Грибоедов

Орлов В.В.

1

Взгляни на лик холодный сей,

 Взгляни: в нем жизни нет;

Но как на нем былых страстей

 Еще заметен след!

Так ярый ток, оледенев,

 Над бездною висит,

Утратив прежний грозный рев,

 Храня движенья вид.

Эти стихи Баратынского устойчивая традиция называет "Надписью к портрету Грибоедова". Может быть, это и не так, но восемь строк поэта со скупой отчетливостью воссоздают образ величайшего нашего драматурга, - образ, загадочный для его современников и, по существу, оставшийся неразгаданным до конца и по сей день. Много лет спустя после Баратынского другой поэт, Александр Блок, впервые заговорил о "трагических прозрениях" и "безумной тревоге" Грибоедова - "неласкового человека с лицом холодным и тонким", "ядовитого насмешника и скептика", "петербургского чиновника с лермонтовской желчью и злостью в душе", создавшего гениальнейшую русскую драму. В самом деле, чем ближе вглядываемся мы в образ Грибоедова, чем глубже вдумываемся в смысл написанного им, тем более ощущаем кипение и жар его могучей творческой страсти, тем очевиднее становится драматизм его человеческой и писательской судьбы. Здесь раскрывается трагедия несверщившихся возможностей, обманутых надежд, неисполнившихся желаний, и самое "Горе от ума" предстает перед нами, как творческое выражение той безмерной тревоги духа, которая сжигала Грибоедова.

Вначале, как будто, ничто не предвещало трагедии. Молодость Грибоедова - безоблачна: веселая "допожарная" дворянская Москва, благополучный, устоявшийся быт родовитой семьи, необыкновенно раннее умственное развитие. Грибоедов "учился страстно"; одиннадцатилетним мальчиком он стал студентом Московского университета и за шесть с половиною лет прошел курс трех факультетов. Потом - 1812 год, патриотическое воодушевление, военная служба, Литва, офицерская среда, литературные безделки - корреспонденция об офицерском празднике, вполне "домашние" стишки. Еще позже - отставка, Петербург, театральные увлечения, французские водевили, "веселая и разгульная жизнь" в кругу актеров, танцорок и "почетных граждан кулис", светские интриги и любовные приключения, никакой "основательности": "Я такой же, какой был и прежде, пасынок здравого рассудка... и очень доволен своей судьбой... Еду в Шустерклуб; кабы ты был здесь, и ты бы с нами дурачился, - пишет он приятелю. - Сколько здесь портеру, и как дешево!", "Я молод, музыкант, влюбчив и охотно говорю вздор..."

Но только ли таким входит Грибоедов в жизнь и в литературу? Вовсе нет. Это - сложный, противоречивый характер. "Участь умных людей, мой милый, бо'льшую часть жизни своей проводить с дураками, и какая их бездна у нас!" - жалуется он тому же приятелю. "В Москве вес не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему". Новые исследования (М. В. Нечкиной) раскрывают обширные и глубокие связи молодого Грибоедова с кругами будущих декабристов. Наряду с "неистощимой веселостью и остротой", отмеченными его друзьями, с молодых лет им владеют совсем иные настроения - не юношеский скепсис, тяжелая тоска. Кровавый финал одной "интриги", в которой он принимал участие (несчастная дуэль Шереметева с Завадовским), произвел на Грибоедова сильнейшее впечатление. "На него нашла ужасная тоска и пребывание в Петербурге сделалось ему невыносимо". Пушкин, безусловно имея в виду эту роковую дуэль, писал впоследствии: "Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться однажды навсегда со своей молодостью и круто поворотить свою жизнь".

Вскоре представился случай "проститься с Петербургом и с праздной рассеянностью". Грибоедов уехал служить на далекую чужбину. В его жизни и судьбе, действительно, произошел крутой поворот. Но и в иранской глуши он не может обрести душевный покой: "Ничто веселое и в ум не входит", "веселость утрачена..." Он, в самом деле, навсегда утратил свою юношескую веселость. Письма его полны горьких сетований и размышлений: "Что за жизнь!..", "Я в тягость самому себе..." Его преследуют по пятам "скука и отвращение", тяготит "пустота душевная". И так - до самого конца: "Сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно веселый человек. Тьфу, злодейство! да мне невесело, скучно, отвратительно, несносно!", "Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная... Чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди...", "Кроме голоса здравого рассудка есть во мне какой-то внутренний распорядитель, наклоняет меня ко мрачности, скуке... Не знаю, чего хочу, и удовлетворить меня трудно".

В годы, проведенные на Востоке, сложилось мировоззрение Грибоедова, расширился его идейный кругозор и обогатился житейский опыт. "Секретарь бродящей миссии", "напитанный древними сказаньями", он жадно вбирал в себя впечатления открывшегося перед ним иного культурного мира. Путевые дневники Грибоедова рекомендуют его, как пытливого исследователя, историка, этнографа и лингвиста. И в зрелые годы он учился все так же страстно, - доказывая, что "чем человек просвещеннее, тем он полезнее своему отечеству". Приятель Грибоедова сообщает: "Он трудился беспрестанно над изучением предметов важных. Правоведение, философия. история, политические и финансовые науки составляли его всегдашнее упражнение". Грибоедову были доступны все высоты мировой культуры. Следы громадной учености видны в его разрозненных заметках. Он, конечно, был одним из образованнейших русских людей своего времени.

Примерно к 1825 г. окончательно сформировался и характер Грибоедова, - характер глубоко оригинальный, деятельный, волевой, резко выраженный во всех своих чертах. Вскоре пришла к нему слава - дипломатическая и писательская. Впрочем, в ней было нечто двусмысленное и горькое: одареннейшего русского дипломата держали даже не на вторых, а на третьих ролях, а "Горе от ума" оставалось не напечатанным и не пропущенным на сцену. При всем том перед Грибоедовым открывалась завидная, с точки зрения любого бюрократа, карьера, а успех комедии был бесспорен и велик. Однако полномочный посол и знаменитый автор менее всего склонен был считать себя баловнем судьбы. Достаточно пересмотреть письма Грибоедова, чтобы убедиться в том, насколько тяготился он службой и сомневался в возможности применить на деле свои знания и творческие силы.

Ему душно и тошно в "трясинном государстве", где "холод до костей проникает". Для себя он не видит впереди ничего светлого: "Нынче день моего рождения, что же я? На полпути моей жизни, скоро буду стар и глуп, как все мои благородные современники". Служба? Но - "в обыкновенные времена никуда не гожусь: и не моя вина; люди мелки, дела их глупы, душа черствеет, рассудок затмевается и нравственность гибнет без пользы ближнему. Я рожден для другого поприща..." Литература? Но - "вчера я обедал со всею сволочью здешних литераторов. Не могу пожаловаться, отовсюду коленопреклонения и фимиам, но вместе с этим сытость от их дурачества, их сплетен, их мишурных талантов и мелких душишек"; "грошевые их одобрения, ничтожная славишка в их кругу не могут меня утешить". Зато в Киеве, предавшись воспоминаниям о древней русской славе, он "пожил с умершими"; Владимиры и Изяславы совершенно овладели его воображением: "За ними едва вскользь заметил я настоящее поколение: как они мыслят и что творят - русские чиновники и польские помещики, бог их ведает..."

Остается творчество, независимость художника, свободное и гордое служение "искусствам творческим, высоким и прекрасным", чтобы создать собственный мир идей и образов, мир чистый, благородный и нравственный. Но тут вступают в дело мучительные сомнения в своих творческих силах и возможностях. Великую неудовлетворенность взыскательного художника таил в себе Грибоедов под личиной холодного иронического человека, отмахивавшегося от "авторства". "Меня слишком лениво посещает вдохновение... Я полагаю, что у меня дарование вроде мельничного колеса, и, коли дать ему волю, так оно вздор замелет; право... не знаю, с кем я умом поделился, но на мою долю осталось не много", "Могу ли прилежать к чему-нибудь высшему?..", "Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? Право, для меня все еще загадка. Что у меня с избытком найдется что сказать - за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем, как гроб!!.." Это говорилось Грибоедовым уже в ту нору, когда было создано "Горе от ума", обессмертившее его имя.

И, как итог всех этих грустных ламентаций о своей судьбе, - подлинный вопль отчаянья: "Буду ли я когда-нибудь независим от людей? Зависимость от семейства, другая от службы, третья от цели в жизни, которую себе назначил и, может статься, наперекор судьбе. Поэзия!! Люблю ее без памяти, страстно, но... кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов?.. Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов".

Это - замечательная по своей отчетливости автохарактеристика. Да, именно пламенный мечтатель в краю вечных снегов, но мечтатель особого склада, непохожий на других мечтателей, которыми была столь богата его эпоха, и притом переживший страшное крушение своей мечты.

Человек гениальных дарований, громадного ума, энциклопедического образования, не только первоклассный поэт, но и блестящий дипломат, удивлявший современников своими "государственными способностями", по их же наблюдениям, заменявший в Иране двадцатитысячную армию, - Грибоедов погиб тридцати четырех лет, не совершив, быть может, и десятой доли того, что совершить было в его силах.

Тенденции общественного и художественного мировоззрения Грибоедова находились в резком противоречии с тем социально-политическим укладом, в условиях которого ему суждено было жить и творить. Как подавляющее большинство великих русских людей старого мира, Грибоедов был жертвой самодержавно-крепостнического строя, глушившего и калечившего все лучшее, передовое, гениальное, что выдвигал русский народ. Воспитанник европейского и русского просветительства XVIII века, ревнитель национального культурного самоопределения русского народа, участник русского освободительного движения на его декабристском этапе, Грибоедов глубоко и страстно ненавидел окружавший его варварский и пошлый мир Фамусовых, Молчалиных и Скалозубов, Аракчеевых, Паскевичей и Нессельродов: "Какой мир! Кем населен! И какая дурацкая его история!" Он заклеймил этот мир в своей комедии, но выхода из него не нашел, да и не мог найти в силу исторических закономерностей. Больше того - он вынужден был служить этому миру.

Вульгарно было бы полагать, что Грибоедов служил исключительно под давлением внешних, житейских обстоятельств. Разумеется, в его возможностях было создать хотя бы иллюзию независимого существования. Тем не менее, он служил - честно и самоотверженно, но, конечно, не Николаю I, а России, и не по обстоятельствам, а по убеждению оказывал русскому государству очень крупные услуги. В этой связи возникают важные вопросы о том, как понимал Грибоедов свой патриотический долг, а также об активно-деятельных свойствах и практическом складе его натуры и об его отношении к декабризму (в широком смысле этого слова).

Грибоедову было в величайшей мере присуще Чувство национальной гордости. "Мне не случалось в жизни ни в одном народе видеть человека, который бы так пламенно, так страстно любил свое отечество, как Грибоедов любил Россию, - рассказывает один из близко знавших его людей. - Он в полном значении обожал ее. Каждый благородный подвиг, каждое высокое чувство, каждая мысль в русском приводили его в восторг". Это была любовь всеобъемлющая и принципиальная.

"Я хочу быть русским" - говаривал Грибоедов, и был им во всех своих чувствах, мыслях и поступках. Он тонко понимал русский национальный характер, любовался широтой размаха, отвагой, душевной красотой и живым умом русского человека, его "смелыми чертами и вольными движениями" (об Ермолове он писал, что это "истинно русская мудрая голова": "Мало того, что умен... но совершенно по-русски, на все годен"). Знаток и поклонник русской старины, прилежно изучавший летописи, народные песни и памятники древней письменности, он любил мысленно переноситься в "былые времена", в "века необузданной вольности", и даже, находясь в гостях у перса, воображал, что "перенесся за двести лет назад", в московский терем.

В этой связи находят объяснение антипатии Грибоедова ко всякого рода "клиентам-иностранцам", в частности - его неизменно враждебное отношение К немцам, которых он не терпел от всего сердца и "ругал наповал", утверждая в шутливой форме, что "быть немцем очень глупая роль на сем свете". Подчеркнутая любовь Грибоедова ко всему русскому приобретала порою чисто бытовое выражение. Когда следственная комиссия по делу декабристов заинтересовалась пристрастием его к "русскому платью", он дал такое объяснение: "Русского платья желал я потому, что оно красивее и покойнее фраков и мундиров, а вместе с тем полагал, что оно бы снова сблизило нас с простотою отечественных нравов, сердцу моему чрезвычайно любезных" (ср. жалобы Чацкого на "чужевластье мод" в его знаменитом монологе).

Грибоедов доказывал, что, наряду с "благими нравами", "любовь к отечеству и воинственный дух народа в защиту политического бытия своего основывают силу и прочность государства". За соотечественников он был готов "голову положить". Его воодушевляли победы русского оружия: "Нельзя русскому сердцу не прыгать от радости". А с какой страстью и энергией отстаивал он интересы родины - не только по долгу службы, но и по велению своей патриотической совести! В последнее свое пребывание в Иране, в очень сложной политической обстановке, он ревностно оберегал достоинство русского дипломата: "Слава богу... я поставил себя здесь на такую ногу, что меня боятся и уважают... Уважение к России и к ее требованиям - вот мне что нужно".

В то же время в патриотизме Грибоедова не было ничего от упрямой косности, шовинистической нетерпимости: национальная культура русского народа не мыслилась им в отрыве от общечеловеческой мировой культуры. Грибоедов не принадлежал к числу Иванов, не помнящих родства: он отлично знал историю русского народа и ясно сознавал древность его национальной культуры. Вовсе не святоша, он любил бывать в церкви - потому что "его приводила в умиление мысль, что те же молитвы читаны были, при Владимире, Дмитрии Донском, Мономахе, Ярославе, в Киеве, Новегороде, Москве..." Эта непрерывность национального культурно-исторического процесса, преемственность культурных эпох, полностью учитывалась Грибоедовым в решении им основной для всей русской прогрессивной общественности 1810-х гг. задачи выработки нового философского, социально-политического и художественного мировоззрения.

Одним из самых центральных вопросов, выдвигавшихся в плане решения этой задачи, был вопрос об европеизации России, ее государственного организма, ее общественного и культурного быта. При этом речь шла о радикальном переустройстве (а в иных случаях и о революционном разрушении) мира феодально-крепостнических отношений, практически - прежде всего о ликвидации рабства. Для Грибоедова существо проблемы европеизации России заключалось в том, чтобы при усвоении опыта западной цивилизации сберечь самобытные основы русской культуры в процессе переключения ее в русло общечеловеческого культурного движения. Культура русского народа мыслилась Грибоедовым, как один из участков этого общемирового движения, но при этом она должна была остаться русской культурой, ничего не утрачивая в своем исторически сложившемся национальном содержании. Эта идея национальною культурного самоопределения лежала в основе декабристских культурно-исторических концепций.

Грибоедов питал глубокое презрение к "нравственному ничтожеству, прикрывавшемуся лаком иноземной образованности". Он ратовал за то, чтобы сберечь вековые богатства национальной культуры от ассимиляции в модном внешнем европеизме дворянского класса, столько же чуждого интересам народа, как и его прошлому. Он возмущался лживостью и никчемностью искусственно созданных форм европеизированного быта, из-под которых выпирала азиатская дикость крепостничества. Это возмущение продиктовало ему в "Горе от ума" гневный протест против "нечистого духа пустого, рабского, слепого подражанья", против "чужевластья мод", которыми дворянская верхушка ("поврежденный класс полу-европейцев") отгораживалась от народа, названного в комедии "умным" и "бодрым" (кстати, современник свидетельствует: "Грибоедов чрезвычайно любил простой русский народ"). "Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!.. Народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки!" - записал Грибоедов под впечатлением подслушанных им возле Петербурга "родных песен", занесенных "со священных берегов Днепра и Волги".

Грибоедов пламенно любил Россию, но Россию не царей, помещиков и чиновников, а Россию народную - с ее могучими, затаенными до времени силами, заветными преданьями, умом и бодростью. Притом это была не слепая любовь "с закрытыми глазами, с преклонной головой, с запретными устами" (говоря словами Чаадаева), но - опять-таки характерная для декабристов - любовь "критическая", оборачивавшаяся жгучей ненавистью ко всяческому рабству и угнетению народа - социальному, политическому, духовному, Именно для участников декабристского движения апелляция к национальной истории, к героическому прошлому русского народа служила одним из основных приемов критики современного социального строя. "Возвышенная любовь к отечеству" сливалась в их сознании воедино с ненавистью к рабству и самовластию, унижавшим национальное достоинство русского человека. Декабрист М. А. Фонвизин, вспоминая, как "дух свободы повеял на самодержавную Россию", указывал, что офицеры гвардии вернулись из заграничных походов 1813-1815 гг. "с чувством своего достоинства и возвышенной любви к отечеству", что сравнение русской крепостнической действительности с общественно-политическими порядками на Западе "возмущало и приводило в негодование образованных русских" и их патриотическое чувство, что, наконец, они "усвоили свободный образ мыслей... стыдясь за Россию, так глубоко униженную самовластием". Устав Союза Благоденствия предписывал "быть особенным образом привержену ко всему отечественному и доказывать то делами своими"; цель Союза была сформулирована в уставе следующим образом: "Благо отечества", "утверждение величия и благоденствия российского народа". Только в свете такого революционного, декабристского осмысления патриотической идеи следует рассматривать и патриотизм Грибоедова.

На почве подобных настроений сложился воинствующий гуманизм Грибоедова, проникнутый верой в человека и пафосом борьбы за его духовное и социальное освобождение. О своей душе Грибоедов говорил: "Для нее ничего нет чужого, страдает болезнию ближнего, кипит при слухе о чьем-нибудь бедствии".

В частности, гуманистические убеждения Грибоедова со всей силой сказались в его отношении к горским племенам Кавказа. Он любовно изучал их жизнь и нравы. Патриотические чувства Грибоедова не имели ничего общего с официальным великодержавным шовинизмом. В проекте организации Российской Закавказской компании Грибоедов, по необходимости нейтрализуя свою мысль благонамеренными оговорками и апелляцией к "человеколюбию монархов", смело и широко ставил вопрос о сближении русских с "новыми их согражданами" в Закавказье, без различия языков и исповеданий, на основе "преследования взаимных и общих выгод" и "начертания законов, согласных с местными обычаями". Он прямо призывал правительство отказаться от "предрассудков" шовинистической исключительности и "равно благотворить всем своим поданным, какой бы они нации ни были".

Этой стороной своей деятельности, еще мало изученной, Грибоедов явственно перекликается с нашим временем. Его мысль о том, что русскому народу чужда националистическая ограниченность и нетерпимость (по свидетельству современников, он настойчиво выдвигал эту мысль), отвечает нашему представлению о дружбе народов и более, чем когда-либо, именно сейчас со всей силой убедительности звучат слова поэта, что "чрез сие создалась и возвысилась Россия".

Проверить свои мысли и соображения на практике, применить свой идеологический опыт и свои знания к реальному делу и тем самым послужить России и русскому народу - таково было всегдашнее побуждение Грибоедова, его основной жизненный стимул. Меньше всего он был человеком отвлеченного, абстрактного мышления. Деятельность, активное, творческое отношение к жизни - одна из наиболее резко выраженных черт характера Грибоедова, коренное свойство его натуры. Не оставаться праздным наблюдателем происходящего в мире, но самому практически участвовать в происходящем, "самому быть творцом нравственно улучшенного бытия своего" и тем самым творчески содействовать людям - так понимал Грибоедов назначение человека. "Вот еще одна нелепость - изучать свет в качестве простого зрителя, - записал он однажды. - Тот, кто хочет только наблюдать, ничего не наблюдает... Наблюдать деятельность других можно не иначе, как лично участвуя в делах... Нужно самому упражняться в том, что хочешь изучить".

Активное и практическое отношение к жизни отличает Грибоедова от подавляющего большинства людей его времени, - будь это разочарованные пассеисты с наклонностью к элегической скорби или восторженные мечтатели с наклонностью к либеральному красноречию. Даже лучшие, наиболее передовые люди эпохи были людьми не дела, а фразы; декабристская среда дает тому не мало примеров. Грибоедов вовсе не похож на пылких и прекраснодушных героев десятых - двадцатых годов с их бурным романтическим воодушевлением. Человек громадной душевной страсти и могучего темперамента, он таил их в себе, расхолаживал разумом и выработал реальный взгляд на жизнь. В этом смысле он сродни Чаадаеву, Пестелю, декабристу Лунину, партизану Фигнеру, по существу, выпадавшим из общего "стиля" эпохи. Все это - люди с холодными лицами, с затаенными страстями, с трезвым рассудком и с горечью в сердце.

Практицизм и реализм Грибоедова определили его отношение к декабристам. Он был кровно связан с декабристским движением, с революционным подпольем 1810-1820-х гг. и, вероятно, формально состоял членом тайного общества. Истинная роль, которую играл он в декабристской организации, до сих пор не выяснена, но можно предположить, что она была велика. Нужно думать, что не без оснований Грибоедов был арестован по обвинению в учреждении тайного общества в Отдельном кавказском корпусе и в распространении политической литературы в Грузии. Многозначительно в этом смысле дошедшее до нас известие, будто бы в середине декабря 1825 г. Грибоедов (находившийся в это время на Кавказе, при Ермолове) говорил: "В настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина" (ср. в письме его от 18 декабря 1825 г.: "Какое у вас движение в Петербурге!! - А здесь... подождем"). Освобождение Грибоедова из-под ареста с "очистительным аттестатом" может быть объяснено лишь отсутствием прямых улик и, дополнительно, заступничеством влиятельного Паскевича.

Грибоедов был человеком декабристского духа. Декабризм был общей базой философского, социально-политического и художественного мировоззрения Грибоедова, равно как и нормой его общественного поведения, и самое творчество его представляет собою один из наиболее разительных примеров художественного выражения декабристской идеологии. Это - бесспорно. Тем ре менее, проблему Грибоедова неправомерно решать только в рамках декабризма. И мировоззрение, и творческая практика Грибоедова были, конечно, значительно шире и емче; они не укладываются без остатков в декабристские политические, экономические, историко-философские и эстетические концепции, - и остатки эти весьма существенны. По многим важнейшим вопросам, в том числе и конкретно политическим, Грибоедов придерживался особых точек зрения, свидетельствующих не только о чертах сходства, но и о чертах различия между ним и декабристами.

В частности, по всему складу своего государственного ума, с точки зрения реального политика, Грибоедов раньше других со всей остротой ощутил кризис радикализма декабристского толка, определившийся, по существу, еще до 14 декабря. Он не верил в реальные политические перспективы декабризма, как движения, Изолированного от широких народных масс и тем самым обреченного на неуспех. Предание приписывает ему такую фразу о декабристах: "Сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России". Также и грандиозный торгово-промышленный проект Грибоедова (Российская Закавказская компания) выражает прогрессивно-буржуазные экономические и просветительские тенденции, далеко не во всем совпадающие с программой декабризма, имеет своим источником иные филиации современной Грибоедову западно-европейской общественной мысли и вообще, при ближайшем рассмотрении, должен быть оценен, как явление последекабристской идеологии. В этом проекте, как и во всем, чад он делал, Грибоедов был устремлен в будущее и опережал историю.

Сомнения в реальном исходе дела декабристов определили как самостоятельность общественной позиции Грибоедова в период подъема декабристского движения, так и известную промежуточность ее после 1825 г. Скепсис Грибоедова был оправдан историей. 14 декабря показало предел дворянской революционности. Первенцы русской свободы честно сложили спои головы или ушли на каторгу, и с их крушением кончилась целая эпоха русской истории. Вся обстановка общественного быта резко изменилась, наступило время жестокой реакции, полицейского сыска, придавленности и немоты. Новые революционные силы еще только накапливались где-то в глубине общества, не пробиваясь наружу. Герцен очень точно сказал, что для того, чтобы вынести воздух этой мрачной эпохи, "надо было приспособиться к неразрешимым сомнениям, горчайшим истинам, К собственной немощности, к постоянным оскорблениям каждого дня; надо было... приобрести навык скрывать все, что волнует душу, и не растерять того, что хоронилось в ее недрах, - наоборот, надо было дать вызреть в немом гневе всему, что ложилось на сердце... надо было обладать беспредельной гордостью, чтобы высоко держать голову, имея цепи на руках и ногах".

Крушение декабризма по-разному определило судьбы людей грибоедовского поколения, случайно либо не случайно уцелевших при разгроме. Одни - наспех и навсегда распрощались с опасными "мечтами юности", чтобы органически врасти в новую обстановку; другие, как, к примеру, М. Ф. Орлов, утешались эффектным, но вполне беспочвенным и безобидным фрондерством. Грибоедов, разумеется, не мог примириться с моралью и порядками "трясинного государства", а новые подспудно складывавшиеся общественные отношения оставались для него неясными. Вместе с тем он был слишком активной натурой, чтобы найти утешение в салонном фрондерстве, подобно Орлову, или в гордом одиночестве, подобно Чаадаеву с его чисто умозрительным неприятием действительности. По всему складу характера, по темпераменту Грибоедов не мог оставаться в стороне от живой жизни, от практического дела. Но жизнь, окружавшая его, была еще более жалкой, позорной и мрачной, нежели та, которую сам он заклеймил в своей комедии.

Отсюда - внутренняя противоречивость позиции Грибоедова: сделав попытку переступить через свой век и войти в новую эпоху, не поступившись ни единым из своих убеждений, он вынужден был служить тому миру, который сам ненавидел и презирал, В этом мире задавали тон люди уже совершенно иной психологии, иного поведения; Грибоедову среди них было явно не по себе. Служебная карьера, при внешнем ее блеске, никак не могла удовлетворить Грибоедова. Его грандиозные "воображения и замыслы" терпели крушение в обстановке канцелярской рутины. Он чувствовал в себе призвание и силы к широкой деятельности в общегосударственном масштабе, а его сделали винтиком в бюрократической машине николаевской монархии. Официальная Россия, заставив Гениального человека стать холодным чиновником с лицом, в котором "жизни нет", в сущности, платила ему лишь презрительным равнодушием. Пушнин имел все основания сказать о Грибоедове: "Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан". Говоря фигурально, перед пламенным мечтателем Чацким открывалась лишь умеренная и аккуратная карьера Молчалива, и это, конечно, было для Грибоедова самым страшным предзнаменованием. Отсюда - трагическое переживание им двусмысленности своего положения, его тоска, озлобленность и вспышки бешенства, недовольство самим собой, вечная самопроверка и самокритика.

О том же, как тяжело переживал Грибоедов разгром декабристов, видно из драгоценного для нас рассказа Петра Бестужева - одного из пострадавших по делу 14 декабря, встречавшегося с Грибоедовым на Кавказе. "Слезы негодования и сожаления дрожали в глазах благородного; сердце его обливалось кровию при воспоминании о поражении и муках близких ему по душе в, как патриот и отец, (он) сострадал о положении нашем. Не взирая на опасность знакомства с гонимыми, он явно и тайно старался быть полезным. Благородство и возвышенность характера обнаружились вполне, когда он дерзнул говорить государю в пользу людей, при одном имени коих бледнел оскорбленный, властелин!.. Единственный человек сей кажется выше критики, и жало клеветы притупляется на нем". Далее, отмечая, что душа Грибоедова была "чувствительна ко всему высокому, благородному, геройскому" и что им руководствовали "правила чести, коими б гордились оба Катона", Бестужев говорит: "Разбирая его политически, строгий стоицизм и найдет, может быть, многое, достойное укоризны, многое, на что решился он с пожертвованием чести; но да знают строгие моралисты, современные и будущие, что в нынешнем шатком веке в сей бесконечной трагедии первую ролю играют обстоятельства и что умные люди, чувствуя себя не в силах пренебречь или сломить оные, по необходимости несут их иго. От сего-то, думаю, происходит в нем болезнь, весьма на сплин похожая..."

Это очень глубокая и точная характеристика Грибоедова. Со словами Петра Бестужева полностью согласуются лирические признания Грибоедова, проникнутые ощущением крушения декабризма и собственной судьбы:

Не наслажденье жизни цель,

Не утешенье наша жизнь...

Нас цепь угрюмых должностей

Опутывает неразрывно.

Когда же в уголок проник

Свет счастья на единый миг,

Как неожиданно, как дивно!

Мы молоды и верим в рай, -

И гонимся и вслед, и вдаль

За слабо брежжущим виденьем.

Постой! и нет его! угасло!

Обмануты, утомлены.

И что ж с тех пор? - Мы мудры стали,

Ногой отмерили пять стоп,

Соорудили темный гроб

И в нем живых себя заклали.

Премудрость! вот урок ее:

Чужих законов несть ярмо,

Свободу схоронить в могилу

И веру в собственную силу,

В отвагу, дружбу, честь, любовь!!!

Примерно за год до смерти Грибоедов признался своему задушевному другу Степану Бегичеву: "Все, чем я до сих пор занимался, для меня дела посторонние, призвание мое - кабинетная жизнь, голова моя полна, и я чувствую необходимую потребность писать". А его, между тем, заставляли служить, упрятали в далекое восточное захолустье, куда он уехал в последний раз с предчувствием, что назад уже не вернется. В самом конце перед ним, как будто, блеснул луч света - надежда на личное счастье с грузинской девушкой, ставшей его женой. Но и здесь его одолевали тяжкие сомнения: "Мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений вновь бросаться в новую жизнь?.. Это теперь так светло и отрадно, а впереди как темно! неопределенно!" Он жил с чувством отчаянной тоски, с навязчивой мыслью о самоубийстве, - с каждым днем "все далее от успокоения души и рассудка", - и в конце концов, в сущности, сам выбрал себе смерть - по выражению Пушкина, "мгновенную и прекрасную".

Однажды Грибоедов промолвился: "Есть внутренняя жизнь, нравственная и высокая, независимая от внешней". Скептицизмом, иронией и сарказмом, маской преуспевающего чиновника по ведомству иностранных дел, с "меланхолическим характером" и "озлобленным умом" (черты, отмеченные Пушкиным) - он как бы заслонил, законспирировал свою внутреннюю жизнь, которая лишь изредка, короткими вспышками, пробивалась наружу, случайные следы которой сохранились в интимных письмах поэта или в рассказах его друзей. Этой же высокой и напряженной жизни русская культура обязана созданием одного из самых драгоценных своих сокровищ, которое мы называем творчеством Грибоедова.

2

Писательская судьба Грибоедова не совсем обыкновенна. Он остался в истории "автором одной книги" (homo unius libri); все, что написано им сверх "Горя от ума", не может итти ни в какое сравнение с бессмертной комедией. Это бесспорно, но, вместе с тем, обычное представление о Грибоедове, как о "литературном однодуме" с чрезвычайно узким творческим диапазоном, ограниченным рамками комедийного жанра, как о писателе, случайно создавшем гениальное произведение и истощившем в нем свои творческие силы, - представление это искажает правильное историко-литературное осмысление всего художественного наследия Грибоедова от ранних его пьес до поздних трагедийных замыслов и снимает вопрос об интенсивном и сложном пути его творческого развития.

Драматургия молодого Грибоедова - еще вся целиком в традициях "легкой" светской комедии классического стиля, господствовавшей на русском театре в начале XIX века. Полупереводные - полуподражательные "комедии интриги", с которых начал Грибоедов ("Молодые супруги", "Притворная неверность"), построены по узаконенному шаблону, по правилам, предписанным французской драматургической теорией. Как прилежный, но робкий ученик, молодой Грибоедов следовал этой безжизненной и условной теории. Традиционные сюжетные перипетии и ситуации, основанные на незамысловатых эффектах любовной интриги, закостенелые формы шестистопного стиха, схематизм в обрисовке персонажей, крайняя бедность, если не полное отсутствие сколько-нибудь весомого идейного содержания - вот, что характеризует эти пьески, в которых ничто еще не предвещает автора "Горя от ума".

Сцены из комедии "Своя семья, или Замужняя невеста" стоят на значительно более высоком идейном и художественном уровне. В частности, глубоко присущее Грибоедову тонкое чувство языка, проникающее в самую природу "театрального", звучащего со сцены слова, подсказало ему здесь тщательно разработанные стиховые диалогические формы, основанные на богатстве и разнообразии живых разговорных интонаций и отражающие речевую практику дворянского общества начала XIX века. Впоследствии эти формы нашли необыкновенно широкое и блестящее применение в "Горе от ума".

В ряду ранних произведений Грибоедова особняком стоит сочиненная им сообща с П. А. Катениным большая оригинальная комедия в прозе "Студент". Это - комедия памфлетно-сатирического склада, написанная в литературно-полемических целях и начиненная пародиями на стихи поэтов сентиментально-элегического стиля. Резкое изображение быта и нравов, известная широта охвата социальной темы (см., например, д. I, явл. 12), нарочитая "грубость" и "простонародность" языка, довольно откровенное пренебрежение каноническими правилами французской теории - все эти качества противопоставляют "Студента" жанру легкой светской комедии, в традициях которой складывалась драматургическая практика молодого Грибоедова. Элементы бытовой сатиры, наличествующие в "Студенте", могут быть соотнесены с "Горем от ума", да и самый образ Звёздова в известной мере предвосхищает образ Фамусова.

Именно то обстоятельство, что в ранних пьесах Грибоедова не чувствуется руки гениального мастера, лежало в основе версии о неожиданности, с