дворянина, достойно поддерживающего свое благородное звание; но когда узнал, что Вы Пушкин, творец Руслана и Людмилы и столь многих прекраснейших пиес, которые лучшая публика России твердила с восторгом на память - тогда я с трепетом благоговения смотрел на Вас, и в числе тысячей поклонников (Ваших) приносил к треножнику Вашему безмолвную дань. Загнанный безвестностью в последние ряды писателей, смел ли я сблизиться с Вами? Ныне, когда голос избранных литераторов и собственное внимание Ваше к трудам моим выдвигает меня из рядовых словесников, беру смелость представить Вам моего Новика: счастливый, если первый Поэт Русский прочтет его, не скучая. 3-ю часть получить изволите в первых числах февраля»1.

Автором этого письма был директор училищ Тверской губернии и писатель Иван Иванович Лажечников.

Читая письмо, Пушкин должен был живо вспомнить один из эпизодов его бурной и мятежной юности, о котором Лажечников впоследствии подробно рассказал в воспоминаниях.

Как-то зимой 1819 года, незадолго перед постигнувшей Пушкина, уже широко известного вольными стихами и только что законченным первым большим произведением - поэмой «Руслан и Людмила», правительственной карой - ссылкой на юг, поэт находился в театре, который был в то время ареной ожесточенных столкновений не только различных литературных вкусов, но и таящихся за ними различных общественных позиций. В этот вечер давали какую-то пустую, ничтожную пьеску. Юный Пушкин - почитатель драматургии «друга свободы», «смелого властелина сатиры» Фонвизина, пламенный поклонник игры замечательной трагической актрисы «младой Семеновой» - шумно выражал негодование. Его сосед, майор, преисполненный самоуважения, недалекий и спесивый, бывший явно сродни майору Ковалеву, - тип, гениально схваченный позднее Гоголем в повести «Нос», - важно предложил ему вести себя тише. Пушкин, искоса взглянув на него и, видимо, сразу разгадав, с кем имеет дело, не обратил на это никакого внимания. Майор угрожающе заявил, что попросит полицию вывести его из театра. Пушкин хладнокровно ответил: «Посмотрим» - и продолжал вести себя по-прежнему. После конца спектакля майор остановил Пушкина в коридоре.

- Молодой человек! - сказал он, обращаясь к Пушкину, и вместе с этим поднял указательный палец. - Вы мешали мне слушать пиесу... это неприлично, это невежливо.

- Да, я не старик, - отвечал Пушкин, - но, господин штаб-офицер, еще невежливее здесь и с таким жестом говорить мне это. Где вы живете?

Майор дал свой адрес и назначил приехать к нему на следующий день, в восемь часов утра. По понятиям того времени это означало вызов на дуэль. Так и воспринял это крайне щепетильный в делах чести Пушкин, который явился к назначенному времени с двумя секундантами. Никак не ожидавший этого, напыщенный майор, который был уверен, что он достаточно припугнул «молодого человека», сам явно струсил, и соседу по комнате майора, Лажечникову, без особого труда удалось убедить его извиниться перед Пушкиным.

Вмешательство Лажечникова было очень кстати. Если бы дуэль произошла, она, даже при благоприятном для поэта исходе, могла бы еще более усложнить его тогдашнее положение. Да и само это столкновение было не только следствием огненного темперамента Пушкина, но и одним из проявлений того общественного конфликта между передовой дворянской молодежью типа Чацкого и патриархальными кругами дворянско-крепостнического общества, который Грибоедов так верно отразил в гениальной комедии «Горе от ума». А то, что Лажечников безоговорочно стал в этом конфликте на сторону автора «Вольности» и «Деревни», бросает, как и письмо его к Пушкину (поэтому мы и привели его полностью), яркий свет на облик и на общественную позицию автора «Последнего Новика», первые две части которого, только что вышедшие из печати, и были им приложены к этому письму.

В письме к Пушкину Лажечников по праву выражал надежду, что займет несколько строк в биографии поэта. Достойное место принадлежит ему и в биографии Белинского - Пушкина русской критики2.

В 1823 году по должности директора училищ Пензенской губернии Лажечников ревизовал училище в Чембаре. Во время экзамена он обратил внимание на мальчика лет двенадцати, который выделялся из остальных учеников необычайной серьезностью, смелостью и самостоятельностью суждений.

«На все делаемые ему вопросы, - вспоминал впоследствии Лажечников, - он отвечал так скоро, легко, с такой уверенностью, будто налетал на них, как ястреб на свою добычу (отчего я тут же прозвал его ястребком)».

Этот мальчик, которого Лажечников сразу же так проницательно выделил и отметил, был не кто иной, как будущий великий русский критик Белинский. Лажечников и в дальнейшем поддерживал тесную связь с «ястребком»: помогал ему поступить в Московский университет, дружески общался с ним в его студенческие годы, пытался облегчить его крайне тяжелые материальные условия.

2

Писательские наклонности проявились в Лажечникове с самых ранних лет. Первые его литературные опыты были на французском языке - явление для того времени весьма обычное. Вспомним, что так же начинал и Пушкин.

В возрасте четырнадцати лет Лажечников на французском языке описал Мячнов курган, находившийся по дороге из Коломны в Москву. В следующем, 1807 году, в «Вестнике Европы» появилась его статейка «Мои мысли», написанная в подражание французскому писателю классику XVII века Лабрюйеру. В 1808 году в журнале Сергея Глинки «Русский Вестник» (издатель которого резко восставал против французомании, процветавшей в кругах дворянства, стараясь пробудить у русских национально-патриотическое чувство) напечатано стихотворение Лажечникова «Военная песнь с подзаголовком "Славяно-россиянка отпускает на войну единственного своего сына". Стихотворение это не только показывает патриотическую настроенность юного Лажечникова, оно любопытно тем, что как бы предвещает ту реальную ситуацию, которая возникла года четыре спустя для самого его автора, тайком бежавшего из родительского дома, чтобы стать в ряды защитников родины.

Опубликование этого стихотворения, под которым впервые появилась в печати полная подпись Лажечникова, сделало писателя, по его собственным словам, «на несколько дней счастливым» и воодушевило на новые литературные опыты. В 1808-1812 годах он усиленно печатает стихи, рассуждения и даже повесть «Спасская лужайка» в журнале «Аглая» пресловутого князя Шаликова, который довел сентиментализм Карамзина, имевший в свое время прогрессивное значение, до крайних степеней приторности и жеманства и стал, наряду с «классиком»-графоманом графом Хвостовым, излюбленной мишенью для эпиграмм представителей новых литературных течений от Батюшкова до Пушкина и поэтов его круга.

Лажечников и сам в это время стоит на эстетических и литературных позициях Карамзина. В заметке «О воображении», опубликованной в «Аглае» (1812), он совсем в духе Карамзина предлагает одеть нагую истину «прозрачным покрывалом воображения», раскинуть «цветы приятного по сухому полю философии», быть «чувствительным» - и тогда, заключает он, «слезы друзей-читателей почтят память вашу искреннею похвалою». Вслед «любезному Карамзину» он и идет в творениях этих лет. Так повесть «Спасская лужайка» с ее темой любви друг к другу двух молодых людей, которая, по «мнениям людским», беззаконна, но оправдана «святыми правами», дарованными природой, прямо восходит к прославленной сентиментально-романтической повести Карамзина «Остров Борнгольм».

В 1817 году Лажечников выпустил сборничек «Первые опыты в прозе и стихах». Однако оставаться эпигоном Карамзина в пору, когда блистательно развернулось творчество Жуковского и Батюшкова, значило явно отстать от современного писателю уровня развития литературы. Это понял сразу же по выходе книжки и сам автор. В это время он, как и многие его современники, уже восторженно увлекался первыми опытами новой восходящей звезды - Александра Пушкина, в частности его политическими стихами, которые, по его словам,

«...наскоро, на лоскутках бумаги, карандашом переписанные, разлетались в несколько часов огненными струями во все концы Петербурга и в несколько дней Петербургом вытверживались наизусть»3.

Лажечников - и это делает честь его самокритичности и художественному чутью - «устыдился» своих писаний и поспешил уничтожить все экземпляры книжки, ставшей большой библиографической редкостью. Тем не менее это было тяжкой травмой для автора.

В 1820 году он напечатал отдельным изданием «Походные записки русского офицера», которые начал писать во время заграничных походов русской армии.

«Записки» были сочувственно встречены критикой. Автора их избрали членом Московского и Петербургского обществ любителей словесности. Однако Лажечников был не удовлетворен «Записками», замечая впоследствии, что в них слишком много искусственной приподнятости - «реторики». Можно думать, что именно разочарование в своих литературных силах и способностях явилось одной из причин принятого им решения посвятить себя педагогической работе. Во всяком случае, в последующие десять лет, кроме двух статей на археологические и этнографические темы, ничего под его именем в печати не появилось. С этим, видимо, связаны и его горькие слова в письме к Пушкину о том, что он был загнан безвестностью в последние ряды писателей.

Однако писательское призвание в Лажечникове только замерло на время, но отнюдь не погасло.

К середине двадцатых годов в творческом сознании Лажечникова возникает замысел историческою романа из эпохи Петра I.

Уже сам по себе этот замысел показывал, что Лажечников преодолел былое литературное отставание, что в постановке и разработке назревших литературно-общественных задач он стал на уровне со своей современностью - «с веком наравне».

3

Конец XVIII - первые десятилетия XIX века были эпохой больших исторических событий - социальных сдвигов, кровопролитных войн, политических потрясений. Великая Французская буржуазная революция, блистательное возвышение и драматический финал Наполеона, национально-освободительные революции - на Западе, Отечественная война 1812 года и восстание декабристов - в России...

Сгущая в несколько кованых, чеканных строк все то большое, сложное и трагическое, что происходило на глазах его поколения, Пушкин к одной из своих лицейских годовщин писал:

Припомните, о други, с той поры,

Когда наш круг судьбы соединили,

Чему, чему свидетели мы были!

Игралища таинственной игры,

Металися смущенные народы;

И высились и падали цари;

И кровь людей то Славы, то Свободы,

То Гордости багрила алтари.

Все это порождало в сознании людей той поры обостренное чувство истории, в котором наиболее чуткие современники видели новую отличительную особенность столетия, способствовало формированию особого «исторического направления» мысли, внимания, интересов.

С большой силой, и даже прежде всего, это сказалось в художественной литературе. Складывается новый жанр исторического романа, возникновение и пышный расцвет которого связаны с именем великого английского писателя Вальтера Скотта (1771-1832). Романы Вальтера Скотта и сейчас читаются с большим интересом, но для людей того времени они были в высшей степени новаторским явлением, важнейшим художественным открытием. Колоссальный успех и популярность романов «шотландского чародея», как называл его Пушкин, почти равнялись популярности поэзии Байрона. А молодой Белинский восторженно называл его «главою великой школы, которая теперь становится всеобщею и всемирною», «вторым Шекспиром». Значение романов Вальтера Скотта было так велико, что они оказали влияние даже на историческую науку: способствовали возникновению во Франции новой и для своего времени весьма прогрессивной школы буржуазных историков-социологов (Гизо, Минье, Тьерри).

Под пером Вальтера Скотта сложился и самый тип исторического романа, органически сочетающего художественный вымысел с реальной исторической действительностью. Формулу такого романа именно на основе опыта Вальтера Скотта и его многочисленных последователей во всех главных европейских литературах дал Пушкин:

«В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую на вымышленном повествовании»4.

Действительно, в центре повествования в романах Вальтера Скотта - вымышленные герои, вовлекаемые в водоворот истории и вступающие в непосредственную связь с подлинно историческими лицами, которые занимают периферийное место, но играют определяющую роль в жизни и судьбе вымышленных героев.

Огромным успехом пользовались романы Вальтера Скотта и у русских читателей двадцатых - тридцатых годов XIX века.

Вместе с тем национально-патриотический подъем, порожденный Отечественной войной 1812 года и последующим освобождением русскими войсками Европы от диктатуры Наполеона, вызвал повышенный интерес к русскому историческому прошлому. Отсюда - исключительный успех появившихся в 1818 году первых восьми томов «Истории Государства Российского» Карамзина. Появление их, по словам Пушкина, прочитавшего их все «с жадностию и со вниманием»,

«...наделало много шуму и произвело сильное впечатление. Три тысячи экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) - пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать Историю своего Отечества, дотоле им неизвестную... Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка - Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили»5.

В художественной литературе все чаще появляются произведения на историческую тему. Еще раньше тот же Карамзин написал две повести из русского прошлого: «Наталья - боярская дочь» (1792) и «Марфа Посадница» (1803), имевшие в свое время (особенно первая) громадный успех. Однако, написанные в обычной «чувствительной» манере Карамзина, они заключали в себе очень мало подлинно исторического. Мало историчны были и стихотворные «Думы» Рылеева, в которых дана целая галерея героев русского исторического прошлого. Основанные на материале, заимствованном в большинстве из «Истории Государства Российского», они носили, как и лучшее произведение Рылеева - историческая поэма «Войнаровский», - агитационно-декабристский характер. В этом же роде были и исторические повести ближайшего соратника Рылеева декабриста Александра Бестужева. Столь же далека от подлинной истории и сентиментально-романтическая русская историческая драматургия того времени. Единственное исключение - «Борис Годунов». Пушкин также заимствовал фактический материал в основном из «Истории» Карамзина, сумел полностью преодолеть консервативно-монархические тенденции последнего и создал в 1825 году первое в нашей литературе подлинно историческое произведение - реалистическую народную драму. Но «Борис Годунов» до 1831 года не разрешался Николаем I к печати.

Потребность русской читающей публики в произведении, которое, подобно произведениям Вальтера Скотта, в увлекательном романическом - «вымышленном» - повествовании развертывало бы широкую картину русского исторического прошлого, все настойчивее давала себя знать. Эту потребность чутко уловил Пушкин, до того писавший в стихах, но в середине 1827 года принявшийся за исторический роман в прозе «Арап Петра Великого».

Тем замечательнее инициатива Лажечникова, который, примерно в то же время и даже несколько ранее, задумал и начал работу над историческим романом «Последний Новик».

Не менее знаменательно, что, как и в «Арапе» Пушкина, действие романа Лажечникова отнесено к русским историческим событиям начала XVII века и непосредственно связано с личностью и деятельностью Петра I.

Глубоко своеобразная личность Петра, царя-просветителя, осуществившего важнейшие, исторически назревшие и необходимые государственные преобразования, создавшие могучую российскую державу, издавна привлекала внимание почти всех деятелей новой русской литературы, начиная с Кантемира и Ломоносова. В первые два десятилетия XIX века эта тема стала преимущественным достоянием реакционных писателей, эпигонов устаревшего классицизма XVIII века. Но после поражения декабристов она снова приобретает большое и прогрессивное не только литературное, но и общественное значение.

Крушение восстания узкого круга дворянских революционеров, далеких от народа и потому им не поддержанных, наглядно показало, что, говоря словами Радищева, «не приспе еще година», еще не сложилась в русских исторических условиях возможность успешного революционного переворота.

В то же время новый царь Николай I, стремясь после жестокой расправы над декабристами привлечь на свою сторону общественное мнение, затеял на первых порах ту традиционную «игру» в либерализм, которую вели в начале их царствований и его бабка Екатерина II и его покойный брат Александр I, Николай отстранил наиболее ненавистных деятелей александровского царствования - Аракчеева и Магницкого. Вернув из ссылки Пушкина, он заверил его, как до того заверял во время следствия многих декабристов, что намерен сам провести намечавшиеся ими реформы. Был образован негласный комитет для решения так называемого «крестьянского вопроса».

Эти посулы вызвали живое сочувствие как самого Пушкина, так и некоторых прогрессивно настроенных современников, которые единственный выход из создавшегося общественно-исторического тупика видели в осуществлении назревших преобразований «манием царя» - просвещенного монарха, действующего так же решительно и энергично, как действовал в свое время Петр I.

Именно в этом смысл знаменитого стихотворения Пушкина 182(i года «Стансы», в котором поэт «в надежде славы и добра» напоминал Николаю I деятельность его пращура Петра I и призывал его быть «во всем подобным» ему. Поэтому же, обращаясь к Николаю, называл ею вторым Петром декабрист А. Бестужев. Отсюда - и не ослабевающий в Пушкине до самого конца его жизни особый и настойчивый интерес к Петру и его времени. С этим же связано и обращение Лажечникова к эпохе Петра в своем первом историческом романе.

То, что Лажечников не случайно остановился именно на этой эпохе, лучше всего видно из следующего. Участник победоносной войны с Наполеоном, он и в русском прошлом искал событий, в которых с наибольшей яркостью и силой проявились бы героические черты русского национального характера, патриотический дух народа. Одним из таких событий была в начале XVII века борьба русского народа против польских интервентов, возглавленная Мининым и Пожарским. Сам Лажечников во вступительной главе «Последнего Новика» («Вместо введения») поясняет, что он не взял содержанием для своего исторического романа данную эпоху, потому что

«В палладиумах наших, Троицком монастыре, Нижнем Новгороде, Москве, разгуливало уже вместе с истиной воображение писателя, опередившего меня временем, известностью и талантами своими».

Лажечников не называет имени этого писателя, но совершенно несомненно, что он имеет в виду роман М. Н. Загоскина «Юрий Милославский, или русские в 1612 году», который действительно вышел в свет за два года до появления первых частей «Последнего Новика», в 1829 году, и как первый образец русского исторического романа нового вальтер-скоттовского типа имел исключительный успех у читателей. Но сам Лажечников начал работать над своим историческим романом еще с 1826 года, а за работу над «Юрием Милославским» Загоскин взялся только в 1828 году. Таким образом, выбор Лажечниковым исторической эпохи для своего романа был сделан вне всякой связи с романом Загоскина.

Вместе с тем автор «Последнего Новика» остановился на самом героическом событии данного периода - так называемой Северной войне, которая длилась свыше двадцати лет (1700-1721), захватив большую часть царствования Петра I, и имела жизненно важное значение для «России молодой» - растущего и крепнущего русского государства.

4

Карл Маркс подчеркнул, что ни одна великая нация не находилась в таком удалении от всех морей, в каком пребывала вначале империя Петра Великого. Выход к Балтийскому морю, обеспечивавший возможность наиболее непосредственных торговых и культурных связей с государствами Западной Европы, был необходимым условием существования и развития русской нации.

Исторические пути русского народа и народов, населявших Восточную Прибалтику, были издавна тесно связаны между собой. Еще во времена Киевской Руси в Восточной Прибалтике сооружались русские крепости, строились посады. В 1030 году великий князь Ярослав Мудрый утвердил свою власть на западном берегу Чудского озера, построив в Ливонии (так называлась в средние века территория Латвии и Эстонии) город Юрьев, получивший свое название по второму христианскому имени Ярослава.

Непосредственно граничила с Ливонией Новгородская Русь, в состав которой входили Карелия и ко второй половине XII века земли, расположенные у берегов Финского залива и по Неве: Водская земля и Ижорская земля, или Ингрия (Ингерманландия). Тесно сблизила народы Восточной Прибалтики с Русью ожесточенная борьба против немецких рыцарей-крестоносцев. Они в середине XIII века, под предлогом обращения языческой Ливонии в христианство, вторглись в страну, опустошая ее огнем и мечом, уничтожая или обращая в рабство прибалтийские народы. Восставая против захватчиков-крестоносцев, местное население призывало на помощь русских князей. Особенно усилился натиск на Восток со стороны немецких рыцарей и шведов после того, как Северо-Восточную Русь захватили монголо-татарские завоеватели. Вскоре после поражения русских на реке Калке (в 1224 году) римский папа Гонорий III обратился ко всем русским князьям, призывая их. под угрозой вторжения, добровольно подчиниться его власти и прекратить сопротивление немецким захватчикам. Над всей Русью, которой угрожали в эту пору и шведы, нависла непосредственная и смертельная угроза утраты не только политической независимости, но и национальной культуры.

Разгромив сперва шведов в битве на Неве (1240), затем немецких рыцарей в так называемом Ледовом побоище (1242), новгородский князь Александр Ярославич - Александр Невский - остановил продвижение тех и других на Восток. Но немецкие крестоносцы, образовав Ливонский рыцарский орден, овладели, при участии датских крестоносных феодалов и активном содействии Германской империи и папства, всей Ливонией, понастроив в ней замков, крепостей, в частности крепость Мариенбург на острове Алуксенского озера, монастырей и жестоко эксплуатируя в последующие три века коренное население. Древний русский город Юрьев был переименован в Дерпт и там учреждено епископство.

С образованием нового сильного центра русской государственности - Московской Руси, свергнувшей татарское иго, возобновилась борьба и с рыцарями Ливонского ордена, которые не только грабили пограничную полосу, но и не оставляли попыток захвата русских земель. В 1480 году они осадили Псков. Иван III совершил два похода в Ливонию, нанес несколько поражений немецким рыцарям (особенно успешной для русских была жестокая битва под Гельметом), занял некоторые важные пункты ордена. Но, успешно оборонив русские земли, ни сам он, ни его сын Василий III не смогли, поскольку орден заключил союз с Польшей и Литвой, вернуть прежние русские владения на Северо-Западе и снова пробиться к берегам Балтийского моря.

Задачу эту поставил перед собой Иван Грозный. После ликвидации остатков татарского ига - покорения Казанского и Астраханского ханств Иван IV в 1557 году направил русские войска в Ливонию, взял сильнейшие орденские крепости, в том числе Нарву, Нейгаузен, Дерпт, Мариенбург, и нанес поражения орденским войскам. В результате Ливонские рыцари были полностью разгромлены, орденская организация в 1561 году пала, и народы Ливонии были избавлены от тягчайшего немецкого ига. Однако, опасаясь укрепления Московского государства, в войну против него вступили Польша и Швеция, потребовавшие оставления занятых ими городов и областей. Завязалась новая длительная и очень тяжелая фаза Ливонской войны, которая продолжалась еще около двадцати лет (1563-1583), шла с переменным успехом, но не привела к желанным результатам: выйти к берегам Балтийского моря русским так и не удалось.

Решить назревшую национально-историческую задачу Иван IV завещал своим преемникам.

После распада Ливонского ордена Восточная Прибалтика снова стала предметом вожделения со стороны соседних государств и переходила из рук в руки. По закончившему Ливонскую войну Ям-Запольскому миру 1582 года Лифляндия (северная часть Латвии и южная часть Эстонии) отошла к Польше; в 1621 году она была захвачена Швецией, которая в результате военных реформ, проведенных шведским королем, выдающимся полководцем Густавом-Адольфом, стала не только господствующей державой в Восточной Прибалтике (по Столбовскому договору с Россией к ней перешли земли на побережье Финского залива), но и вообще одной из самых могучих европейских держав.

В середине XVII века новый поход в Прибалтику предпринял царь Алексей Михайлович, русские войска снова взяли Дерпт, отвоевали старинную русскую крепость Орехов, или Орешек, воздвигнутую в XIV веке у истока Невы великим князем Георгием Даниловичем и переименованную в Нотебург, и осадили Ригу. Однако и на этот раз добиться желанной цели не удалось: по Кардисскому миру 1661 года все отвоеванные места пришлось снова вернуть Швеции.

Возобновил и успешно завершил многовековую борьбу за выход России к Балтийскому морю сын Алексея Михайловича - Петр I.

Густав-Адольф был не только крупнейшим военным реформатором, но и выдающимся государственным деятелем. Он немало сделал для просвещения завоеванной им Восточной Прибалтики, открывал школы, в частности создал университет в Дерпте, сумел расположить к себе лифляндское дворянство и вместе с тем несколько облегчил положение крестьян. Однако его наследники восстановили против себя лифляндских дворян, отобрав у них земли, ранее отданные им в вечное потомственное владение.

Во главе недовольных встал молодой лифляндский дворянин Иоганн Рейнгольд фон Паткуль (1660-1707), приговоренный шведским королем Карлом XI к смертной казни, он бежал из страны и поступил на службу к саксонскому курфюрсту Августу II, который с помощью Петра I был возведен на польский престол. Направленный Августом в Москву для переговоров с Петром, Паткуль энергично содействовал заключению союза против Швеции между Петром, Августом и датским королем Фридериком IV. По соглашению между союзниками Польша снова должна была получить Лифляндию и Эстляндию (северная часть Эстонской ССР), а Россия - вернуть себе Ижорскую землю и Карелию. Вместе с тем Петр предупредил, что вступит в войну только по заключению мира со Швецией. Однако, не дождавшись этого, Август и Фридерик начали военные действия. Август во главе саксонских войск вступил в Лифляндию, а датчане захватили Гольштинию.

Швеция обладала в это время созданной Густавом-Адольфом сильнейшей армией в Европе, а ее новый король, молодой и воинственный Карл XII, считался искуснейшим и отважнейшим полководцем своего времени. Начало войны оправдало эту репутацию. Не давая союзникам объединиться, Карл начал бить их поодиночке. Совершив летом 1700 года внезапную высадку почти у самых стен Копенгагена, Карл, угрожая сжечь дотла незащищенную датскую столицу, принудил Фридерика IV отказаться от своих союзников и заключить невыгодный мир. Затем он устремился в октябре 1700 года в Восточную Прибалтику. Август безуспешно осаждал в это время Ригу. Петр I, получив известие о завершении мирных переговоров с Турцией, на следующий же день объявил войну Швеции и вместе со своей армией также вступил на землю Восточной Прибалтики, обильно в течение многих веков политую русскою кровью.

Первым крупнейшим успехом Ивана IV во время Ливонской войны было взятие Нарвы. Осадой Нарвы начал военную кампанию и Петр, рассчитывая вбить клин между частями шведской армии, расположенными в Лифляндии - Эстляндии и в Ижорской земле - Карелии. В свою очередь, Карл высадился наперерез союзникам в Пернове, находившемся примерно на полпути между Ригой и Нарвой, намереваясь прежде всего нанести удар по саксонским войскам. Узнав об этом, Август II поспешил снять осаду и отойти на юг. Тогда Карл бросил все свои основные силы против русских войск, состоявших в основном из стрельцов, мало владевших средствами и опытом для ведения войны против такого сильного противника и возглавлявшихся иностранными наемниками, многие из которых, во главе с главнокомандующим, герцогом де Кроа, увидя неблагоприятный оборот дел, передались Карлу. В результате русские войска понесли 19 ноября 1700 года тягчайшее поражение. Считая, что с русскими полностью покончено, Карл в июне 1701 года двинулся против Августа и, вытеснив его из Прибалтики, вторгся в Польшу. Одержав и здесь ряд побед и заставив польский сейм низложить Августа и возвести на польский престол своего ставленника, Карл не смог все же добиться решающего успеха и вынужден был надолго остаться в Польше.

Однако «любовник бранной славы», как называет Карла Пушкин в «Полтаве», авантюристически преувеличил свои силы и возможности и недоучел силы и возможности растущей и подымающейся русской нации.

Из полученного под Нарвой «кровавого урока» Петр сделал все необходимые выводы.

«...Когда мы сие несчастье (или лучше сказать великое счастье) под Нарвою получили, то неволя леность отогнала и к трудолюбию и искусству день и ночь прилежать принудила и войну вести уже с опасением и искусством велела», - писал он впоследствии.

Воспользовавшись передышкой, поскольку Карл «увяз в Польше», и со своей стороны всячески способствуя этому, Петр одновременно с исключительной энергией принялся проводить необходимые военные реформы, укреплять боевые средства и подымать ратное искусство создаваемой им вместо стрелецких частей регулярной армии. Особое - внимание уделил он строительству военно-морского флота и созданию мощной артиллерии. Пользуясь тем, что Карл оставил сравнительно небольшие отряды в Прибалтике, русские войска снова начали там активные военные действия, одержав несколько частных, но важных побед.

В конце 1701 года русские войска под командованием талантливого русского полководца Бориса Петровича Шереметева разбили у Эрестфера (Эррастфера), в 50 километрах от Дерпта, восьмитысячный отряд шведов под командованием генерала Шлиппенбаха. Этот первый успех, торжественно отпразднованный в Москве, Шереметев закрепил 17 июля 1702 года в сражении при мызе Гуммельсгоф. Из шеститысячного отряда шведов, защищавшего Гуммельсгоф, в живых осталось всего пятьсот человек. Боевые знамена и артиллерия неприятеля достались русским. Затем в августе 1702 года была взят штурмом крепость Мариенбург. Театр войны постепенно расширялся. В июле того же года русские солдаты, посаженные на лодки, атаковали шведские корабли в водах Ладожского озера, заставив уйти их в Финский залив. В августе отряд Апраксина разбил шведский отряд Кронгиорта у реки Ижоры. Теперь русским предстояло сделать последнее героическое усилие, чтобы выйти к морским берегам и овладеть землями, расположенными на побережье Финского залива. Побережье стерегли две шведские крепости, находившиеся у истока и устья Невы и считавшиеся неприступными, - Нотебург (Орешек) и Ниеншанц. Отрезав эти крепости друг от друга, Петр после десятидневной осады и тринадцатичасового штурма сумел 11 октября 1702 года «разгрызть... орешек». Отказавшись повиноваться офицерам, шведский гарнизон Нотебурга сдался на милость победителя. Город Нотебург Петр переименовал в Шлиссельбург, то есть "Ключ-город". Ключ этот был к морю, от которого отделяли теперь русскую армию лишь земляные валы и бастионы крепости Ниеншанц. Первого мая 1703 года Ниеншанц пал. Шведские корабли, шедшие на помощь крепости, но на неделю опоздавшие, были взяты в устье Невы на абордаж двумя флотилиями лодок, которыми командовал сам Петр и его любимец Александр Данилович Меншиков. Десять дней спустя - 16 мая - невдалеке от Ниеншанца, близ устья Невы, были заложены Петропавловская крепость и будущая столица Российской империи - город Санкт-Петербург.

В 1704 году русские войска взяли Дерпт, Нарву и Иван-город. В результате русские окончательно укрепились у Балтийского моря; шведские войска в Финляндии были отрезаны от войск в Эстляндии и от армии Карла XII, еще находившейся в Польше.

Основная цель Петра была достигнута. Но война была отнюдь не окончена. Предстояла ожесточенная схватка с главными силами Карла XII. Вместе с тем одержанные победы явились для русских войск превосходной школой военного дела, подняли их боевой дух, разрушив господствовавшее тогда представление о непобедимости шведов, и создали предпосылки для полного разгрома Карла под Полтавой.

Полтавский бой, хотя и после него война со Швецией продолжалась больше десяти лет, был ее поворотным пунктом. Именно потому победа под Полтавой - один из традиционных мотивов русской допушкинской литературы. В поэме "Полтава" Пушкин следовал вековой традиции и вместе с тем изобразил события с небывалой художественной силой.

Однако о ходе войны, предшествующем полтавской победе, в поэме совсем не говорится. Лишь в описании кануна полтавского боя в нескольких строках проводится контраст между тем, чем была русская армия в период разгрома под Нарвой и чем стала она теперь:

И злобясь видит Карл могучий

Уж не расстроенные тучи

Несчастных нарвских беглецов,

А нить полков блестящих, стройных,

Послушных, быстрых и спокойных,

И ряд незыблемый штыков.

Лажечников в своем романе отошел от традиции, поставив в центр его прибалтийскую кампанию 1701-1703 годов, то есть тот период Северной войны, который совсем еще не был освещен в художественной литературе и который сам автор справедливо именует «колыбелью нашей военной славы». В первых изданиях роман так и назывался: «Последник Новик, или завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого».

Однако одним этим автор (вероятно, поэтому вторая часть заглавия и была им впоследствии отброшена) не ограничился. Наряду с изображением борьбы Петра с внешним врагом в дальнейшем развитии романа довольно видное место отведено (с этим связана вся предыстория заглавного героя) и борьбе с врагами внутренними - царевной Софией Алексеевной и ее приверженцами - стрельцами, раскольниками.

Сообщая такой поворот теме романа, Лажечников становился на исторически правильный путь, ибо иначе картина петровского времени оказалась бы явно неполной и вместе с тем был бы ослаблен, если не вовсе утрачен, ее глубоко драматический колорит. Характерно, чт