Перипетии жизни.
Содержание.
1. ВУЛКАН, КОТОРОГО НЕ БЫЛО.
2. СОЙДУТСЯ ЛИ КОЛЕИ!
3. ВАРИАЦИИ В СТИЛЕ РЕТРО.
4. АРИТМИЯ ПЛАНЕТЫ.
5. НЕ ИСКЛЮЧАЯ КАТАСТРОФ...
6. ЖИВАЯ ЛЕСТНИЦА ДО САМОГО ДНА.
7. МАЯТНИК ЭВОЛЮЦИИ.
ВУЛКАН, КОТОРОГО НЕ БЫЛО.
Странный низкий гул неприятно давил на уши. Жители северо-восточных поселков острова Кунашир (они первыми обратили внимание на этот гул) сначала приняли его за отдаленный раскат грома. Однако небо было совершенно чистым, стоял ясный июльский полдень. Грому среди ясного неба не придали значения. Кого на Курилах удивишь такими вещами! Здесь привыкли к капризам стихии. Непогода может налететь когда угодно. Как-никак рядом Тихий океан.
Но на этот раз в природе происходило что-то для кунаширцев все же необычное. Гул нарастал. И тоном стал выше, и шел он вовсе не с неба, а откуда-то изнутри острова. Когда же в рыбацких домах задребезжали посуда и оконные стекла, люди бросились наружу, решив, что начинается землетрясение. Под ногами в самом деле словно бы возникла дрожь. Последовало несколько несильных толчков. Но затем произошло то, к чему меньше всего в поселках были готовы,— грохнул Тятя. Больше 160 лет стояла великая гора тиха и нема, и вдруг...
Первый столб пепла с сильным шумом вырвался из середины северного склона. Черная туча стремительно поднялась в вышину. Такой же выброс скоро заметили и на восточной стороне горы. Облако пепла спустилось вниз, густо накрыло прибрежные поселки. Стало темно — вытянутой руки не видно. И в этом мраке возникло странное мерцающее свечение словно в воздухе закружились мириады светлячков. Оно исходило от опускавшихся частиц пепла, до того сильно те были наэлектризованы. Но что от чего — разобрались после. А тогда странное свечение, как все непонятное, сильно напугало людей. Тем более что с его появлением прервалась связь поселков с внешним миром.
Их вызывали непрерывно. Ни один не отзывался. В ответ — только треск эфира. На проходившие суда полетели радиограммы: «Обеспечьте эвакуацию населения!»
Видимость к тому времени стала отвратительной. Подойти к берегу было непросто. Но до поселков все-таки добрались. Людей с острова сняли. Всех до одного. А сняв, поспешили отойти подальше от берега. Тятя уже распалился не на шутку. С каждым часом он становился все грознее. Другие корабли, оказавшиеся поблизости, тоже (поскольку люди были спасены) старались не приближаться к острову. Оттуда летели каменные бомбы, которые с шипением плюхались в море, высоко вздымая воду. Никому не хотелось заполучить на палубу увесистый дымящийся гостинец. Впечатление было такое, будто с берега вели беспорядочный артиллерийский обстрел.
И только одно небольшое судно мчалось на полной скорости в обратном направлении — туда, где с каждой минутой становилось все опаснее. Ночью оно вышло из Южно-Курильска и взяло курс на район извержения. Усиливающийся пеплопад накрыл палубу и все палубные надстройки темно-серой пеленой. Но суденышко не сбавляло хода. Когда забрезжило утро, ему удалось, оставаясь вблизи Тяти, войти в зону просвета. И тогда открылось фантастическое зрелище. Черные столбы, что поднимались над вулканом на фоне бледно-голубого неба, непрерывно пронизывались молниями, словно атаковавшими гору сверху. Такие же яркие вспышки метались в середине огромной пепловой тучи, которую ветер медленно уносил на восток. Издали все это походило на какую-то дикую иллюминацию.
Суденышко, выжимая по 14 узлов, вошло в пролив Екатерины, омывающий остров с севера. Подняло с воды чаек, буревестников, бакланов, согнанных с кунаширских скал. Воздух наполнился оглушающим хлопаньем тысяч крыльев, невероятным гомоном; всей стаей птицы потянулись в сторону соседнего Итурупа.
Когда стал виден покинутый жителями берег, судно устремилось туда. И к вечеру высадило девятерых смельчаков. Они быстро сгрузили поклажу. Тут начало темнеть. Заночевали на берегу.
На другой день с рассветом трое из прибывших двинулись вверх по склону гудящего вулкана. Они бросали ему вызов? Нет, они не собирались ставить спортивных рекордов. У них была другая цель. С действующим вулканом они имели дело не впервые. И знали, как вести себя в подобных ситуациях. Прежде всего им требовалось достичь места извержения. Стремясь подобраться К нему как можно ближе, группа держалась более безопасной наветренной стороны.
Их вел вулканолог Евгений Константинович Мархи-нин. Они знали, что этот человек бывает и трезво деловит, и азартен. Такие, казалось бы, взаимоисключающие качества неплохо уживались в нем. Он вообще считал, что способность рисковать, не теряя головы,— профессиональное качество вулканолога. Мархинин в своей области был крупным авторитетом. Ему верили, за ним шли.
Лишь к концу второго дня группа приблизилась к действующему кратеру настолько, что можно было увидеть происходящее внутри него. Разбили лагерь. Подъем был невероятно труден. Местами склоны горы загромождали сломанные ветви обожженных и разбитых деревьев, рухнувшие стволы. Трава была совершенно засыпана пеплом. Под ним же полег почти весь дикий бамбук. Наружу кое-где торчали то вытянутое крыло, то свесившаяся на бок голова погибшей птицы. В общем, на обширном пространстве лес со всем своим живым населением был уничтожен. Надеясь облегчить дорогу, они стали подниматься вдоль русла ручья Кедрового. Но оно оказалось полузасыпанным. Только за тысячеметровой отметкой над уровнем моря пеплопад уменьшился.
Вторая ночь тоже прошла беспокойно. Взрывы грохотали непрерывно. Раскаленные камни взлетали до километровой высоты. Продолжалась и «иллюминация» в клубах вылетающего из жерл пепла. Зрелище было жутким, но настолько впечатляющим, что буквально завораживало. От него трудно было оторваться. Только чугунная усталость прогнала людей в палатку.
А гору по-прежнему сотрясали идущие изнутри толчки.
Утром начали брать пробы пепла и вулканических газов. С первым было проще: он сыпался в буквальном смысле с неба. За газом же следовало лезть к пышущим жаром, раскаленным фумаролам — трещинам в скалах.
...Только дней через десять Тятя начал понемногу затихать. К этому времени уже вся экспедиция была наверху. Работа подходила к концу. Широкогорлые стеклянные банки с вулканическим пеплом, герметически закрытые металлическими крышками, стояли готовые к спуску на берег. Они, предварительно стерилизованные, наполнялись непосредственно пеплопадом. Мархинину очень важно было, чтобы в банки попал, так сказать, первородный пепел, без посторонних примесей.
В специальных сосудах ждали отправки и пробы газов, взятых прямо из гудящих трещин вулкана. Только вот до самой лавы добраться не смогли. А так нужно было! Расплавленная, она сильно бурлила в глубине активного центра. Но через край кратера не перелилась и по склону горы не потекла. Тем только и удовлетворились, что понаблюдали за ней издали.
Лишь по прошествии двух лет, в 1975 г., Мархинину удастся взять эту желанную пробу магматического газа непосредственно из лавы. Концом длинной керамической трубки он с трудом дотянется до небольшого пузыря солнечного цвета и жара у самого края огненного потока. Однако произойдет это уже не здесь, а гораздо севернее, на камчатском Толбачике, сильное извержение которгго многие на полуострове помнят поныне. Там тоже будут опасное восхождение на гору, погибший лес, гудящая под ногами земля и каменные бомбы над головой...
Мархинин первым в СССР взял газовую пробу непосредственно из жидкой лавы. Эксперимент был незауряден и риск велик. Однако самая удивительная особенность экспедиций Мархинина к кратерам Тяти и Толбачика заключается в том, что и обе они, и взятые пробы, в сущности, не имели отношения к традиционней вулканологии. Многие годы Мархинин отдал изучению беспокойного плутонова хозяйства, но на сей раз его интересовала проблема, казалось бы, совсем далекая от привычного круга прежних научных занятий,— происхождение жизни на Земле.
С чего бы такой крутой вираж? Вещи вроде бы несовместимые: действующие вулканы, уничтожающие вокруг себя все живое, и первородство этого живого в своем, по-видимому, еще хрупком, незащищенном виде. Какая тут может быть связь?
Кризис проблемы — вот что привело ученого к гремящему кратеру Тяти. Глубокий кризис после девятого вала радужных надежд.
Кризис? Но он же совсем по другому ведомству. Вулканологу-то до этого какая забота?
Дело в том, что проблема, понятно, включает в себя как минимум двух партнеров: жизнь и Землю (возможно, не только Землю). Представления же о происхождении каждой из них долгое время развивались как бы параллельно. Словно колеи железнодорожной двухпутки они шли, практически не пересекаясь. Когда же пришла пора им соединиться в общую, так сказать, магистраль, то есть в единую теорию эволюции всех сфер нашей планеты, обнаружилось, что колеи разной ширины. Не совмещаются. И значит, дальше по ним ходу нет. Как быть?
Вот попыткой совместить эти не сошедшиеся колеи и стали экспедиции Мархинина к местам извержений дальневосточных вулканов. К сожалению, попыткой не вполне удачной, хотя и чрезвычайно ценной... Однако давайте-ка все по порядку.
Проблема происхождения жизни решалась довольно I просто, пока ученые находились в счастливом неведении относительно сущности живого, как, впрочем, и насчет того, что представляла собой Земля в младенчестве; Эмпедокл из Агригента в V в. до нашей эры считал, например, что своим существованием все дышащее на планете обязано самозарождению отдельных органов — рук, ног (лап), голов, сердец, которые затем, случайно комбинируясь, складывались в тела и достигали в конце концов вполне удачных вариаций. Правда, лет за сто до него другой древнегреческий философ, Анаксимандр из Милета, с поразительной для своего времени прозорливостью утверждал, что путь к высшим организмам природа начинала с более примитивных. Но и он за исходную субстанцию брал, если так можно выразиться, сложный готовый продукт— морской ил. Эта идея самозарождения организмов, видимо, представлялась многим поколениям наших далеких предков очень убедительной, так как она просуществовала, не особенно изменяясь, долгие века (здесь речь, разумеется, только о естествознании; религиозные учения всех народов и времен, как известно, такой проблемой себя не обременяли, сразу переложив всю работу по биологической части на плечи творца, как, впрочем, и по геологической).
Лишь много позже у идеи самозарождения организмов появилась непримиримая оппозиция. Но дискуссии еще нередко походили на кафедральный диспут схоластов, поскольку излюбленной темой возвышенных споров чаще всего оставалась дилемма: что было раньше — яйцо или курица?
Тем временем пытливое племя экспериментаторов занималось таким низменным делом, как проза бытия. Отчего, однако, многое в окружающем мире, прежде казавшееся банально-привычным, становилось увлекательно-загадочным.
Как было остаться равнодушным, скажем, к блошиным стеклышкам! Увеличение в сто раз! Видно такую малость, что просто чудо! Вот какую забавнейшую возможность предоставили своим соотечественникам в 1590 г. два голландских оптика братья Ганс и Захария Янсены из Миддельберга, сконструировав один из первых в мире микроскопов.
А три четверти века спустя Роберт Гук, английский физик и ботаник, образованнейший человек того времени, снабдив «забавный» прибор третьей увеличительной линзой, смог рассмотреть предметы куда меньших размеров, чем блоха. По его словам, ему открылся «предмет не столько приятный, сколько поучительный».
Он вглядывался в кусочки растений и металлов, части насекомых, в срезы пробки. Увиденное зарисовывал и подробно описывал. Так появилась книга «Микрография». Немного фантазии, и можно стать почти свидетелем тех опытов Гука, вслушиваясь в спокойные пояснения великого ученого: «Перочинным ножом я срезаю с гладкой поверхности пробки чрезвычайно тонкую пластинку. Кладу ее на черное предметное стекло, так как это белая пробка; и, осветив ее при помощи плоско-выпуклой стеклянной линзы, я чрезвычайно ясно вижу, что вся она пронизана отверстиями и порами, совершенно как медовые соты. Только отверстия менее правильны».
Гук назвал их клетками. Эти поры и в самом деле были пустыми внутри. Совершенно пустыми, поскольку он рассматривал то, что было изуродовано смертью, что осталось от живого,— каркас. Долгое время так и считалось: главное в клетке — клетка, то есть ее стенки.
Когда в 1682 г. английский ботаник Неемия Грю, придирчиво исследуя растения с помощью более совершенной оптики, пришел к выводу, что увидел подобие текстильной ткани, он тоже говорил о волоконном переплетении именно стенок клеток (от Грю, кстати, и пошло словосочетание «живая ткань»). Лишь много позже в гуковской клетке обнаружили содержимое «пустоты». Но название «клетка» уже прижилось, все попытки подобрать для ячейки живого более удачное обозначение ни к чему не привели.
... К тому времени клеточная тема уже обросла множеством других подробностей. Где-то около 1673 г. голландец Антони ван Левенгук, располагая линзами с 300-кратным увеличением, обнаружил неведомый людям мир. Впрочем, мир, столь же и невероятный. Тогда многие посчитали, что он его просто придумал, чтобы всех удивить. В самом деле, как проверить, будто в капле воды («Вы только представьте себе!») пребывает не менее жителей, чем в ином рыбацком поселке, а то и в городе. А ученый продолжал утверждать, что открывшийся ему мир — не иллюзия, не оптический обман. Мельчайшие существа, которых он увидел, были крайне суетливы, перемещались, сталкивались друг с другом, не зная ни минуты покоя.
Во все это верилось с трудом. Нужно было время, чтобы к такому привыкнуть. Кстати, не открытие ли Левенгука надоумило английского сатирика Джонатана Свифта отправить своего Гулливера в страну лилипутов? Впрочем, изобретательность даже такого выдающегося писательского ума оказалась скромнее изощренности природы. Свифтовых человечков можно было, как говорится, пощупать, взять в руки, поставить на ладонь. Мир Левенгука оставался вообще не видимым для невооруженного глаза. И при этом деятельно существовал, заполнял вокруг человека буквально все пространство. Мыслимо ли такое!
Более 150 лет потребовалось на то, чтобы доказать, что все растения и животные сплошь состоят из клеток и что природа, наделяя материю жизнью, пользуется исключительно клеточной «расфасовкой». Правда, еще казалось, будто оживление клетки происходит откуда-то извне, что она как бы выкристаллизовывается из некой живой среды, подобно снежинкам из охлажденных капель воды. Но к середине XIX в. устами немецкого патолога Рудольфа Вирхова был окончательно сформулирован закон, который произвел революцию в биологии: «каждая клетка из клетки».
Это многое означало и для проблемы происхождения жизни. Если жизнь всегда распространялась по клеточной цепи, то суть проблемы становится совершенно конкретной: откуда взялась первая клетка? Не потому, что клетка — нечто простейшее, элементарное (хотя некоторые одноклеточные организмы и называются в систематике простейшими!). А оттого, что именно с клетки начинается живое, без нее его нет, все мертво.
Я потому и высвечивал здесь хрестоматийно знакомые имена, что именно с них берет начало истинно научная постановка проблемы происхождения жизни, пришедшая на смену многочисленным вариациям умозрительных рассуждений.
И вместе с тем" сказать: исходной была клетка — это все равно, что утверждать, будто история архитектуры началась с современной квартиры, ибо внутри ячейки жизни всякого «оборудования» находится не меньше, чем в комфортабельном жилище человека XX столетия.
Однако, не поняв, как появилась клетка, что привело к ней, чем она жива, невозможно было сказать что-либо толково о ее происхождении. Если она полна деятельности, то за счет чего? И кто ее «работники»? А если там тоже прячется целый мир неведомых существ, еще более мелких, чем обнаруженные в капле воды? Ну конечно, пора было заглянуть внутрь нее.
Но прежде давайте поинтересуемся, как в те времена складывались представления о младенчестве нашей планеты. Может, там обнаружатся зачатки совсем «кустарного», примитивнейшего клеточного производства.
Земля — это потухшее светило,— объявил в XVII в. Рене Декарт, знаменитый французский философ, физик к математик. И продолжил: «В настоящее время только ядро планеты состоит из огненного вещества. Выше его расположены плотные оболочки, в одной из которых — большие пустоты. Над ней — слой воды, одетый в скорлупу из камня, глины, песка и грязи».
Вообще-то этот мыслитель — автор ряда по-настоящему глубоких работ — известен еще и тем, что придумывал гипотезы буквально по всякому поводу. Многие из них своей безапелляционностью коробили современников. Каким образом движутся планеты? Они переносятся вихрями. Почему соль соленая? Потому что ее частицы игольчатой формы... Не случайно сторонники великого английского физика Ньютона не жаловали Декарта — мол, он своими гипотезами создает не реальную картину природы, а лишь красивые басни.
Что ж, в сочинении басен тоже придерживаются известных правил: им положено иметь свои сюжет и мораль.
Есть сюжет и в трактате Декарта о Земле. Обрушение коры в разлившуюся под ней водную оболочку, утверждал он, привело к образованию морей, а участки тверди, оставшиеся приподнятыми, стали континентами и островами; находящийся в подземных пустотах дым время от времени загорается — тогда происходят землетрясения; если же пламя прорывается наружу сквозь трещины в горах, начинаются извержения вулканов.
Не будем слишком строги к содержанию этой гипотезы. Лучше отметим несомненную стройность ее «сюжета» и, главное, наличие «морали», то есть вывода: эволюция Земли—отнюдь не нагромождение каких-то эпизодических случайных событий.
Каких только вариантов сотворения нашей планеты не выдвигалось за прошедшее с той поры время! Правда, большинство из них существовало недолго, но в недостатке фантазии их авторов не обвинишь. Предполагалось, например, что некая комета отколола от Солнца несколько кусков — будущих планет. Одному из них суждено было стать Землей — сначала раскаленной (в окружении горячих паров), затем, после остывания, твердой и стекловидной, покрытой водной оболочкой.
Согласно другим воззрениям, Земля как бы слепилась из твердых и жидких частиц. А после их разделения обрела все свои горы и моря.
Вот еще догадка: сначала был океан, наполненный насыщенным раствором солей, из которого в результате выпадения осадка и образовалась вся твердь, в том числе кристаллические породы вроде гранита и базальта.
И еще: исходным строительным материалом послужила просто туманность, превратившаяся после уплотнения в сплошную сушу. Такое небесное тело по мере удаления от Солнца охлаждалось, отчего атмосферная влага, сгустившись, однажды пролилась страшным потоком. Тогда резко увеличилась скорость вращения плане» ты. А это, в свою очередь, вызвало ее расширение и разрыв ее поверхности на материковые куски.
Авторы этих гипотез были не менее изобретательны также по части разработки версий последующей судьбы Земли. Если бы им предложили заполнить анкету, состоящую из двух вопросов по геологии, то результаты опроса выглядели бы примерно так:
1. Как возникли материки?
— Часть воды стекла в подземные пустоты, отчего обнажились большие участки твердой оболочки.
— Нет, воду постепенно вытесняла лава, извергавшаяся вулканами.
— Материки были подняты выше уровня моря силой подземных взрывов.
— Континенты всплыли под действием расплавленных масс, находящихся в недрах планеты.
2. Как образовались горы и долины?
— Это работа океанских течений, когда суша еще была покрыта водой.
— Нет, морская вода медленно растворяла твердую оболочку планеты.
— Это работа приливов и отливов.
— Началось с извержения вулканов, возникших от подземного горения каменного угля; все дальнейшее рад;* витие Земли — постоянное противоборство огня и воды.
— Рельеф планеты — творение дождей и ветров.
— Поднятия на суше появились в результате onyqca-ния соседних с ними участков земной коры — одни блоки своей тяжестью выдавливали другие.
Каждая из версий как будто бы неплохо объясняла отдельные факты, но совершенно беспомощной оказывалась в истолковании всех остальных.
Обратите внимание и на другое обстоятельство: упомянутые гипотезы в чем-то похожи друг на друга. В чем же? Их авторы одержимы все тем же стремлением — представить эволюцию Земли (от сотворения до эпох, близких к своему времени) как цепь взаимосвязанных событий. Не правда ли, удивительная солидарность в мышлении ученых, принадлежавших и к разным поколениям, и к разным научным школам?
Особенно показательна в этом отношении так называемая теория сжатия, считающаяся венцом геологической мысли прошлого века. Ее автором был известный французский геолог Эли де Бомон.
Она базировалась на господствовавшей в то время идее Канта — Лапласа, согласно которой Земля родилась из газово-пылевой туманности и после уплотнения последней прошла стадию раскаленно-жидкого состояния.
Дальше теория предлагала следующую схему. Постепенно охлаждаясь, покрываясь коркой, планета уменьшалась в размере. Ее поверхность сморщивалась (словно кожура печеного яблока), отчего в одном месте поднимались материки, в другом углублялись океанские впадины. Это же стало причиной образования гор и долин. Горы старели и разрушались, занося низины. Продолжающееся остывание Земли вело к возникновению новых складок и вмятин, а движения коры — к землетрясениям. Когда же вмятины выдавливали расплавленную магму ближе к поверхности, начинали грохотать вулканы.
Такая картина долгое время представлялась настолько очевидной, что один из сторонников популярной теории как-то сказал: «Сжатие земного шара — это явление, совершающееся на наших глазах».
Увы, и эта теория увязла в противоречиях. По теории сжатия Земле полагалось быть равномерно покрытой «морщинами». Однако хребты и возвышенности, как известно, занимают на материковых пространствах не такую уж значительную площадь. Кроме того, если признать, будто все горы действительно поднялись от сморщивания коры, то надо согласиться и с тем, что наша планета охладилась на несколько тысяч градусов. Последнее абсурдно, поскольку распад радиоактивных элементов, входящих в состав всех горных пород, сопро-вождается выделением тепла. Иными словами, Земля скорее имела склонность нагреваться, а не охлаждаться. Однако те, кто закладывал основы теории сжатия, еще ничего не знали о радиоактивности.
И еще одна общность упомянутых гипотез бросается в глаза. При всей «сюжетности» каждой в них нет никакого биологического продолжения или хотя бы мостика, соединяющего происхождение планеты с появлением жизни на ней. Даже намека нет на что-то, обусловливающее обязательное появление живой материи. Так же, как ни в одной возникновение жизни не ставится в зависимость от определенных условий на Земле или какого-то поворотного пункта в эволюции планеты. Не правда ли, странная обособленность? Я бы сказал, противоестественный какой-то параллелизм.
Если следовать логике этих гипотез, то жизнь на Земле могла быть, а могла и не быть. Тогда резонно встает вопрос: появление жизни на Земле — «бесплатное» и необязательное приложение к возникшей планете или это закономерная трансформация материи?
Это, пожалуй, самый главный вопрос. И мы с вами еще поищем на него ответ. А сейчас вернемся к клетке.
Итак, пришла пора заглянуть в ее сердцевину. Вдумчивому итальянцу Якопо Бартоломее Беккари не было никакого дела до происхождения жизни. «Чистая» наука его интересовала совсем с другой стороны. Смешав в реторте некоторое количество пшеничной муки с водой, он принялся наблюдать. Получилась мутная взвесь и густой клейкий остаток. Отделив одно от другого, Беккари стал терпеливо ждать. Клейковина гнила, выделяя неприятный запах. А мутная, скрипевшая между пальцами взвесь прокисла. Разнородность обнаружилась и при сухой перегонке. От клейковины пахло жженым рогом. Поэтому Беккари отнес ее к продукту животного характера. А белую скрипевшую взвесь (по нашим понятиям, это был крахмал) он назвал растительным веществом. Так Беккари различил то, о чем впоследствии стали говорить как о белках и углеводах.
В 1728 г. он сделал в Болонье доклад об интересных опытах. А вскоре о них узнали все крупные ученые Европы. Факт открытия клейковины казался поразительным: в растении обнаружилось нечто «животное»!
Но должно было пройти больше столетия, прежде чем голландский химик Шерар Мул дер осмелился сказать: «Во всех растениях и животных присутствует некое вещество, которое, без сомнения, является наиболее важным из всех известных веществ живой природы и без которого жизнь на нашей планете была бы невозможной. Это вещество я наименовал «протеин».
«Протос» по-гречески — занимающий первое место. В дальнейшем, правда, выяснилось, что не существует одного универсального белка-протеива, а имеется множество различных белков.
По мнению Мулдера, его протеин имел фрагментарное строение, то есть состоял из обособленных, но связанных между собой частей. История науки немного знает таких гениальных предвидений. Хотя истинная организация белковой молекулы оказалась значительно сложнее, сама идея ее фрагментарности блистательно подтвердилась. Все белки, считал Мулдер, имеют общий радикал — соединение углерода, водорода, азота и кислорода (собственно протеин), а различаются присоединенными к радикалу серой, фосфором или другим элементом.
Сколько всего предшествовало идее Мулдера! Химия должна была обрести представление об элементах. Открыть многие из них. Научиться анализу, умению отделять одно вещество от другого. Скажем, разделять смесь соли и песка, зная, что соль растворима в воде, а песок нет, и что затем чистую соль можно получить, выпарив воду (последнее люди освоили очень давно). Химии следовало обнаружить существование соединений — веществ, не разделимых физическими способами (та же пищевая соль — соединение хлора и натрия, хлористый натрий), веществ, состоящих из комбинаций двух и более элементов, которые уже никакими (доступными тогда) ухищрениями не расщепить и не превратить друг в друга. Бесчисленное множество различных видов материи, составляющей весь окружающий мир, оказалось сведенным лишь к десяткам (впоследствии к сотне с лишним) элементов.
1803 г. подарил людям закон постоянства состава. Впрочем, это был частный случай более широкого обобщения: все свойства химического вещества постоянны. Иными словами, оно всегда состоит из одних и тех же элементов, соединенных друг с другом в неизменных пропорциях. Скажем, вода — всегда связь двух атомов водорода с одним кислорода. И никак не иначе. Даже если она замерзает, становясь хрупкой льдинкой, или кипит, превращаясь в горячие клубы пара. Мир химии, как оказалось, далек от хаотических встреч и разрывов, подчинен строгим правилам. Элементы тяготеют к одним и тем же «партнерам» и, вступив друг с другом в связь, остаются верны этому союзу, пока не подвергнутся экстремальному воздействию.
И еще ряд великих открытий предшествовал идее Мулдера. Все клетки (и конечно, живые существа) содержали одни и те же элементы. Ни у кого — от простейших до человека — не было найдено каких-либо химических элементов, которых не существовало бы в горных породах, воде, воздухе.
Живое и неживое по своему химическому составу одинаково! Этот сенсационный вывод с трудом укладывался в головах тех, кто представлял себе живое как воплощение «жизненной силы» или некоего абсолютного духа.
«Так-таки между камнем и человеком для химика нет никакой разницы?» — следовал язвительный вопрос. К ответу на него еще предстояло привыкнуть: «Конечно, есть — относительное содержание некоторых элементов гораздо больше в теле человека, чем в земной коре; других, наоборот, меньше».
Углерода, например, обнаружилось, на удивление, больше в 200 с лишним раз. Его следовало считать основой жизни. Без него немыслимо существование клетки. Впоследствии изучение многочисленных и разнообразных соединений углерода стало предметом самостоятельной области знания — органической химии. Атом углерода часто связывается с четырьмя другими атомами. Простейшее органическое соединение — метан (его еще называют болотным или светильным газом), в нем атом углерода прочно удерживает четыре водородных атома.
И еще одной особенностью углерод обеспечил себе ведущее положение в органике — способностью образовывать не только прямые длинные цепи, но и разветвленные, такие, как молекулы белков и других сложнейших соединений.
Знание элементарного состава всего живого говорило о химическом единстве окружающего мира. Это был огромный шаг в познании природы. Но он, увы, ни на йоту не продвинул решение проблемы происхождения жизни. Так, по крайней мере, тогда казалось ученым. В каких бы пропорциях они ни смешивали известные химические элементы, как бы ни воздейртвовали на них, живой клетки не получалось. Стали яргораривать, что органика вообще не поддается искусственному синтезу. Анализировать, определять элементарный состав — это, мол, еще доступно человеку, а воспроизводить в конечном виде — исключительно прерогатива природы.
И вдруг прорыв: Германия, 1924 г. Фридрих Вёлер синтезирует из циановой кислоты и аммиака (то есть из типичных соединений небиологического происхождения) органическое вещество. Нет, не белок, куда там! Но все же вещество, выделяемое всеми животными,—: мочевину.
Итак, в организмах исследователь имеет дело с соединениями такой же химической природы, как и те, которые получают в пробирках. Органику отличает большая сложность, но отнюдь не присутствие таинственной «жизненной силы». Отсюда следовал вывод: химические элементы содержатся в живом не сами по себе, а в составе непростых соединений. Каких? Вслед за открывателем клейковины итальянцем Я. Б. Беккари химики все чаще отмечали во всякой органике «вещества животные». Первые же элементные анализы их дали близкие результаты.
Все это и позволило голландцу Ш. Мулдеру с такой убежденностью говорить о присутствии во всех существах протеина, который наиболее важен для живой природы. Только истинное вдохновение могло породить подобное предвидение. Пусть придуманного им радикала так и не нашлось в реальном белке. Гораздо важнее, что сами белки (ныне их насчитывается множество) действительно присущи всему живому, а строение их фрагментарно.
Прямые подтверждения последнего пришли довольно быстро, но из совершенно неожиданных источников — из лабораторий, где пытались постичь секреты пищеварения. Там открыли интересные соединения — ферменты, которые «умели» как бы демонтировать белки на составные части. Причем, обретя самостоятельность, такие фрагменты не поддавались больше воздействию фермента. Что же это обнаружилось? Исходные кирпичики белковых сооружений?
Догадка вполне естественная и обещающая. Она дает убедительное объяснение сложности белков. Но нет, тогда она еще ни у кого не мелькнула. Не созрела.
Дело в том, что ничего нового в данном случае не получили—отщеплены были старые знакомцы биохимиков из класса аминокислот. К середине прошлого века таких знали четыре. Их объединяла прежде всего совершенно одинаковая основа: к центральному атому углерода с одной стороны крепилась так называемая карбоксильная группа (углерод, кислород, водород), а с другой — аминогруппа (азот и водород). Непохожим были только ответвления. У каждой аминокислоты свое. Получалось что-то вроде флажков разной формы, надетых на стандартные палочки (да простят мне биохимики столь вольное сравнение).
На первых порах от белка удавалось отщеплять единичные аминокислоты. Для далеко идущих выводов об их роли просто не было оснований. В самом деле, из того, что в составе белков есть несколько разрозненных, пусть знакомых соединений, еще решительно ничего не следовало.
Тут важно другое: одну из аминокислот удалось синтезировать в лабораторных условиях при участии хорошо известной синильной кислоты — той самой, с коварным запахом горького миндаля (к ее помощи прибегают авторы детективов, когда им срочно требуется отправить к праотцам кого-то из своих героев). Главное заключалось в том, что это простое органическое соединение получили из неоргаиики. Еще одна органика из небиологических исходных. А конечным продуктом на сей раз был фрагмент белка.
К концу прошлого века из белка уже выделили 13 аминокислот. Их число продолжало расти. В возможности их небиологического синтеза теперь мало кто из биохимиков сомневался. Больше того, догадка об аминокислотных кирпичиках начала утверждаться в умах многих. А с ней и представление о близости решения проблемы происхождения жизни. Оптимизм некоторых ученых был настолько велик, что на одном из заседаний Немецкого общества естествоиспытателей известный биолог, пропагандист дарвинизма Эрнст Геккель воскликнул: «Когда вы, химики, создадите истинный белок, то он закопошится!»
До этого, казалось, рукой подать. Особенно после того как нобелевский лауреат, руководитель Химического института Берлинского университета Эмиль Фишер исчерпывающе доказал исключительно аминокислотное строение белков. Ему удалось не только синтезировать эти отдельные кирпичики, но и связать их в тандемы и даже в целые блоки (аналогичные тем, что оставались при неполном расщеплении белковых молекул).
...Время отсчитывало двадцатое столетие. От науки ждали чудес. И она не поскупилась на изощренные гипотезы и удивительные открытия. Именно в это время стала популярна идея панспермизма. Она вроде бы давала возможность одним ударом меча разрубить гордиев узел проблемы происхождения жизни на Земле. Все сложности мгновенно оказываются за бортом, если согласиться, что жизнь занесена к нам извне. Мол, ее зародыши широко распространены во Вселенной. Попав на планету с благоприятными условиями, они могут развиваться. Что и произошло на Земле.
Было бы ошибкой посчитать, будто гипотезу породил исключительно полет нетерпеливой фантазии или, скажем, только неверие в возможность случайного синтеза на нашей планете сложных белковых молекул. У этой идеи имелась, так сказать, и материальная основа. В составе метеоритов, пришельцев из космоса, чей возраст составлял 4,6 млрд. лет (как и возраст Земли), обнаруживали соединения типа синильной кислоты и даже (по словам ряда исследователей) некоторые аминокислоты. Не случайно у гипотезы и поныне немало сторонников (правда, она претерпела некоторые изменения).
По-моему, в ней есть что-то от уловки, от попытки отодвинуть на потом решение трудной проблемы. Как и где появились сами странствующие зародыши жизни? Разве что-нибудь в поисках ответа на этот вопрос упрощается, если сказать «не на Земле» или «где-то в космическом пространстве» или «на другой планете»? И если «где-то», то почему не на Земле? Разве Земля не одно из космических тел, которое для нас обладает к тому же совершенно уникальной особенностью,— оно наиболее доступно для изучения. По крайней мере, именно это подсказывает здравый смысл.
Наверное, и им руководствовался молодой советский биохимик Александр Иванович Опарин, публикуя в 1924 г. небольшую книгу, оказавшую сильное влияние на развитие науки.
Он сделал попытку объяснить естественное возникновение органических соединений на изначально «стерильщой» Земле. Оно виделось ему как взаимодействие карбидов металлов, воды и высокой температуры, царившей на поверхности молодой планеты. Здесь все не случайно. /Во времена той публикации Опарина общепринятой еще :была теория сжатия, согласно которой Земля сначала была раскаленной, потом остывающей, обретшей свои меря и океаны благодаря потокам, хлынувшим из облаков. Отсюда в его версии высокая температура и обширные акватории.
— Только в огне, только в калильном жару могли образоваться вещества, впоследствии родившие жизнь,— говорил Опарин.
Он пон