Либерализм в российской теории международных отношений

Павел Цыганков

В основе концептуальных построений российских либералов в области международных отношений (МО) лежит убеждение в том, что под влиянием стран Запада международная среда все более зримо эволюционирует из анархической в развивающееся по единым законам управляемое мировое сообщество. Последнее состоит не только из государств, но и из все более укрепляющих свои позиции (в том числе и за счет государств) негосударственных акторов — неправительственных организаций, частных финансовых и иных корпораций, сетевых структур и т.п. В стремительно меняющемся контексте МО основной целью внешней политики государств становится не отстаивание своих интересов, а сотрудничество во имя торжества универсальных ценностей, главные из которых — права и свободы человека, рыночное общество и плюралистическая демократия.

В отличие от реалистов и изоляционистов российские либералы никогда не считали распад СССР негативным явлением. Напротив, большинство из них рассматривало это событие как исторический шанс для России стать процветающей страной на благо всего общества и каждого его члена. Однако они подчеркивали, что использование этого шанса требует от российских политиков отказа от сложившихся стереотипов, прежде всего от подозрительности в отношении стран Запада [см., напр.: Козырев 1994; Шейнис 2003; Преображенная Россия в новом мире 1992] и традиционной российской «державности». Вместо этого необходимо «глобальное сотрудничество», «возвращение в сообщество демократических государств», а главное — сосредоточение на проблемах собственного экономического, социального и демократического развития [см.: Барабанов 2002; Шейнис 2003; Тренин 2000].

Нет оснований сомневаться в том, что после кратковременного «триумфа» либеральное направление было вынуждено уступить свои позиции умеренному реализму. Вместе с тем высказываемые иногда сомнения в возможности выделения либерализма в особую школу в отечественных исследованиях МО вряд ли оправданы. Данное течение не только «выжило» после краха популярности «младореформаторов» и внешнеполитического курса первых лет постсоветской России, но и, отчасти пересмотрев свои позиции, во многом обогатило их с учетом новых внутренних и международных реалий. На укрепление этих позиций существенно повлияли два фактора: приход к власти нового президента страны и ситуация, сложившаяся в мире после 11 сентября 2001 г.

Непосредственно после распада СССР в центре дискуссий оказались вопросы о характере международной среды, о самоидентификации новой России и основных направлениях ее внешней политики [cм., напр.: Преображенная Россия в новом мире 1992]. Особое внимание академического сообщества привлекли проблемы, связанные с определением содержания (и в целом наличия) российских национальных интересов, анализом соотношения в стране государства и общества, характеристикой «цивилизованного сообщества» (под которым представители рассматриваемого течения понимали Запад как единое целое). Общими чертами этих дискуссий были, во-первых, сохранение элементов горбачевского «нового политического мышления» *, а во-вторых, относительная недифференцированность данного течения, выступавшего под флагом «демократии» против «консерватизма».

Со второй половины 1990-х годов, особенно после 11 сентября 2001 г . , на первый план выходят такие проблемы, как сущность и последствия глобализации, ее «историческая миссия», мирорегулирование, содержание национального суверенитета и судьба государства как института политической организации, роль Европы в самоопределении России, «полярность» в мировой политике и др. Дискуссии по этим вопросам велись между либералами и другими школами в российской теории международных отношений (ТМО) — реалистами, евразийцами и марксистами, а также в рамках самого либерального направления, в котором все более заметно обозначались конкурирующие подходы.

Российский либерализм: основные положения и теоретические подходы

Хотя в XXI в. российский либерализм вступил как довольно разветвленное направление, его сторонников объединяет общая приверженность ряду основополагающих принципов, во многом свойственных либерализму как теоретическому течению и на Западе. Эти принципы, достаточно четко и аргументировано изложенные А. Мельвилем в 1998 г . [Мельвиль 1998], сводятся к следующему:

существование неизменных геополитически заданных национальных интересов той или иной страны не подкреплено неопровержимыми аргументами;

внешний мир в целом благоприятствует воплощению и утверждению основополагающих либеральных принципов — индивидуальной свободы, индивидуализма, демократии, прав человека, правовых основ МО;

либерализму присуще деятельностное начало, импульс активной внешней политики, порой доходящий до либерального экспансионизма;

либерализму свойственны принципы и нормы права, ориентация на международные организации;

либерализм отличает вера в то, что именно экономический рост на свободной рыночной основе является главным фактором внешнеполитической мощи и общего положения государства на мировой арене;

либерализм неотделим от прогрессизма, который в данном случае понимается не просто как поступательная эволюция природы МО к их все большей управляемости и миролюбию, а как вера в то, что развитие мировых процессов ведет в конечном счете к воплощению идеалов либеральной идеологии;

либерализм ориентируется на внутренние цели национального развития, которыми являются нужды и потребности гражданского общества, а не государства [см.: Мельвиль 2002: 332–333].

Дифференцированность теоретических подходов в рамках либерального течения российской ТМО, как правило, не затрагивает существа этих принципов. Вместе с тем разногласия, касающиеся их осмысления, трактовки значения и роли в общем комплексе либерального видения МО, достаточно велики.

Основные течения

В целом в рамках российского либерализма можно выделить пять относительно самостоятельных течений. Крайние полюса занимают приверженцы интервенционизма и ограниченного суверенитета, с одной стороны, и сторонники международного сообщества как коллектива равноправных и суверенных (демократических) государств — с другой. Широк и политический спектр — от сторонников правых сил, выражающих интересы капитала, до «новых социал-демократов», развивающих социал-реформистские идеи М. Горбачева. Тем не менее приверженность общим принципам либерализма проявляется в том, что одни и те же лица могут разделять взгляды нескольких внутрилиберальных течений. Здесь следует оговориться, что в «зачислении» конкретных ученых или экспертов в те или иные идейно-теоретические течения достаточно много условного и субъективного. Во-первых, при все более очевидной дифференцированности российской ТМО развитых течений парадигмального характера, свойственных американской IR, у нас не сложилось (как уже отмечалось, российская ТМО более адекватно описывается в терминах таких тенденций, как плюрализм, западничество и изоляционизм). Во-вторых, конкретизация по персоналиям хотя и необходима, но в российских условиях (в силу краткосрочности самой «истории» постсоветского периода в развитии отечественной ТМО) не в состоянии отразить эволюцию взглядов того или иного исследователя. Наконец, в-третьих, достаточно условный, более того, во многом преимущественно инструментальный характер носят и выделенные нами внутрилиберальные течения. Со всеми указанными оговорками эти течения можно представить следующим образом.

« Универсалисты ». В эту группу могут быть включены, в соответствии с критериями и терминологией Х. Булла, сторонники «революционаризма» — адепты кантианских идей достижения «вечного мира» за счет расширения демократии. Ее представители исходят из демократизации как магистральной тенденции современного мирового развития (родоначальник отечественной школы «транзитологии» А. Мельвиль, Д. Тренин и др.), разделяют и пропагандируют теорию «демократического мира» (В. Кулагин, Ю. Давыдов [Кулагин 2000: 23–37; Давыдов 2002а: 57–69]), идеи «гуманитарной интервенции» и «ограниченного суверенитета» в эпоху глобализации (А. Никитин, Ю. Федоров [Никитин 2000; Федоров 1999a: 5–27; Федоров 1999б: 457–483]). По мнению Тренина, Е. Ясина и Ю. Рыжова, залогом и гарантом поступательной демократической эволюции МО является безусловное лидерство США в современном мире, которое дает постсоветской России исторический шанс при условии ее адаптации к изменившимся условиям мирового развития [см.: Тренин 2000: 7–19; Россия и Запад 2001; Внешняя политика России: поиск стратегии 2001; Фонд «Либеральная миссия» 2002].

« Глобалисты » . Представители данного течения — А. Володин, Г. Широков, Ю. Федоров, В. Михеев [см.: Володин, Широков 2001; Федоров 2001; Михеев 1999] основывают свое видение МО на глобализации как центральном политикоформирующем процессе современного мирового развития. Глобализация рассматривается как процесс формирования единого человеческого сообщества — мегаобщества (в терминологии Кувалдина [Кувалдин 2001: 70–75]). В этих условиях, отмечает М. Лебедева, серьезную конкуренцию государствам в мировых политических процессах составляют негосударственные акторы — транснациональные корпорации, неправительственные организации, глобальные экономические структуры (G8, ВТО, МВФ, ОЭСР) и др. Государства сохраняются в качестве более или менее самостоятельных структурных единиц, однако их суверенитет все более заметно размывается под воздействием глобальных процессов [Лебедева 2001]. Главный вопрос, который стоит сегодня на повестке дня, считает О. Барабанов, — это вопрос о глобальном регулировании, формами которого могут выступать и отчасти уже выступают глобальное межгосударственное сотрудничество и глобальное управление, осуществляемое автономными от государств международными организациями [Барабанов 2002]. Близких позиций придерживается и Ясин. «Глобализация продолжается, — подчеркивает он, — и… главный ее признак — не распространение информационных технологий и расширение рынков капитала, а то, что государства уступают международным институтам свой суверенитет, благодаря чему повышается прозрачность экономики. И хотя временами отказ от суверенитета был вынужденным, именно его я назвал бы основной чертой последних двадцати лет ХХ века» [см.: Фонд «Либеральная миссия» 2002].

« Утописты ». К ним можно отнести таких сторонников создания мирового правительства, как Г. Шахназаров, А. Адамишин, отчасти М. Хрусталев и А. Салмин [в работах начала 1990-х годов; см., напр.: Салмин 1993: 9–10]. Констатируя негативные последствия глобализации (рост бедности, углубление социального неравенства, распространение теневой экономики, религиозной нетерпимости и терроризма, усиление хищнической эксплуатации природных ресурсов и деградации окружающей среды), Адамишин приходит к выводу: системный кризис человечества — «единой цивилизационной семьи» — может быть преодолен только на пути создания «новых правил международного поведения, которые были бы приняты подавляющим большинством стран» [Адамишин 2002: 16]. С этой целью необходимо преобразовать структуры и Устав ООН, совершенствовать функции Совета безопасности и обновить всю схему управления международными процессами. При сохранении центрального места обновленной ООН в создании всемирной коалиции государств для противостояния новым угрозам, ведущая роль в мировой экономике и политике должна быть признана за США [Адамишин 2002: 18]. В свою очередь Хрусталев полагает, что в условиях падения роли и авторитета ООН прообразом будущего «мирового правительства», с известной долей условности, можно считать страны «Большой семерки», превратившейся фактически уже на заключительном этапе «холодной войны» в глобальный управляющий центр [Хрусталев 1999: 48–51].

Сторонники «альтернативной многополярности» . Либералы фактически едины в неприятии реалистической концепции многополярного мира, выдвинутой Е. Примаковым [Примаков 1996: 3–13]. Они считают ее конфронтационной, не учитывающей таких новых явлений мировой политики, как безусловное экономическое, военное и иное превосходство США над всеми остальными государствами и любой их коалицией, возросшая роль негосударственных субъектов, перемещение центра тяжести в МО с конфликтов к сотрудничеству, отмирание суверенитета как системообразующего принципа мировой политики. Ряд представителей либеральных взглядов — Л. Шевцова, В. Сергеев, Н. Загладин, М. Хрусталев, отчасти В. Пастухов [см., напр.: Хрусталев 1999; Пастухов 2000] — занимают альтернативную по отношению к концепции «многополярности» позицию. Так, например, с точки зрения Загладина, путь к новому мировому порядку проходит через создание взаимодействующих «единых пространств». Факторами единства уже существующих (ЕС, НАФТА и др.) и формирующихся новых «пространств» и «подпространств» выступают интеграция производства и капитала, объединенных в структурах ТНК и ТНБ, а также общность интересов, связанных с преодолением «нового мирового беспорядка» [Загладин 2000: 14]. Шевцова обращает внимание на то, что одновременно с возникновением зачатков новой организации миропорядка «мир неизбежно начнет двигаться в сторону многополюсности… Но речь идет не о той многополюсности, о которой говорил Евгений Примаков, то есть об альтернативной многополюсности, направленной исключительно против США. Нынешний миропорядок, видимо, будет развиваться в направлении возникновения нескольких центров притяжения в рамках либеральной системности» [см.: Россия и Запад 2001]. По мнению Сергеева, «глобализация ведет не к устранению, а к своеобразному усилению “многополярности”, но “многополярности” особого сорта — не политической, а регионально-экономической» [Сергеев 2001: 228].

« Интернационалисты ». Если трактовать этот термин в духе Х. Булла, то к данной группе можно отнести приверженцев нормативного регулирования МО, усиления регулирующей роли международного права и международных организаций. Эту точку зрения можно найти в работах В. Барановского, Ю. Борко, Ю. Давыдова, А. Загорского, В. Кременюк, А. Салмина, отчасти И. Клямкина [см., напр.: Борко 1999: 67–71; Загорский 1999: 516–537; Барановский 1999: 220–259; Кременюк 2002: 482–496; Салмин 2001: 50–70]. Так, например, Давыдов подчеркивает, что нынешняя тенденция к глобализации, все больше проявляющая себя в области мировой политики, экономики и безопасности и влияющая на состояние национальных обществ, вновь возвращает политическое мышление к идеям гроцианского международного общества. В настоящий момент, считает он, «на место силового регулирования (и соответственно силовой системы международных отношений), преобладающего столетиями, приходит — не без воздействия процессов глобализации — нормативное мирорегулирование (и соответственно нормативная система международных отношений)» [Давыдов 2002б: 29–32]. В свою очередь Барановский, Загорский, Борко и др. подчеркивают значение и роль международных институтов в регулировании МО.

Основные проблемы

Проблемы, которые привлекают наиболее пристальное внимание российских либералов, можно разделить на три группы:

к какому миропорядку ведет эволюция МО и какой тип мирорегулирования наиболее предпочтителен;

каковы судьбы национального суверенитета, самого государства и национальных интересов;

каким должно быть самоопределение Россия и какую стратегию она должна избрать для себя в складывающихся условиях.

Именно по этим вопросам либералы ведут наиболее острые споры с представителями других направлений в исследовании МО (прежде всего, с реалистами и евразийцами), а также «в своем кругу». События сентября 2001 г . практически не повлияли на содержание дебатов. Теракты в США лишь конкретизировали их направление и придали большую остроту.

Хронологически можно выделить два этапа дискуссий: первый — с распада СССР до середины 1990-х годов; второй — с середины 1990-х годов по настоящее время.

Либерализм и дискуссии по проблемам МО после распада СССР

После распада СССР дискуссии между либералами и представителями других течений в исследовании МО, а также в рамках самого либерального направления велись скорее в терминах практической политики, нежели международно-политической теории: «демократы» против «консерваторов», «евразийцы» против «западников», «державники» против «атлантистов» и т.п. Политики участвовали в научных дискуссиях, а академические дебаты были окрашены политическими предпочтениями.

Новый миропорядок?

Отношение российских либералов к исчезновению Советского Союза с политической карты мира с самого начала отличалось от восприятия этого факта реалистами. Последние рассматривали распад СССР как геополитическую катастрофу, несущую в себе потенциальную угрозу не только России, но и миру в целом. «Это не только нарушает равновесие сил в Европе, но и представляет огромные соблазны для традиционной европейской дипломатии… Предупреждение или компенсация силы, имевшей бы преобладающее влияние на развитие ситуации в Европе и мире, безусловно оказывается предметом внимания США», — прогнозировала Н. Нарочницкая. В этой связи она подчеркивала, что основой внешней политики Российской Федерации должно быть «осознание новых геополитических реальностей и появления новых политических соперников и оппонентов» [Нарочницкая 1992: 116, 122]. Напротив, либералы считали, что распад СССР следует расценивать как «позитивный факт, поскольку в “постколониальном” пространстве больше не существует ни геополитической ниши, ни природных или демографических ресурсов, достаточных для выживания военно-бюрократического монстра» [см.: «Независимая газета» 07.02.1992 ]. По их мнению, распад Советского Союза означал окончание «холодной войны» и исчезновение внешней угрозы безопасности России, а также появление возможностей для российских граждан приобщиться к универсальным ценностям цивилизованного мира — ценностям демократии, рыночной экономики, защиты прав человека — и тем самым «вернуться в нормальный цикл развития, из которого выпали на семьдесят лет» [Козырев 1992: 92].

Значительной части исследователей либерального направления представлялось, что окончание «холодной войны» и осознание растущей взаимозависимости мира влекут за собой едва ли не автоматическое изменение принципов международного взаимодействия в сторону всеобщего партнерства и учета взаимных интересов. Большинство российских либералов разделяло и убежденность в том, что одной из основных тенденций в мире становится «работа членов международного сообщества по созданию нового типа межгосударственных отношений, где главная составляющая — совместное управление международными проблемами на основе правовых норм» [Лебедева 1992: 97]. В то же время на другом крыле либерального направления не было столь оптимистической уверенности, касающейся становления нового миропорядка. Так, по мнению А. Салмина, «долговременная энтропия послевоенного миропорядка (политического, экономического, технологического, культурного) привела к явному кризису и потенциальной дестабилизации мировой системы» [Салмин 1993: 8]. Именно этим объясняется, считает он, потребность в мировом правительстве, честные и квалифицированные проекты которого могут, по меньшей мере, дать стимул к осознанию необходимости выхода из кризиса и началу строительства стабильного и более совершенного мироустройства [Салмин 1993: 10, 14].

В целом же в среде российских либералов в рассматриваемый период доминировала уверенность в общем либерально-демократическом будущем для всего человечества. Объединяло их и представление о возможности совместного, равноправного, на основах взаимного партнерства участия всех членов мирового сообщества, в том числе и России, в созидании такого будущего. В значительной мере общими были представления и о путях движения к новому миропорядку — через развитие и совершенствование международного права, реорганизацию существующих институтов и создание целостной, взаимоувязанной системы глобальных и региональных структур, опирающихся на синтез культурных ценностей. В связи с этим неизбежно вставал вопрос о роли национального суверенитета и о месте самого института государства в формирующемся миропорядке.

Национальные интересы и гражданское общество

В рассматриваемый период анализ этих вопросов российским либерализмом сконцентрировался в дискуссиях, посвященных выяснению содержания понятия «национальные интересы». Первоначально представители либерального направления стремились отмежеваться от этого понятия, показать его несущественность как инструмента анализа и опоры внешней политики. Именно поэтому некоторые из них настаивали, что «мы… резко преувеличиваем роль национальных интересов (термин не очень определенный, … но подразумевающий нечто материальное — нефть, деньги, территорию, военную мощь) и недооцениваем роль более “тонких” психологических факторов» [Фурман 1995: 11]. Вслед за А. Козыревым часть либералов полагала, что национальные интересы не могут быть сформулированы конкретным образом: «для любого государства интерес сводится к тому, чтобы быть здоровым и богатым, а как конкретно это делается — решается в зависимости от собственных возможностей и внешних обстоятельств» [Козырев 1992: 91–92].

Однако к середине 1990-х годов в свете той критики, которой подвергались внешнеполитические установки МИД со стороны прокоммунистической оппозиции в политической жизни общества и сторонников политического реализма в академической среде, отстаивать подобные позиции стало невозможно. Российские либералы активно включились в дискуссию [см., напр.: Западники и националисты 2003; Национальный интерес 1995; Концепция национальных интересов 1996; Капустин 1996; Красин 1996; Национальные интересы во внешней политике России 1996; Перевалов 1995 и др.]. Но в отрицании значимости «национального интереса» они пошли значительно дальше своих западных коллег. (Представители либерального направления западной ТМО проявляют достаточно устойчивый интерес к проблеме национального интереса [см.: Battistella 2002: 139–166]. Их понимание данной категории существенно отличается от ее понимания реалистами. Во-первых, для либералов национальный интерес, к которому стремится государство, не выше частных интересов и определяется внутренними социетальными потребностями государства, а не внешней средой; кроме того, он является не унитарным, а плюралистическим. При этом, с позиций либерализма, нет никакого стихийного совпадения частных интересов: разные социетальные участники, акторы обладают разными ресурсами и по-разному способны повлиять на формулирование государством национальных интересов. Во-вторых, для либералов в основе национальных интересов лежат соображения экономического благосостояния, а не политического и военного влияния. В-третьих, либеральное понимание национальных интересов государства не исключает признания национальных интересов других государств. Более того, поскольку рациональные индивиды стремятся избегать рисков, постольку национальный интерес постепенно эволюционирует в сторону все большего признания национальных интересов других.

Противопоставляя государство и общество, властные политические структуры и нацию, державность и демократию, интегративные и солидарные функции «Левиафана» потребностям развития и независимости индивида, российские либералы были склонны в лучшем случае согласиться с правомерностью категории «национальный интерес» в применении к западным странам. Что же касается современной России, то, по их мнению, груз государственнических и авторитарных традиций и все еще отсутствующее у нас гражданское общество делают данную категорию не только неприменимой, но и опасной для становления демократии [см.: Аболин 1995: 110; Поляков 1995: 108–109].

Еще одно существенное отличие части отечественных либералов состоит в трактовке термина «национальный» как этнического. В этой связи высказывается сомнение в применимости понятия «национальный интерес» к многоэтническим государствам вообще и к России в частности. Поэтому некоторые авторы предлагают говорить не о национальных, а о «государственных» интересах, противопоставляя таким образом первые вторым [Сорокин 1995: 116, 117]. Другие, напротив, в стремлении примирить этническое и государственное высказываются за термин «национально-государственные интересы» [Пантин 1995: 102]. И только часть авторов исходит из понимания нации как политического субъекта и придерживается точки зрения, согласно которой, «обсуждая концепт “национального интереса”, прежде всего надо отрешиться от ассоциаций с национальностью-этничностью» [Ильин 1995: 87]. Но и среди последних нет единства относительно того, что понимать под «нацией» — «двуединство суверенного территориального государства и гражданского общества» или же «некое предполагаемое единство населения территориального государства с объемлющими соответствующую территорию интегративными властными структурами» [Ильин 1995: 81, 87]. Отличия этих двух позиций, на первый взгляд, незначительны. Однако при неизменном напряжении, существующем между гражданским обществом и государством, с одной стороны, и при неодинаковой степени развитости гражданского общества в той или иной стране, с другой, многое в понимании «национального интереса» зависит как от остроты противоречия между двумя компонентами нации-государства, так и от трактовки того места, которое должно занимать в его структуре гражданское общество. Поскольку в России «интерес государства всегда был самодовлеющ по отношению к интересам общества», постольку, по мнению некоторых представителей либеральных подходов, говорить о национальных интересах России в связи с этим некорректно: нет «нации» — не может быть и «национальных интересов» [Кара-Мурза 1995: 97]. Иначе говоря, дело представляется таким образом, что вначале создается гражданское общество как формообразующая основа, на которой возникает нация, и только после этого формируется национальный интерес.

В конечном счете, c точки зрения российских либералов, вопрос о национальных интересах носит в основном второстепенный характер и потому должен быть подчинен целям демократических преобразований и создания гражданского общества.

Стратегия для России

После распада СССР основной тезис внешнеполитического кредо либералов состоял в присоединении к сообществу «цивилизованных стран». В складывающемся после окончания «холодной войны» новом миропорядке, подчеркивали они, развитые страны Запада стали нашими естественными союзниками. Партнерские отношения с ними и особенно с США трактовались как единственная возможность спасти Россию, которая не выйдет из экономического кризиса без финансовой поддержки Запада, и соответственно как необходимость поддержки всех западных инициатив в области мировой политики.

Подобные рассуждения нередко сопровождались разного рода саморазоблачениями, публичными покаяниями за подлинные и мнимые преступления советской и досоветской империй перед народами России, СССР, ближними и дальними соседями. Обществу навязывались комплекс неполноценности, пренебрежительное отношение к исторической памяти. Постсоветский период в развитии российского общества (с его очевидными тяготами для большинства населения), трактуемый как «светлое настоящее», противопоставлялся «империи зла», в духе которой одномерно характеризовалось историческое прошлое страны. Подобные идеологические суррогаты были довольно опасны. Как подчеркивали специалисты, в лучшем случае они просто не воспринимались массовым сознанием или снижали степень доверия людей к правящему режиму, в худшем — способствовали формированию в сознании народа чувства собственной неполноценности [см.: Косолапов 1993: 38], а в самом худшем — вызывали агрессивную ответную реакцию, одним из проявлений которой стали события октября 1993 г .

Идеологические пристрастия явно доминировали над прагматическими потребностями, связанными с непредвзятым анализом содержания национальных интересов России и формированием основных приоритетов ее внешней политики. Это, конечно, была уже не идеология официального «марксизма-ленинизма» или же «нового политического мышления». Но противопоставляя себя первой, идеологи постперестроечного периода во многом лишь внешне элиминировали вторую, совершая своего рода инверсию. Вместо тотальной конфронтации с Западом требовали не менее тотального «братания» с ним, хотя явно без взаимности (в 1992–1994 гг. Запад сделал ряд шагов, препятствующих интеграции России в международные институты и, по крайней мере отчасти, ведущих к ее изоляции [Салмин 1999: 19–20]). Идеалы «мировой социалистической революции» уступили место идеалам «триумфа рыночной идеологии во всем мире». Тезис о верховенстве прав человека идеологизировался и, более того, догматизировался наподобие тезиса о верховенстве «классовых интересов».

Все это, наряду с ударом, который нанесла нарождающейся российской либеральной демократии несостоятельность постперестроечных «либералов-демократов» — бывших оппозиционеров-реформаторов из рядов КПСС [см.: Согрин 1993: 14–16], обернулось серьезным ущербом для авторитета либеральных идей и снизило относительный вес этого направления в российских исследованиях МО.

Современный либерализм и его место в российской ТМО

Переход российского политического и академического сообщества к относительной консолидации вокруг умеренного реализма не означал, что либерализм как направление российских исследований в области МО становится маргинальным. Напротив, как уже отмечалось, он сумел не только выстоять, но и выдвинуть в дискуссии со своими оппонентами ряд важных положений, стимулирующих развитие отечественной ТМО. В ходе дебатов, развернувшихся со второй половины 1990-х годов и продолжающихся по настоящее время, содержание вышеуказанных вопросов подверглось корректировке и конкретизации. На передний план вышли проблемы (1) миропорядка и мирорегулирования; (2) национального суверенитета и государства; (3) внешнеполитической стратегии России. По каждой из них либералы имеют свою точку зрению, отличающуюся от мнения представителей других подходов в исследовании МО.

Политический реализм, теории взаимозависимости, «центра–периферии» и т.п. не в состоянии объяснить такие феномены, как интенсификация европейских процессов, рост тенденций к региональной автономии и федерализации унитарных государств или падение роли суверенитета в функционировании международных взаимодействий, подчеркивает В. Сергеев [Сергеев 1999: 28]. Другие авторы отмечают, что в нынешних условиях возникает новое понимание таких явлений, как «мощь» и «сила», а современная реальность порождает иные регуляторы миропорядка [см., напр., выступление Л. Шевцовой: Россия и Запад 2001]. В то же время и в среде самих либералов нет единства по этим вопросам.

Миропорядок и мирорегулирование

Понимание миропорядка российскими либералами отличается от того, с которым работают их оппоненты — реалисты. Для отечественных реалистов миропорядок — это прежде всего состояние системы межгосударственных отношений, связанное с той или иной степенью ее стабильности. Это принципы, параметры и содержание такой системы, обусловленные ее структурой (под которой понимается полярность, связанная с распределением сил) и обеспечиваемые существующими институциональными и нормативными механизмами международной безопасности. Иначе говоря, для реалистов миропорядок — это прежде всего мироустройство [см., напр.: Кортунов 2002: 77–78, 93].

Напротив, для либералов миропорядок — это прежде всего способ мирорегулирования [см. напр.: Давыдов 2002б: 34]. Кроме того, важным отличием либерального понимания миропорядка является расширение его субъектности. Если для реалистов речь идет в первую очередь (а иногда и только) о межгосударственных отношениях, то для либералов такие отношения — лишь одно из измерений мировой политики, иногда отнюдь не главное (другими измерениями выступают многообразные негосударственные участники, потоки и сети) [см.: Лебедева 2003: 28–38]. Наконец, либералы акцентируют внимание не просто на переходности в состоянии современного миропорядка (об этом говорят и реалисты), а на предпосылках прогресса в этом отношении, которые демократические силы должны использовать на благо всего человечества.

В то же время представители различных течений в рамках либерализма по-разному трактуют содержание складывающегося в настоящее время миропорядка. « Универсалисты » считают, что в целом международные отношения развиваются в направлении однородно-демократического мироустройства. Так, В. Кулагин, обращая внимание на то, что уже в начале 1990-х годов «впервые в истории человечества потенциал демократических государств превысил потенциал государств авторитарных», считает это свидетельством «единообразия и одновременности основных “транснациональных” процессов мировой политики» [Кулагин 2000: 147]. Другие же, соглашаясь в целом с этой точкой зрения, полагают, что движение к такому мироустройству может быть более сложным [см. напр.: Лебедева, Мельвиль 2002: 66–75]. Близких позиций придерживаются « глобалисты » [см.: Кувалдин 2003: 84–87] и « утописты » [см.: Адамишин 2002] . Третьи трактуют современное состояние и обозримый результат МО как однополюсный мир [см., напр., выступления И. Бунина, Е. Сабурова: Фонд «Либеральная миссия» 2002; Шейнис 2003: 42].

В конечном счете, как бы ни парадоксально это выглядело на первый взгляд, последнее мнение разделяют и часть сторонников « альтернативной многополярности », считающих, что нынешний миропорядок, видимо, будет развиваться в направлении возникновения нескольких центров притяжения в рамках либеральной системности [см. выступление Л. Шевцовой: Россия и Запад 2001]. Некоторые авторы представляют «альтернативную многополярность» иначе. К примеру, для И. Бунина альтернативный полюс концентрируется не на уровне отдельного государства или региона, а в обществе — в попытках антиглобалистов, радикалов, исламистов противопоставить себя США. В. Сергеев и Н. Загладин усматривают формирование таких полюсов в регионализации, хотя и понимают ее по-разному. C точки зрения Сергеева, наилучшие перспективы стать полюсами влияния в рамках будущего глобального миропорядка имеют не национальные государства или их объединения, а регионы, являющиеся «воротами в глобальный мир» [Сергеев 2001: 229]. Речь идет о тесно взаимодействующей системе «небольшого числа небольших по размеру регионов, в которых концентрируются по существу все основные финансовые, интеллектуальные, экономические и коммуникационные ресурсы и через которые проходят финансовые, товарные и миграционные потоки. Фактически, каждые из таких “ворот” выступают в качестве одного из центров, стягивающих на себя коммуникационные ресурсы значительного региона». При этом такие центры могут не совпадать с центрами государственной власти, становясь по сути альтернативными центрами политического влияния в глобализирующемся мире [Сергеев 2001: 227–228]. По мнению же Загладина, полюсами влияния могут стать альтернативные государствам пространства и подпространства, формирующиеся на основе интеграции производства и капитала транснациональных структур [Загладин 2000: 24].

В свою очередь В. Пантин и А. Салмин считают, что современный постбиполярный мир нельзя однозначно определить как однополярный или многополярный. В некоторых ситуациях он выглядит как преимущественно однополярный, но в большинстве случаев проявляется как многополярный — с точки зрения разных измерений (национальных, транснациональных, наднациональных, культурных, цивилизационных, темпоральных и др.) [Пантин 2002: 79; Салмин 2001: 65].

Для « интернационалистов » современный миропорядок характеризуется од