Русская литература второй половины XX века – непонятная, странная литература. Странна она и широтой затрагиваемых тем, и разнообразием формы – в ней трудно выделить какую-то единую проблему. “Язык всегда крутится вокруг больного зуба”, - сказал в одном из интервью В. Астафьев о роли искусства, а сколько у нашей эпохи “больных зубов”! Отсюда и неоднородность современного искусства, и неоднозначность его, и читательский интерес к произведениям дня сегодняшнего. Читатель ищет в литературе решение вопросов, которые ставит время. Но не только проблема “хлеба насущного” волнует талантливого автора – темы вечные поднимает он в своих произведениях: оттененные эпохой, в каждом произведении они звучат по разному, но общей стороной их является обращение к человеку, к душе. Одним из ярчайших представителей современной литературы, автором, в рассказах и романах которого органично переплетается частное и общее, мгновенное и вечное, является В. Астафьев. Обратимся к одному из его произведений и попытаемся найти ответы писателя на вопросы эпохи и человека.
Итак, рассказ “Руки жены”. Композиция обыкновенна для русской литературы – рассказ в рассказе. {ее мы встречаем и у….}. Такая композиция позволяет автору не только заставить читателя задуматься над темой, затронутой в произведении, но и самому почувствовать себя на месте наблюдателя, сделать какие-то выводы… “Наблюдатель”, герой, от чьего имени ведется повествование – журналист, который приехал в “уральскую тайгу”, чтобы написать “очерк о безруком герое, лучшем охотнике Райзаготпушнины”, Степане Творогове, во многом отражает позицию самого автора, и мы попытаемся доказать это.
Рассказ начинается с описания пейзажа: природа живет в рассказе Астафьева. Автор будто “оживляет” камни, ручьи, деревья с помощью метафоричности языка, насыщенности маленького описания поразительными эпитетами и олицетворениями, наделяющими лес и его обитателей почти человеческими чертами: камни вдавливаются в мох “по макушку”, “ключи и ключики” – автор любовно называет их “мелочью” - загораживаются от солнца, жизнь не останавливается ни на мгновение, здесь “ плодятся, добывают еду, охотятся друг за другом” птицы и зверьки. Описание пейзажа завершается почти как в сказке: петь птицы улетают обыкновенно “в другое место, выше, на гору”, где солнце видно дольше, и “когда они пели, на них никто не нападал”. Читатель чувствует жизнь, бьющую ключом в уральской тайге, он полон звоном ручьев, шорохами, пением птиц – писатель мастерски использует сочетания [л]и [л’], [ц] и приглушенного [п], шипящего [ш] и яркого [ж]. За счет неисчезающей аллитерации мы видим продолжение этой тайги и жизни и во втором абзаце, в описании крепкого, “напружиненного” Степана и как то не сразу замечаем небольшую фразу: “Рук у него не было”. Но и обратив на нее внимание, мы не придадим этому факту большого значения: Степан так твердо, так “прытко” передвигается по лесу, как может передвигаться только истинный его житель; он не выпадает из нарисованного в начале пейзажа, он – часть его. Лишним в этой картине предстает рассказчик. Он “ругается про себя”, идя по тайге, а косогор, так чудно описанный в первом абзаце, называет “проклятым”.Но такое впечатление о рассказчике как о чуждом природе существе временно: уже в следующем эпизоде, когда Степан предложит отдых “уморившемуся” журналисту, тот снова обретет чувство уральской тайги, и снова зазвучит для читателя в полный звук чуть приглушенная раньше музыка “ключика”. Этот пейзаж играет иную, нежели первый, роль в рассказе: через образ вытащенного из “луночки” Степаном муравья, который сразу “рванул в траву, видно, вспомнив про жену и семейство”, автор, во-первых, дополняет портрет уральского охотника – “внимательный, строгий взгляд”, “не…морщины, а вехи”, а во-вторых, приближает читателя к одной из основных тематических линий рассказа – дома, семьи, любви. Следующим абзацем писатель продолжает описание Степана, и читатель все больше восхищается этим сильным человеком: он не зависит от своей “неполноценности”, живет свободно и полно, изобретая для своей жизни новые приспособления, побеждая любые предрассудки. Журналист, с чьих слов мы узнаем охотника, знает о нем и о его семье – жене Надежде, матери – почти все, но чего-то ему еще не хватает, что-то “оставалось такое, без чего не мог он писать в газету”. Он признается Степану, что ему “трудно писать” о нем, говорит, что “наверное, ничего не выйдет” без какого-то недостающего звена. И неожиданно это звено получает от самого охотника, который рассказывает журналисту о своей жене – это начало “рассказа в рассказе”…
Повествование свое Степан начинает тем, что ведет рассказчика к странно торчащей среди просеки “кособокой черемухе”. Этот куст особенный для героя, читатель понимает это еще до того, как охотник начнет рассказ: Степан улыбается этой черемухе, он “воркует ” над ней (“воркование” это читатель тоже “слышит”: “Сладка, холера! …уральский виноград” - акцент на [л’], [р]), а чуть позже объясняет свое состояние: “А-а, ягоды на этой черемухе добрые и мне памятные”. И “он стал рассказывать о том, как в конце солнечного августа, на закате лета шли они с Надеждой из больницы вдоль этой линии высоковольтной”. В его рассказе едва мелькнувшая выше жена “безрукого героя” станет основой жизни человеческой, а журналист - вместе с ним и читатель – поймет, чего не хватало ему для очерка: не ясно было, где источник силы Степана, а теперь он раскрыт самим “героем”. Кто же такая жена охотника? Во-первых – и смысл имени сразу ясен нам – Надежда. Несколько раз Астафьев так строит фразы героя, что она обретает второй смысл: “Беда заслонила от Степана все: и шахту, и свет, и Надежду”. Надежда здесь не только имя любимой девушки, но и вера в возможность дальнейшей жизни, пропавшая после трагедии. Герой спрашивает себя: “И вот так всю жизнь?”, и почти отвечает на свой вопрос утвердительно, но в больницу приходит она, возвращая желание жизни, любви, возрождая надежду. Она проста и искренна как сама природа Урала, писатель подчеркивает это просторечными оборотами в ее репликах: “детишек байкала”, “ишь ведь мчится”, но ведь герою именно это и нужно было в тот момент: красота и ясность леса, привычные с детства. Надежда ведет Степана к чудом сохранившемуся на просеке кусту черемухи, будто говорит: “Гляди, он выжил – и ты не пропадешь”. Но он “отстраняется”: “Рук у меня нету, Надя”. И она “вскидывается”: есть у него руки, ее руки, и есть у него ее любовь. Надя возродила любимого человека, а черемуха обвенчала их. И “ничего с тех пор выплеснулось…. Надя…весь потолок держит”. Заметим, герой уже не называет жену Надеждой, она теперь – Надя. Для него теперь в ней и жизнь, и вера, и надежда, которую она когда то ему вернула…
Последний абзац рассказа снова начинается пейзажем, и в этом пейзаже мы слышим уже не рассказчика, но самого Астафьева: “Все так же стояло над миром доброе пока еще небо, но уже с набухающими облаками” - это обращение художника к читателям, предупреждение его. Ведь “самолетик” счастья, гармонии, олицетворяемого в рассказе Надеждой, “вот-вот поднимется и полетит далеко-далеко”, чтобы никогда не вернуться. А чего не хватает нам для того, чтобы оставить небо над головой “добрым”, чтобы исчезли “набухающие облака”? “Нам не хватает сердца”, - так отвечает писатель на это вопрос, и дает своим героям это доброе сердце, чтобы хотя бы они, если люди не могут, сумели сохранить красоту и гармонию человеческих отношений для тех, кто унаследует “это безумный мир”…