Таинственная поэтика «Сказания о Мамаевом побоище»
Кириллин В. М.
Общая филологическая характеристика памятника и вопрос о тексте как объекте исследования
Несмотря на то что библиография научных работ, посвящённых "Сказанию о Мамаевом побоище", значительна[1] , идейно-художественная природа этого произведения мало интересовала исследователей. Всего несколько страниц посвятил данной проблеме Л. А. Дмитриев, специально занимавшийся литературной историей памятника. Он констатировал его "книжно-риторический", "церковно-религиозный" характер, обусловленный стремлением автора выразить идею победного торжества христианства над враждебным нехристианством, духовно-художественно осмыслить факт стояния русичей за свою веру, показать, каким должны быть перед лицом опасности и идеальный глава и защитник государства, и подвластный ему народ. Вместе с тем учёный выявил и в общих чертах описал стилистическое своеобразие "Сказания": последнее формировалось за счёт введения в повествование эвхологического, библейского, книжно-литературного, народно-эпического контекстов; за счёт причудливого сочетания яркой метафоричности и педантичной документальности, реализма и символики образов, конкретики и гиперболичности деталей; за счёт, наконец, возвышенной поэтической интонации [2].
Отдельные аспекты общих наблюдений Л. А. Дмитриева были разработаны другими отечественными исследователями "Сказания о Мамаевом побоище".
А. Н. Робинсон, например, пришёл к выводу о более сложном комплексе идей, выражаемых этим произведением. По его мнению, автор последнего, исходя из реального для него факта воссоединения большей части Руси и её освобождения от ордынского ига при великом московском князе Иване III, придал действиям князя Дмитрия Ивановича по отпору Мамаю всеобще объединительное значение, а самому противостоянию двух сил — смысл теологической антиномии Добра и Зла. Соответственно, победа на Куликовом поле трактовалась им как "свыше предустановленное возмездие" ордынцам за нашествие на Русь, как исполнение русскими воли Божией, как результат их благочестия, мученического подвижничества и героизма ради Христа. Выражение этих идейных задач, прежде всего применительно к образу князя Дмитрия Ивановича — христианина, подвижника, полководца, осуществлено автором "Сказания" посредством "искусного" сюжетопостроения, а также комбинирования художественных средств и приёмов, заимствованных из церковной книжной и светской эпической средневековых литературных традиций в сочетании с "новаторским" умением выдержать на протяжении всего рассказа тон напряжёной эмоциональной экспрессии [3].
Мысль о "закономерности торжества добра… над злом, неизбежности краха гордых планов завоевателей", победе "христианского смирения над гордостью", согласно наблюдениям В. В. Кускова, внушалась также читателям "Сказания о Мамаевом побоище" с помощью последовательно использованного в нём приёма сравнения или сопоставления как участников, так и самого факта Куликовского сражения с персонажами и событиями библейской и христианской истории [4].
Сравнительно комплексный, целостный и конкретно-иллюстративный анализ особенностей сюжетного построения, композиционной организации, образной структуры, системы художественных средств, отличающих "Сказание" предпринят только Н. В. Трофимовой [5]. Здесь важно отметить выявленный исследовательницей повествовательный принцип, которого держался составитель произведения. Свой рассказ он построил посредством сцепления отдельных — главных и вспомогательных — сюжетных линий, или эпизодов-микросюжетов, многообразно используя описание действий, ситуаций, окружающей обстановки, воспроизведение речей, молитв, посланий, монологов и диалогов, собственные ремарки и при этом обогащая те или иные заимствования из других произведений самостоятельными дополнениями.
Должно отметить также недавние работы А. Е. Петрова. Этот исследователь выявил характерное для "Сказания о Мамаевом побоище" единство анахронистической и церковно-риторической структуры повествования с присущим последнему литургическим контекстом, который повлиял не только на фактографическое содержание, но и на идейную концепцию сочинения как рефлекс охранительных религиозных умонастроений и церемониальных особенностей жизни великокняжеского двора в конце XV в. [6] и как выражение темы жертвенности русских во имя победы над "неверными", темы покровительства Православной Церкви русскому воинству, темы главенства и ответственности Москвы "за судьбу всей Руси".
Наконец, итальянский учёный Марчелло Гардзанити, обратившись к вопросу об отражении в "Сказании" представлений о связи Москвы с непосредственно окружающими её землями и вселенной в целом, конкретизирует известный вывод о церковно-религиозной специфике его содержания. Соответственно, произведение обнаруживает намерения автора "представить" победу русичей "над татарскими ордами" в свете "осуществления божественного провидения", а сам военный поход против Мамая интерпретировать как "священнодействие" [7].
Все приведённые характеристики "Сказания о Мамаевом побоище" как памятника литературы верны. Однако, на мой взгляд, ценность их была бы куда более ощутимой и показательной, если бы уважаемые учёные филологи в своих размышлениях чётко опирались на анализ какого-то определённого текста, рассматривая его как конкретный, обусловленный волей составителя или редактора литературный факт. Правда, при этом неминуемо нужно было бы решить вопрос относительно того, какой именно из всех известных текстов "Сказания" в таком случае следует выбрать в качестве опорного. Действительно, ведь только в одном XVI в., согласно самым ранним рукописям, данное повествование о Куликовской битве бытовало в четырёх версиях — Основной, Летописной, Киприановской, Распространённой, при том что все они заметно вариативны и, главное, с разной полнотой воспроизводят его первоначальную — лишь гипотетически представимую — версию [8], возникшую (к чему теперь склоняется большинство учёных) довольно поздно: возможные временные рамки появления таковой — от последнего десятилетия XV в. до второй трети XVI в. [9]
По утвердившемуся теперь мнению, наиболее близкой к авторскому варианту произведения является Основная редакция. Но и она текстуально неустойчива. Исходя из содержания и состава списков, эту редакцию "Сказания о Мамаевом побоище" разделяют на несколько групп. И наиболее важными при этом являются тексты группы О, соответствующие списку РНБ, О. IV, № 22, и группы У, соответствующие списку РГБ, собр. Ундольского, № 578 [10]. Оба указанных списка были составлены не позднее 30-х годов XVI в. [11]
Сравнение списков Основной редакции "Сказания" показывает, что её текст по варианту У заметно более развит, особенно в окончательных разделах повествования, посвящённых возвращению русских войск после победы на Куликовом поле [12]. То есть структурно и содержательно он наиболее целостен. К тому же, согласно недавно обоснованному мнению, как раз в этом варианте лучше, чем в прочих, отразился оригинал произведения, созданный, возможно, епископом Коломенским Митрофаном [13].
Не беря на себя смелость подтверждать или отрицать последнее, должен, тем не менее, заметить, что именно означенный текст как литературный феномен, конгениальный, несомненно, по художественному исполнению определённым авторским представлениям, замыслу и целеустановкам, должен был бы вызвать первостепенный интерес литературоведов. Уж очень он любопытен. И даже странно, что до сих пор он вообще ни разу не подвергался сколько-нибудь внятной литературоведческой оценке.
Надо сказать, решение такой задачи не только назрело, но теперь стало возможным благодаря появлению научно выверенного издания [14], спустя девяносто лет после первой публикации списка Унд-578 [15].
Система повествовательных деталей, образная и сюжетно-композиционная структура памятника
Сразу же должен признаться: первая реакция, которая возникает при чтении варианта У Основной редакции "Сказания о Мамаевом побоище" — это восторженное удивление. Так поразительно продуманна и гармонична его повествовательная структура, а именно композиционное построение, комплекс образов, деталей, подробностей. И очевидно, что многое в данном тексте может быть объяснено только мистико-символическим типом авторского сознания, причём сознания, которое отличало также и автора первоначальной версии "Сказания" , и особенно составителя его последующей переработки или копии в виде варианта У.
Убеждающим рефлексом именно такой умозрительной настроенности, на мой взгляд, является то, что лежит на поверхности исследуемого предмета, а именно настоятельное внимание автора к разным числовым указаниям в ходе его рассказа о Куликовской баталии. Сравнительно с общим объёмом текста их не так много. В ряде случаев обыкновенна и их смысловая роль. Например, числами определяется количество: "И рече ему князь великый: "Дай же ми, отче, два воина от полка своего…"" [16]; "Князь же великый поя с собою десять мужь гостей московскых сурожан…" [17] "…откуду ему прииде помощь, яко противу трех нас въоружися?" [18]; "Вою с нами седмьдесят тысящь кованой рати удалыя Литвы…" [19] (этого чтения нет в варианте О [20]). Числа обозначают даты или время: "Приспевшу же четвергу августа 27…" [21]; "Часу же второму уже наставшу, начаша гласи трубныя от обоих стран сниматися" [22]. Между прочим, даты иногда даны описательно: "Князь же великый прииде на Коломну в суботу, на память святого отца Моисия Мурина" [23]. Числа указывают на порядок: "Сам же взя благословение у епископа коломенскаго, перевозися Оку реку; ту отпусти в Поле 3-ю сторожу…" [24]. Числами отмечается период времени: "И ркоша ему бояре его: "Нам, княже, за пятнадесять дний исповедали, и мы же устыдихомся тобе поведати…"" [25]; "Той же язык поведает: "Уже царь на Кузмини гати… по трех днех имат быти на Дону"" [26]. Числа фиксируют расстояния: "Великому же князю бывшу на месте, нареченом Березои, яко за двадесят и три поприща до Дону…" [27]. Несомненно, в цитированных повествовательных фрагментах числа употреблены по своему прямому назначению — ради документальности и фактографической точности и без каких-либо коннотаций. Во всяком случае, наличие в подобных случаях некоей дополнительной семантики не ощущается.
Но совершенно особую функцию в тексте рассматриваемого повествовательного варианта "Сказания" выполняют, по-видимому, самоподобно употреблённые числовые интексы, а именно не раз повторяющиеся числа 8 и 4. В нём, например, как и во всех других редакциях памятника, сообщается, что победный перелом в битве 1380 г. между войском князя Дмитрия Ивановича и ордынцами произошёл в "осьмый час" дня. Однако в созданной прежде "Сказания" пространной редакции "Повести о Куликовской битве" данный факт приурочен к "девятому часу" дня. Очевидно, что и в том и в другом случае древнерусские книжники, во-первых, пользовались литургическим, изначально библейским, а значит сакральным, счётом времени (который не соответствовал дискретности реального светового дня на Руси); а во-вторых, что указанный ими момент перемены вообще условен, соотнесён с идейно-поэтической сутью означенных литературных повествований, а не с действительным ходом событий.
Таким образом, отличающие "Сказание" и "Повесть" числовые повествовательные детали подлежат анализу в плане их художественно-семантической нагрузки и — шире — в контексте средневековых представлений о мире, истории, творчестве как отражениях — с точки зрения средневекового человека — божественного первоначала. Другими словами, нужно думать не об их фактографичности, но об их иносказательном значении в авторском и читательском понимании.
В связи с этим напомню вкратце самое существенное.
Согласно "Сказанию о Мамаевом побоище", битва состоялась в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, в пятницу 8 сентября 6888 г. от Сотворения Мира. Начало ей положено было, когда во "второй час" дня сосредоточенные по краям поля силы русских и ордынцев выступили навстречу друг другу [2. После смертного поединка Александра Пересвета с ордынским богатырём и по наступлению "третьего часа" войска сошлись "крепко бьющеся" [28]. С исходом шестого часа, то есть в "седьмом часу дни", "поганые" начали одолевать воинов Дмитрия Ивановича, что сопровождалось мистическим явлением: "в шестую годину" некий "самовидец" узрел среди ясного неба низко опустившееся над "полком великого князя" багряное облако со множеством простертых из него рук. Наблюдая превосходство "поганых", начальник засадного полка князь Владимир Андреевич рвётся в бой. Но воевода и знаток таинственных знамений Дмитрий Волынец останавливает его: "Не уже пришла година наша!… мало убо потерпим до времени подобна, вън же час имаем въздарие отдати противником и от сего часа имат быти благодать Божиа и помощь христианом". И вот, когда "приспе" восьмой час и "духу южну потянувши" [30], русская засада выступила, и "милостию …Бога, и …Матери Божиа, и молением и помощию… Бориса и Глеба" Мамай был побеждён [31].
Более ранняя "Повесть" содержит совершенно иную хронологическую и фактографическую интерпретацию хода сражения. Битва началась 8 же сентября, но в субботу. По истечении "третьаго часа" утра русские перешли через Дон. "В шестую годину дни" противники сошлись [32] и бились "от 6-го часа до 9-го". "В 9 час дни призри Господь… на вси князи рустии… видиша бо вернии, в 9 час бьющеся, ангели помагают крестьяном" — а именно святые Георгий Победоносец, Димитрий Солунский, Борис и Глеб во главе с архистратигом Михаилом. Одновременно в стане Мамая увидели "тресолнечный полк и пламенные их стрелы" [33]. Это и стало моментом победы для одних и поражения для других. Как видно, в "Повести" нет речи ни о поединке, ни о засадном полке, ожидающем "подобного" часа для выступления, нет указания на "дух южный", а также иначе рассказано о небесной помощи русичам. Содержательно сюжет "Повести" проще, и вместе с тем отличающие его хронометрические указания ассоциативно яснее в плане их соотнесённости с библейским контекстом (в 3-м часу Христа распяли, в 6-м внезапно наступила тьма на земле, в 9-м Спаситель "испустил дух" — Мк. 15: 25-37) и с литургическим временем (в частности, с последованием часов). Знаковая сила триады, прямо и прикровенно представляемой числовыми индексами (кроме 3, ещё 6 и 9 как кратные 3), весьма выразительно подчёркивается здесь также лексически, — образом небесного тресолнечного воинства. Такая организация повествовательных деталей определённо должна была и отражать и порождать единственно возможную мысль о законном, благодаря Божию заступлению, торжестве символизируемого тройкой христианства над "содомлянами". Аналогичное использование числа 3 можно наблюдать, например, в тексте "Девгениева деяния" [34].
Иносказательная семантика "осьмого часа" "Сказания" как мистического, "подобного" момента перелома в битве не столь прозрачна. Прежде всего, потому, что число 8 не ассоциируется с ритмом столь привычной для древнерусского общества богослужебной жизни. Тем интереснее раскрыть данную загадку.
К счастью, начало осмыслению указанного литературного факта уже положено. Его весьма интересно истолковал историк В. Н. Рудаков [35]. Исследователь семантически связал обе детали: и указание на "осьмый час", и указание на "дух южный" (которое не подразумевает движения попутного ветра, а есть метафора ниспослания русским Небесной помощи от пределов вселения Божественной Благодати). В таком случае "осьмый час" представляется знаменательным моментом разделения: он для Руси стал концом попущения и началом милосердия Божия. Это — "счастливый" час. Его знаковость определялась тем, что символическая семантика числа 8 была сопряжена с представлением о последнем веке как времени Царствия Божия, и усугублялась тем, что он пришёлся именно на год 6888-й от С. М. и именно на 8 сентября — праздник Рождества Богородицы, который замечу, согласно стихире "Службы Рождеству" трактовался как "начало спасения нашего" [36]). Таким образом, "осьмый час" "Сказания" в качестве знаковой детали усиливал и уточнял присущее произведению провиденциальное понимание победы на Куликовом поле, то есть интерпретацию таковой как "эсхатологического избавления православных христиан" [37].
Несомненно, и данные наблюдения и связанные с ними выводы верны. Тем не менее, ими проблема толкования обозначенного в подразумеваемом литературном памятнике победного рубежа не исчерпывается, ибо, на мой взгляд, размышление исследователя осталось несопряжённым, во-первых, с художественной структурой произведения в целом, а во-вторых, с возможными отвлечённо-идеальными и даже конкретно-реальными предпосылками, которые могли изначально повлиять на замысел его автора.
Надо сказать, взгляды В. Н. Рудакова недавно получили развитие в попытке другого историка, Р. А. Симонова, трактовать момент победы на Куликовом поле как час "добрый". Этот час был искусственно предложен составителем повествования, который, при эзотерической склонности к тайноведению, в своих хронократорных построениях вполне мог руководствоваться сведениями справочного трактата конца XV в. "Часы на седмь дней: добры, и средни, и злы". Однако при этом новый толкователь прямо признаёт недостаточную для каких-либо определённых выводов научную разработанность вопроса о степени влияния в древнерусском обществе математических (вернее, параматематических) знаний на духовно-художественную деятельность [38] и так же, кроме того, ограничивается фрагментарными наблюдениями над памятником.
Другими словами, ввиду стремления к максимальной завершённости и эффективности герменевтического дискурса относительно "Сказания о Мамаевом побоище" необходим масштаб его системного анализа.
В самом деле, оказывается, рассмотренная выше повествовательная деталь нумерологического свойства в изложении по варианту У вовсе и весьма не одинока. Во-первых, здесь (между прочим, в отличие от списка Основной редакции РНБ, О. IV, № 22, от Летописной [39] и Киприановской [40] редакций, но зато так же, как в Ермолаевском списке [41] Основной версии и в Распространённой редакции [42]) на "восьмый час" дважды обращено внимание читателя, — не только в эпизоде о выступлении засадного полка русских и победном переломе в битве, но и чуть ранее, при воспроизведении сдерживающего пыл Владимира Андреевича размышления Дмитрия Волынца: "Беда велика, княже, не уже приде година! Начиная бо без времени вред себе приимет. Мало убо потръпим, да время получим и отдадим въздание противником. Толико Бога призывайте! Осмаго же часа година приспе, в онь же имат Бог благодать свою подати христьаном" [43]. Во-вторых, свой очевидно специальный интерес к числу 8 автор варианта У являет и далее в других эпизодах. Так, по его интерпретации происшедшего, во время осмотра поля сражения после битвы князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич прежде всего останавливаются на месте, "иде же лежат осмеи князей белоозерскых вкупе побитых" [44] (это числовое уточнение отсутствует в варианте О и в Распространённой редакции [45], однако имеется в Ермолаевском списке [46] и в Киприановской редакции [47], а вот в Летописной редакции говорится о пятнадцати князьях [48]). Прощание с убитыми и их погребение продолжаются 8 дней: "Князь велики стоя на костех восмь дний, разгребаша христианскаа телеса" [49] (эта подробность имеется в Основной редакции по списку РНБ, О. IV, № 22 [50] и по Ермолаевскому списку [51], а также в редакциях Киприановской [52] и Распространённой [53], но отсутствует в Летописной редакции [54]). Наконец, число 8 оказывается связанным (причём только в варианте У) с возвращением победителей домой: "Прииде же князь велики на Коломну з Дону в осмый день" [55]. Но и это не всё. Замечательно, что о возвращении русских мистически провидел Сергий Радонежский. И рассказ, посвящённый данному чуду, будучи литературным фактом единственно версии У, вполне обличает весьма неравнодушное отношение автора последней к числу 8. Приведу его полностью:
"И в то время (то есть когда Дмитрий Иванович, совершив в Москве все свои молитвенные благодарения, "сяде не столе своем". — В. К.) преподобный Сергии з братиею вкуси брашна в трапези, не по обычаю въстав от стола и "Достойно" створив. И рече: "Весте ли, братиа моа, что се есть створих?" Не може ему ни един отвещати. И рече им: "Князь великый здрав есть, и пришел на свой стол, и победил своя враги". И въстав от трапезы и поиде в церковь з братиею, нача пети молебен за великаго князя Дмитриа Ивановича, и брата его князя Володимера Андриевича, и за литовские князи. И рече: "Братиа, силнии наши ветри на тихость преложишася!" И рече: "Аз есмь вам проповедах, пришла ко мне весть з Дону въ вторый день, яко победил князь великый своя супротивники. И опять пришла ко мне весть в осмый день, яко князь великый пошел з Дону на свою отчину и идет по Рязанскои земли. И услышал то князь Олег рязанскый, избегл отчины своея. Князь великый пришел на Коломну в осмый день, и был на Коломне 4 дни, и поиде с Коломны на 5 день, и пришел на Москву в осмый день". И скончав молебен изыде из церкви" [56].
Цитированный эпизод замыкает круг восьмеричных и явно условных деталей "Сказания" в версии У. Удивительно, но в этом тексте они выражены именно восемь раз повторенным числительным 8, при троекратном, как бы нарочито усиленном, его повторе в завершение! Особенно привлекает внимание хронология обратного движения Московского князя: победив Мамая 8 сентября в "осьмый час" дня, он 8 дней остается на месте битвы, затем 8 дней добирается до Коломны и на 8 день после этого прибывает в Москву.
Однако имеющиеся в эпизоде знаки таинственности ещё не исчерпаны. Составитель повествовательного варианта У отмечает, что из-за трапезного стола преподобный Сергий встал как-то странно, "не по обычаю", будто поражённый чем-то, и совершенно не к случаю прочитал славословие Богоматери (напомню: при этом надлежало читать благодарственную молитву). Текст славословия в "Сказании" опущен, — несомненно, как слишком хорошо всем известный. Однако следует подчеркнуть, что по весьма уместному совпадению в нём содержатся как раз восемь богословских именований восхваляемого адресата: "Достойно есть, яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную, и Пренепорочную, и Матерь Бога нашего! Честнейшую херувим и славнейшую серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем!" [57].
Под впечатлением от указанных совпадений, и в частности от столь красноречивого умолчания, у древнерусского читателя поневоле должно было возникнуть ощущение тайны, а у современного исследователя — убеждение в каком-то умысле автора. Но, к счастью, нет ничего тайного, что бы ни стало явным!
Между прочим, только версия У Основной редакции "Сказания о Мамаевом побоище" отличается полной обратной повторяемостью сюжетного построения, или симметрией архитектоники рассказа о военной кампании во главе с Дмитрием Ивановичем. В ней, как и в других версиях произведения, великий князь показан в действии. При этом главным индексом его активности является движение, — сначала перед битвой, затем после.
И вновь поражает последовательность книжника!
Например, в контексте повествования о событиях, происшедших с момента получения Дмитрием Ивановичем вести о выступлении Мамая против него и до выхода русских войск из Коломны навстречу Мамаю, определённую роль играют глаголы движения. Основанные на них предложения построены трафаретно и синтаксически единообразно, если не принимать во внимание различий по степени распространённости. И все они касаются личной — индивидуальной — духовной подготовки великого князя к отпору врагам, к которой он приступил, призвав русичей собираться с силами в Москве: "И посла по брата своего, князя Володимера Андреевича, в своей бо бяше отчины в Боровци, и по все князи руские розосла и по вся воеводы местныя, повели им скоро к себе быти на Москву" [58]. Почти аналогичный текст читается в Ермолаевском списке [59], но отсутствует в Киприановской редакции [60] и сокращенно передаётся Летописной [61] и Распространённой [62] редакциями. Наиболее же развито это чтение в варианте О Основной редакции [63].
Разумеется, в рассказе о последовательности событий, предшествующих походу, Дмитрий Иванович как главный действующий персонаж (получающий известия, размышляющий, призывающий, повелевающий, прощающийся) упоминается неоднократно, но собственно история его личного — интимного — духовного укрепления неизменно отмечена глаголами движения. И при этом основанных на таковых предложений в тексте именно восемь! Их неизменное структурное подобие, замечу, создаёт некий повествовательный ритм:
1. По получении вести о выступлении Мамая, "князь же великый… поем с собою брата своего князя Владимера Андреевича и поидоша к преосвященному митрополиту Киприяну…" [64].
2. Узнав об измене Олега Рязанского, Дмитрий "паки поим брата своего князя Володимера и иде второе к преосвященному митрополиту и поведа ему, как Ольгерд литовскый и Олег рязянскый съвокупишася с Мамаем на ны" [65].
3. Повелев своим войскам собраться в Коломне, "князь же великый Дмитрий Иванович поим с собою брата своего князя Володимера и вси князи руские и поехаша к живоначальной Троици и к преподобному Сергию благословения получити…" [66].
4. Получив благословение радонежского подвижника, Дмитрий Иванович "приеха з братом своим с князем Володимером Андреевичем к преосвященному митрополиту Киприяну и поведа единому митрополиту, еже рече ему святый старец…" [67].
5. В Москве накануне выхода в Коломну он молится перед святынями. Три молитвы прочитаны им в Успенском соборе: "князь великый Дмитрий Иванович поим с собою брата своего князя Владимера Андреевича и став в церкви святыя Богородица пред образом Господним…" [68].
6. "И паки приде к чюдотворному образу Госпожи Царици, иже Лука евангелист написа…" [69].
7. "И паки иде къ гробу чюдотворному чюдотворца Петра преблаженнаго…" [70].
8. Четвёртая и последняя молитва прочитана в Архангельском соборе: "Князь же великий Дмитрий Иванович и со своим братом князем Владимером иде в церковь небеснаго въеводы архистратига Михаила и биша челом святому его образу…" [71].
Других сообщений, касающихся именно этой части поведения Московского князя в "Сказании" нет. И опять не могу не заметить: повествование о его передвижении с целью духовной подготовки для битвы с Мамаем содержится и в других вариантах Основной редакции "Сказания" — О и по Ермолаевскому списку. Имеется оно также, однако с иной предикативной структурой, разрушенной посредством сокращений или дополнений, в Летописной, Киприановской и Распространённой редакциях. А вот детальный рассказ о возвращении победителей домой наличествует только в тексте У. И структура этой повествовательной части знаменательнейшим образом аналогична — по числу дискретных акцентов и синтаксической организации — структуре рассказа о духовной подготовке перед выступлением на поле Куликово! При описании возвращения русских составитель данного текста так же скрупулезно сообщает о движении и церемониальных остановках Дмитрия Ивановича. Это либо преодоление им какого-то пространства, либо церемониальная остановка.
1. "И поиде князь великый по Рязанской земли…" [72].
2. "Поиде князь велики ко своему граду Коломне…" [73], где происходит его встреча с "архиепископом".
3. "Князь же великый приде в Коломенское село…" [74]. Здесь он встречается с братом Владимиром Андреевичем.
4. "И сам князь великий приде на заутрие, на праздник святей Богородици. Митрополит же Киприан срете великого князя в Ондриеве манастыре…" [75].
5. "Иде князь великый з братом своим с князем Володимером и с литовскыми князми на град Москву… Княгиня же великаа Евдокия срете своего государя во Фролскых вратах…" [76]. Москва, таким образом, является четвёртым пунктом торжественной остановки Дмитрия Ивановича после прохождения его войск через Рязанскую землю.
6. Далее отмечается движение князя в Кремле к княжескому дворцу с попутным молитвенным благодарением: а) "и поиде… вниде" в Архангельский собор для поклонения перед иконой Архангела Михаила; б) "и по сем иде к сродником своим" — в том же храме, то есть, видимо, к гробницам Ивана Даниловича Калиты и Симеона Ивановича Гордого; в) "и изыде из церкви со своим братом князем Володимером и с литовскими князьми, поиде" в Успенский собор для поклонения перед иконой Божией Матери; г) "и иде ко гробу преблаженнаго Петра"; д) "…изыде ис церкви и иде в свое место" . Знаменательно, что княжеский дворец оказывается в данном описании четвёртым пунктом движения князя внутри Кремля, а последнее при этом обозначено восьмикратным повтором этимона "идти".
7. Из Москвы князь отправляется в Троицкий монастырь. "И поиде князь велики к отцу преподобному Сергию и з братом своим и с литовскими князьми…" [78].
8. После этого Дмитрий Иванович возвращается в Москву, где прощается со своими литовскими союзниками. "Князь же великы поиде на Москву…" [79]. И это завершительное сообщение "Сказания".
Как видно, весь заключительный раздел рассматриваемого текста снова подчинён восьмеричному принципу построения. И опять-таки в данном случае необходимо чётко отличать описание именно личного движения Дмитрия Ивановича от описания прочих его поступков и связанных с ним событий.
Выявленные, таким образом, особенности варианта У Основной редакции "Сказания" — и нумерологическая зеркальность его сюжетно-композиционной организации, и последовательная повторяемость нумерологических повествовательных деталей — позволяют уверенно полагать, что составитель данного текста с их помощью стремился выразить какую-то свою определённую идею и что она как-то связана с символико-ассоциативной семантикой числа 8. Тем более, что этим только не исчерпываются зарегистрированные здесь нумерологические склонности книжника. Точно так же, и даже ещё более настоятельно, он пользуется, выстраивая свою версию повествования, четверицей, видимо, придавая особое значение свойству её кратности восьмёрке.
В самом деле, в тексте "Сказания", например, последовательно фигурирует в качестве повествовательной подробности число 4. При этом должно отметить однообразие приёма введения данной нумерологемы в рассказ и, похоже, настоятельное однообразие.
Так, впервые означенная нумерологема появляется в эпизоде, посвящённом первой встрече узнавшего о выступлении Мамая против Руси Дмитрия Ивановича с митрополитом Киприаном. Святитель якобы посоветовал князю откупиться от ордынского темника дарами вчетверо большими, чем обычно: "…вам подобает православным христианом, князем русским тех нечестивых дарми утоляти четверицею сугубо…" [80].
Затем, описывая первую встречу передовых монголо-татарских отрядов с русскими после переправы последних через Дон, автор "Сказания" почему-то утверждает, будто супостатам примерещилось, что войско Дмитрия Ивановича вчетверо больше их собственного: "…божьим промыслом много видеша людей (русских. — В. К.) и поведоша царю своему (Мамаю. — В. К.), яко четверицею множае их" [81]. В Киприановской редакции данное известие отсутствует [82].
По знаменательному совпадению, с этим соотношением идеально согласуется соотношение убитых в сражении. После битвы князь Дмитрий Иванович, осмотрев место "побоища", оказывается, понял, что его воинов было "бита много, а четверицею поганых" [83]. В Киприановской редакции эта деталь не отмечена [84], а в Распространённой изменена: "седмерицею" [85].
Аналогичный сопоставительный смысл, видимо, имеют и указания, что в ходе битвы видели, как князь Дмитрий Иванович лично сражался "с четырме печениги" [86], что после поражения Мамай "побеже с четырми мужи" [87] (Киприановская редакция указывает неопределённо: "в мале дружине" [88]), что если некогда, согласно утверждению княгини Евдокии, на Калке было убито "православных христиан 400000" [89] (в вариантах О и Ермолаевском, а также в Летописной и Распространённой редакциях этой подробности нет [90], исключена она — вместе с текстом плача Евдокии — и из Киприановской редакции), то теперь, по свидетельству князя Владимира Андреевича, против Мамая выступило войско русских в количестве "400000 кованой рати" [91] (в варианте О и версии по Ермолаевской рукописи, а также в Летописной редакции уточнение о количестве русских войск отсутствует [92], в Киприановской редакции: "вящше четырехсот тысящ" [93], в Распространённой — "множество избранных витезей" [94]).
Наконец, только в рассматриваемом варианте "Сказания" (кроме списка Унд. 578) имеется уточнение о том, что весть о победе русских достигла Москвы "в четвертый день после бою" [95]; только здесь — отличительно от всех других повествовательных версий памятника, составленных в XVI в. (за исключением отчасти Киприановской редакции), — дважды отмечен факт, что, возвращаясь после победы с поля Куликова в Москву, князь Дмитрий Иванович по пути останавливался в Коломне и оставался там "4 дни" [96] и что, прибыв в Москву, он до своего отъезда к преподобному Сергию также оставался там "4 дни" [97].
Очевидно, что указанные мелкие подробности зачем-то были нужны составителю текста У. Какие-то он заимствовал из других источников (например, из "Задонщины"), какие-то ввёл в повествование самовольно, но в любом случае факт повторения им числовой детали создаёт эффект нарочитости и специального акцента. И это тем более представляется значимым, что ведь такие детали почти всякий раз условны, а в некоторых случаях, очевидно, гиперболичны.
Между прочим, в тексте "Сказания о Мамаевом побоище" четверицы, приведённые явно, то есть обозначенные лексически, не одиноки. С ними, например, коррелируют последовательно и обычно однотипно введённые в рассказ неявные, описательные четверицы. Например, не раз отмечается, что русскую коалицию против Мамая возглавляли именно четыре князя — Дмитрий Иванович Московский с братом Владимиром Андреевичем Серпуховским и двое Ольгердовичей, Андрей и Дмитрий. При этом именно текст варианта У особенно насыщен подобными повествовательными формулами:
1. "Князь же великий нача думати з братом своим князем Владимером и с литовскими князми: Зде ли паки пребудем или Дон перевозимся?…" [98] (в Киприановской редакции данная количественная определённость уничтожена: "Тогда князь великы Дмитрей Иванович призва к себе брата своего Володимера Андреевичя, и вся князи, и воеводы, и велможи, и нача советовати с ними…" [99]).
2. "Начен же князь великый Дмитрий з братом своим с князем Володимером и с литовскими князми, с Ондрием и з Дмитрием Олгердовичи, до 6-го часа полци учрежали…" [100] (в Киприановской редакции этого текста нет [101]).
3. "Князь же Володимер Андреевич ста на костех под черным знаменем и не обрете брата своего великаго князя в полку, токмо литовские князи…" [102] (в Киприановской редакции количественной конкретики нет: "Возвратив же ся князь Володимер Андреевич и ста на костех, и виде множество избиеных… нача князь Володимер искати брата своего великаго князя Дмитриа Ивановича и не обреете его, и биашеся главою своею…" [103]).
Нижеследующие описательные количественные указания обнаруживаются только в тексте У.
4. "Рече же князь великый брату своему Володимеру и князем литовским: Братиа моя милаа, пению время, а молитве час!" [104].
5. "Иде князь великый з братом своим с князем Володимером и с литовскыми князми на град Москву…" [105].
6. "И изыде (Дмитрий. — В. К.) из церкви съ своим братом князем Володимером и с литовскыми князьми, поиде в церковь святыа Богородица…" [106].
7. "И поиде князь велики к отцу преподобному Сергию и з братом своим и с литовскыми князьми…" [1`07]. О поездке Дмитрия Ивановича в Троицкий монастырь сообщает и Киприановская редакция, но без указания на состав сопровождающих его лиц [108].
Любопытно, что и во главе войска монголо-татар непосредственно на поле Куликовом — правда, согласно только единственному упоминанию — были тоже как бы четыре командира: "Безбожн