Знание и референция

Если говорят, что некий Х обладает знанием относительно чего-то, то под этим, как правило, подразумевают, что Х можно приписать, по крайней мере, следующие три типа свойств:

Х осмысленно употребляет некий термин в качестве субъектного термина (имени индивида, которому приписываются свойства) в некоторых своих конструкциях субъектно-предикатного вида; причем то, как он его в этих контекстах употребляет (например, что он склонен оценивать соответствующие высказывания как истинные или ложные), указывает, по крайней мере, окружающим, говорящим с ним на одном языке, на то, что данный термин в употреблении Х указывает на нечто определенное, т.е. имеет референт или, иначе, референциально значим (при том, что оговорены еще другие условия, которым должен отвечать контекст употребления Х данного термина, например, что это должно быть не идиоматическое, не поэтическое и т.д. употребление). В этом случае Х приписывается или относительно него предполагается знание референта соответствующего термина.

Х осмысленно употребляет некий термин в качестве предиката в некоторых своих конструкциях субъектно-предикатного вида в контекстах, требующих приписывания этим соответствующим высказываниям истинностных значений, при том что и сам Х склонен оценивать подобные контексты таким же образом - т.е., в конечном счете, склонен оценивать соответствующие высказывания как истинные или ложные. В этом случае Х приписывается или относительно него предполагается знание некоего свойства или отношения, иначе говоря, некоей абстракции.

Х осмысленно употребляет и склонен оценивать как истинное некое высказывание или группу высказываний, которые он в согласии с окружающими, говорящими на том же языке, что и он, склонен считать констатациями относительно некоего а, где "а" - термин, который Х употребляет в качестве субъектного термина, по крайней мере, в некоторых своих конструкциях субъектно-предикатного вида; и в качестве адекватного ответа на вопрос "Что есть а?" Х склонен ставить в соответствие первому высказыванию или группе высказываний другое высказывание (или группу высказываний), имеющее такую же эксплицитную форму, что и констатации относительно а - "а есть то-то" - но другой состав элемента, обозначаемого здесь символом "то-то". При этом высказывания второго типа считаются Х объяснениями а. В этом случае Х приписывается или относительно него предполагается знание природы, сущности или идеи а, чем бы оно ни было - индивидом, свойством или отношением.

Для двух первых случаев не обязательно сохранять традиционное предполагаемое различие между сингулярными и общими терминами, поскольку как сингулярный (если мы вообще признаем существование таковых), так и общий термины могут отвечать условию 1. Различие, которое здесь подчеркивается, - не между разными видами терминов, а между разными типами ситуаций, в которых демонстрируются соответствующие когнитивные характеристики Х, или, по-другому, контексты употребления. Это различие представляется мне важным в том смысле, что оно позволяет указать на дальнейшее различие между теориями, способными справиться с задачами экспликации соответствующих двум первым типам демонстративных ситуаций когнитивных феноменов. Для экспликации первого случая необходима теория референции, чтобы ответить на вопрос: каковы условия референциальной значимости и определимости референта терминов? Для экспликации второго случая необходима теория значения в самом широком смысле или, при определенной интерпретации последней, теория истины, поскольку вопрос, ответ на который здесь требуется получить, такой: каковы условия предицируемости терминов и определения познавательной значимости соответствующих языковых конструкций? Если исходить из того, что оценка предицируемости зависит от принимаемых в расчет ее следствий, фиксирующих истинностные значения предложений, получаемых посредством соответствующей предикации, а познавательная значимость высказываний - от обладания ими истинностными значениями, то наши требования могут быть ограничены теорией истины. Здесь не подчеркивается еще никакого содержательного различия между разными типами теорий значения, одну из которых я назвал теорией референции, но только различие, касающееся их применимости: возможность проводить дальнейшие различения между этими двумя типами теорий значения зависит от того, насколько познавательная ситуация первого типа не сводима к ситуации второго типа. Отношение между ними можно приближенно охарактеризовать таким образом: в когнитивной ситуации второго типа устанавливается семантическое отношение между субъектом и предикатом, и в той степени, в какой оно не может быть установлено без знания условий истинности для данного предиката, оно должно опираться на определенное знание в отношении субъекта - а именно, есть ли у субъектного термина референт. Наконец, для экспликации третьего случая - здесь нам надо получить ответ на вопрос: каковы условия объясняющей значимости для высказывания или группы высказываний? - необходима теория объяснения.

Задачу этой статьи можно сформулировать как попытку ответить на вопрос: "Что значит знать нечто в смысле, на который указывает первая из трех упомянутых типов когнитивных ситуаций?". Если можно было сказать о некоем Х, что он знает референт некоего термина "а", а не просто не выказывает непонимания, когда сталкивается с его материальными образцами, то это традиционно считалось достаточным основанием для того, чтобы приписать Х определенные мнения, а именно: что а существует и что все высказывания субъектно-предикатной формы с "а" в качестве субъектного термина (разумеется, с оговорками, касающимися специфики некоторых контекстов конструирования таких высказываний) должны быть истинными либо ложными. Однако попытки ответить на вопрос "Каковы условия референциальной значимости терминов?" обычно сталкиваются с трудностями, ставшими уже классическими. Так, если считать, что субъектным термином в высказываниях субъектно-предикатной формы должно быть имя, т.е. выражение, указывающее на конкретный объект - индивид - или сущность благодаря некоему отношению (денотации или референции), которым он с данным конкретным индивидом или сущностью связан, и что в языке есть класс выражений, отвечающих этому условию, т.е. класс имен, то попытка ответить на вопрос "Как именно имена связаны с тем, что они именуют?" (что можно расшифровать как: "Почему в соответствующих контекстах они указывают на определенные индивиды или сущности и только на них, независимо от прочих обстоятельств употребления) сталкивается с проблемой синонимии кореференциальных терминов, т.е. таких, относительно которых предполагается, что они во всех соответствующих контекстах именуют одного и того же индивида или одну и ту же сущность"). Можно сформулировать проблему так, как это сделал Фреге: если считать, что два термина "а" и "в" синонимичны на том основании, что они обозначают одно и то же, то чем будут тогда различаться высказывания "а = а" и "а = в"? [2, с.25]. Между тем они как будто имеют различную познавательную значимость: первое считается аналитическим, тогда как второе - нет. Фреге нашел решение проблемы в приписывании именам характеристики обладания не только значением (референтом), но и смыслом, которым, следовательно, могут различаться кореференциальные термины. Рассел отказал именам в обладании смыслом; для решения проблемы синонимии терминов он воспользовался критерием взаимозаменимости синонимичных терминов во всех контекстах с сохранением истинности - salva veritate. При этом обнаружилось, что существуют контексты, относительно которых никакие два термина нельзя считать синонимичными - например, "Георг IV хотел знать, является ли Скотт автором романа Уэверли" меняет свое истинностное значение, если подставить "Скотт" на место "автор Уэверли" [6, с.204-205]. Куайн назвал такие контексты референциально непрозрачными (иначе их еще называют интенсиональными) (см., например [4, c.141-156]). Решение Рассела состояло в том, чтобы исключить большинство так называемых собственных имен из этого класса, показав, что они являются не чем иным, как неполными символами, т.е. могут быть приведены к своему логически правильному виду - к виду предикатов: так "автор Уэверли" в логически правильной форме представляет собой выражение "тот, кто написал Уэверли" (или даже правильнее, как замечает Рассел, "то, что написало Уэверли"). Куайн пошел по этому пути еще дальше и перевел все вообще имена в разряд общих терминов, демонстрируя принципиальную, по его мнению, преобразуемость всех имен в предикаты (например, "Пегас" преобразуется, согласно Куайну, в "нечто, что есть Пегас" или "нечто, что пегасит" даже для тех, кто не знает, что "Пегас - это крылатый конь" и, стало быть, не может заменить имя "Пегас" на дескрипцию "нечто, что есть крылатый конь")1 ). У общих терминов, в отличие от собственных имен, нет денотата или референта в виде некоего определенного индивида, на который бы данный термин указывал исключительным образом во всех соответствующих контекстах, а есть только объем или экстенсионал - т.е. множество всех объектов, относительно которых предикация данного термина дает истинное высказывание. Если так, то отдельная теория референции для первого из трех указанных выше типов когнитивных ситуаций вообще не нужна, поскольку ответ на вопрос "Каковы условия истинности для высказываний с данным термином в составе предиката?" или, шире, "Каковы условия предицируемости данного термина?" будет одновременно и ответом на вопрос "Каков референт данного термина?" Поэтому прежде чем выяснять, каковы условия референциальной значимости терминов, следует обосновать необходимость отдельной теории референции для первого типа когнитивных ситуаций: не правильнее ли редуцировать первый тип когнитивных ситуаций ко второму?

Один из тезисов, которые защищает Куайн, - холизм: предложения науки предстают перед судом опыта не по отдельности, а все вместе и любое из них в принципе может быть признано ложным, а также - любое научное положение может быть сохранено, как бы оно ни противоречило опыту. В отношении теории значения холизм утверждает, что языковые выражения имеют значения не сами по себе и не в связи с какими-то нелингвистическими характеристиками, а лишь как части сложного языкового целого: языка или концептуальной схемы. Если следовать этому подходу, то ответом на вопрос "Каковы условия референциальной значимости термина?" будет ответ на вопрос "Каковы условия истинности высказываний формы "х есть Р", где "Р" - данный термин или производная от него (например глагол, если термин - существительное) в языке L?"2 ). Истинность экзистенциальных высказываний, т.е. высказываний формы "Существует, по крайней мере, одно х такое, что х есть Р", при таком подходе зависит от внеязыковых факторов: каким-то образом должно быть известно, например, что нет таких сущностей, относительно которых было бы истинно "х пегасит". Однако в какой мере подобное можно считать данностью относительно концептуальной схемы. Во множестве познавательно значимых ситуаций именно истинностное значение экзистенциальных утверждений является величиной, требующей определения, а не чем-то a priori определенным относительно некой концептуальной схемы.

Предположим, что некий Х разделяет основные положения некой концептуальной схемы, в частности, он признает истинными некое конечное число теоретических положений, одно из которых - "Для всех а (при таких-то условиях), если а есть Р, то а есть Q" (1). Значит ли это, что Х признает истинным соответствующее экзистенциальное положение "Существуют такие х, что х есть Q" (2), если он, к примеру, никогда даже не артикулировал его? Предположим, Х принужден решить, истинно ли (2). Прямо оно не выводимо из (1) и правил вывода, принятых Х, даже если добавить к посылкам "Существуют х такие, что х есть Р", поскольку а в (1) и х в (2) - переменные разных видов: первая интерпретируется (связывается с Р) при заданных условиях, а именно тех, что описаны в (1) - в явном виде она обычно репрезентируется такими выражениями, как "наблюдается" или "имеет место" (например в предложении "Если при соблюдении таких-то условий наблюдается отклонение стрелки..., то...", где "отклонение стрелки..." есть Р); переменная же х в (2) интерпретируется при любых условиях, поскольку последние просто не оговорены, вследствие специфики этого типа предложений (нечто либо существует, либо нет, безотносительно к условиям существования). Вывод будет выглядеть обоснованнее, если добавить к посылкам (3) "Такие-то и такие-то условия соблюдены" и (4) "а есть Q". Если для Х истинны соответствующие устойчивые предложения, в числе которых (1), а также - правила ввода и принципы интерпретации, то истинность (4) должна автоматически следовать из истинности (5) "а есть Р" и (3). Этого в принципе должно быть достаточно для вывода: "Существует, по крайней мере, один х такой, что х есть Q". Для того чтобы редуцировать из множества высказываний, из которых выводимо (2), экзистенциальное утверждение, касающееся сущностей вида Р, в это множество надо ввести положение, описывающее условия приписывания переменной а значения Р (обозначим его как (6), а также, по крайней мере, для случая, когда эти условия не совпадают полностью с условиями, описанными в (1) (и описание которых не идентично соответствующему описанию из (1) - положение, описывающее отношение между двумя типами условий. В предложениях этого последнего вида и предложениях вида (3), как видно, выражение, описывающее условия интерпретации употребляется как имя. Чтобы вывод, о котором здесь идет речь, мог состояться, эти условия также должны входить в число онтологических обязательств Х: однако сказать, что они являются таковыми, нельзя, основываясь только на том, что в некоторых высказываниях системы соответствующие термины фигурируют как имена; такой вывод, согласно Куайну, может опираться только на характер употребления Х предложений с квантифицированной переменной. Таким образом, для вывода (2) концептуальной схемы Х последняя должна быть дополнена соответствующими экзистенциальными предложениями - а именно такими, в которых утверждается, что объемы терминов, описывающих условия интерпретации а в (1) и в (6), не пусты. Системы предложений, из которых выводимы подобные экзистенциальные высказывания, также должны включать в себя описания условий приписывания некоторой переменной в соответствующего значения (значения условий интерпретации а), а следовательно, они имплицируют дополнительные онтологические обязательства. Истинность последних, в свою очередь, должна устанавливаться подобным же образом; в результате оказывается, что реальная система предложений, из которой выводимы экзистенциальные импликации, должна быть бесконечно широкой, что делает затруднительным вывод о выводимости подобных высказываний как таковой. Другой путь сохранить их выводимость - признать за некоторыми экзистенциальными высказываниями статус аналитических предложений системы; однако насколько такой вывод приемлем? Ведь это фактически означает, что в онтологию концептуальной схемы нельзя внести определенных изменений: пусть так, но как определить, какие именно из экзистенциальных импликаций системы должны быть признаны аналитическими предложениями - мы ведь произвольно выбрали точку отсчета выводимости, окажись она другой, пришлось бы соглашаться не с тем, что признание за "Q" непустого объема основано на признании такового за неким "F", описывающим условия интерпретации а, а, возможно, наоборот - да и где поставить точку?

Различие между когнитивными ситуациями первого и второго типа в принципе можно формализовать следующим образом. Ситуация первого типа: "S есть то-то и то-то" (7); ситуация второго типа - "S есть Р". В первом случае символ, обозначающий субъектный термин, выделен, чтобы показать, что контекст его употребления, соответствующий когнитивной ситуации первого типа, предполагает то, что называют иногда его de re интерпретацией - т.е. в этом случае значим именно референт субъектного термина, а не то, что о нем высказывается. В контексте же, соответствующем когнитивной ситуации второго типа, референт субъектного термина не значим, важна предикация относительно некоего субъектного термина, каков бы ни был его референт (поэтому жирным шрифтом выделен символ, обозначающий предикат). Если предполагать, что когнитивная ситуация первого типа разрешима посредством преобразования (7) в форму "Нечто есть Рs, и это нечто есть то-то и то-то" (где Рs - предикат, производный от S) и выяснения условий истинности для высказываний этого вида, то необходимо одновременно предполагать, что семантические характеристики S, какими бы они ни были, характеризуют и Рs, так чтобы можно было считать, что, установив их для некоего предиката, мы таким образом устанавливаем их и для соответствующего субъектного термина. Можно исходить из того, что семантические характеристики сохраняются при преобразованиях такого вида, если установлены и соблюдены правила преобразования соответствующего типа для данного языка. Однако мало вероятно, чтобы такие правила могли быть полностью сформулированы для естественных языков хотя бы потому, что трудно предполагать, что какие-то правила, формулируемые для естественных языков, вообще могут охватить все случаи того или иного типа. Между тем семантическая связь между S и Рs кажется зыбкой только если считать, что носителями семантических характеристик вообще являются не пропозиции, а предложения или высказывания и, соответственно, не межъязыковые понятийные и дескриптивные единства - концепты, а идентичные по материальному составу образования - выражения данного языка (или даже конкретные образцы - токены выражений). Только в этом случае, действительно, похоже, на законных основаниях может быть поставлен вопрос: почему семантические определения для выражений "пегасить" или "автор Уэверли" должны быть определениями для отличных от данных по материальным составам выражений "Пегас" или "тот, кто написал Уэверлей"? Но другой способ предполагать между ними семантическую связь - предполагать, что есть нечто общее, что позволяет объединять выражения разных языков и разных видов внутри данного языка в одну категорию: это значит просто предполагать какую-то семантическую характеристику выражений уже данной, например общность смысла. Но с этой точки зрения проблема референции вообще не может быть решена экстенсионально, поскольку сама процедура логического анализа (7) должна основываться на понятии семантической общности материально не идентичных выражений: но это фактически то же самое, что сказать, что смысл или некое дескриптивное содержание фиксирует референт термина, каким бы он ни был.

Этих сомнений достаточно, по крайней мере, для того, чтобы на законных основаниях рассматривать потенциал других подходов в решении вопроса о критериях референциальной значимости терминов. Интенсиональные контексты, такие как "Георг IV хотел знать, является ли Скотт автором Уэверли" или "Джон попросил принести ему книгу, которая лежит на столе" предполагают , по крайней мере, два способа их интерпретации: de re - когда соответствующие термины (в упомянутых случаях - "Скотт" и "автор Уэверли" и "книга, которая лежит на столе") предполагаются значимыми именно как указывающие на конкретные предметы и только на них, и de dicto - когда предполагается значимым отношение синонимии между терминами (как в первом случае) или удовлетворение соответствующей характеристике (как во втором) независимо от того, каковы референты терминов. От способа интерпретации зависят условия истинности высказываний (как в первом случае) или условия выполнимости соответствующих действий (как во втором случае). Логический анализ в стиле Рассела, если применяется ко всем без исключения случаям, когда некое выражение претендует на роль именующего нечто термина, нацелен на устранение de re интерпретаций; но если на настаивать на непременной принадлежности всех таких выражений к классу предикатов (а значит - на сводимости знания референта к знанию условий истинности высказываний определенного вида), то вопрос о критериях выбора релевантной интерпретации остается открытым. Один из способов решить эту проблему опирается на концепцию значения выражения как способа его употребления. Такую позицию, например, разделяет К. Доннелан (в статье "Референция и определенные дескрипции"): согласно его подходу референциальность - это характеристика не выражений языка, а определенных способов употреблять их; противоположную ей характеристику, предполагающую de dicto интерпретацию, Доннелан назвал "атрибутивностью" [3, с.231-244]. Доннелан рассматривает, как употребляются определенные дескрипции, но его аргументы применимы и к употреблению имен. Говорящий, употребляющий в утверждении определенную дескрипцию атрибутивно, утверждает, по его мнению, нечто о ком бы то ни было или о чем бы то ни было, что удовлетворяет данной дескрипции (имя, конечно, в этом смысле не может употребляться атрибутивно, если не признавать за ним никакого дескриптивного содержания, но атрибутивность или , по крайней мере, не референциальность имени при таком его употреблении может, по крайней мере, пониматься как упоминание чего бы то ни было, что может называться этим именем); говорящий же, употребляющий в утверждении определенную дескрипцию референциально, употребляет ее для того, чтобы подтолкнуть своих слушателей к пониманию того, о ком или о чем он говорит и утверждает нечто именно об этой личности или вещи [3, с.233]. "При референциальном употреблении определенная дескрипция есть просто один из инструментов для производства определенной работы - привлечения внимания к личности или вещи - и в общем любой другой инструмент для производства этой же самой работы, другая дескрипция или имя сделают это с тем же успехом" [3, c.233]. Критериями различения между двумя указанными контекстами употребления определенных дескрипций должны быть, по видимому, определенные существенные для этих контекстов обстоятельства. Примеры, которые приводит Доннелан, иллюстрируют, какого рода должны быть эти обстоятельства, или, иначе, что надо знать о говорящем, чтобы утверждать, что он употребляет определенную дескрипцию референциально или атрибутивно. Так, если некто, хорошо знавший покойного Смита, произносит высказывание "Убийца Смита невменяем" (8), находясь под сильным впечатлением от картины злодейского преступления, но не зная, кто именно его совершил, мы вправе будем заключить, что здесь выражение "убийца Смита" употреблено атрибутивно. Нам для этого достаточно знать о говорящем все вышеперечисленное; более того, вероятно, нам достаточно всего лишь знать о говорящем, что он не знает и не предполагает, кто именно убил Смита. Конечно, наблюдатель не может быть абсолютно уверен, что в момент произнесения фразы у говорящего не мелькнуло подозрение относительно личности убийцы и что соответствующая дескрипция не была употреблена именно с целью указания на него, даже если исходное намерение, мотивировавшее произнесение фразы, было атрибутивным (мгновение спустя, быть может, подозрения рассеялись и как у говорящего, так и у наблюдателя благодаря этому сохранилась иллюзия атрибутивности употребления дескрипции, что впоследствии может быть установлено из ответа "Никого конкретного" на вопрос "Кого вы имеете в виду?"), но в принципе мы вправе любой случай употребления определенных дескрипций оценивать, исходя из презумпции нереференциальности. Настоящие трудности возникают при определении условий референциального употребления выражений вообще и определенных дескрипций в частности. Доннелан так описывает обстоятельства, в соответствии с которыми выражение "убийца Смита" должно быть употреблено референциально: некий Джонс обвинен в убийстве Смита и посажен на скамью подсудимых, обсуждается странное поведение Джонса во время процесса и в ходе этого обсуждения звучит рассматриваемая фраза. Здесь перечислены внешние обстоятельства: то, что Джонсу вменяется в вину убийство Смита, есть общепризнанный факт, а не частное предположение высказывающего фразу; наконец сама фраза включена в разговор, который уже ведется о Джонсе. Действительно, подобные обстоятельства вполне могут подтолкнуть наблюдателя к предположению, что рассматриваемая дескрипция, включенная в подобный разговор, употреблена референциально. Но достаточно ли этого, не оказывается ли еще необходимым для вывода о референциальной значимости дескрипции в данном контексте принять дополнительную гипотезу относительно мотивации говорящего к произнесению именно этой фразы и даже, у'же, к вербализации именно данной дескрипции в составе этой фразы? Предположим, ее произносит человек, который так же, как и все, верит в виновность Джонса, но не хочет, чтобы его обвинили: как мы должны рассудить в таком случае - употребляет ли он соответствующую дескрипцию, чтобы в очередной раз указать на Джонса, или чтобы привлечь внимание или даже намекнуть на некоторые индивидуальные черты, которым явно должен отвечать убийца Смита, но, похоже, не отвечает Джонс? Такой человек может даже на вопрос "Кого вы имели в виду? Кто именно безумен?" ответить "Джонс, конечно, его я имел в виду", а потом добавить "Если, конечно, он убийца". Суть возражения состоит в том, что, если мы принимаем в качестве критериев референциальной значимости термина обстоятельства упомянутых типов, конституирующие контекст его употребления, то в том случае, когда мы знаем или предполагаем, что у говорящего, например, двойственное отношение к индивиду, признанному в контексте разговора референтом термина, мы должны принять дополнительную гипотезу, утверждающую, какое именно отношение мотивировало его употребление выражения в данном контексте. Исходно концепция Доннелана как будто не привлекает таких критериев, как интенция говорящего или коммуникативная цель, поскольку предполагается, что все это может быть установлено (если в этом есть какая-то надобность) вместе с референциальной или атрибутивной значимостью термина на основании внешних обстоятельств его употребления, таких как наличие определенной конвенции, регулирующей дискурс (как в случае с судом над Джонсом), или факты биографии говорящего. Но все же при ближайшем рассмотрении подобные критерии нуждаются в "подпорке" из внутренних обстоятельств употребления термина, чей референциальный статус рассматривается, т.е. в гипотезах, касающихся индивидуальных мотиваций употребления термина. Это связано с тем, что условия существования конвенции относительно референта термина недоопределены. В самом деле, достаточно ли того, что проходит суд над Джонсом, который обвиняется в убийстве Смита и что разговор в зале суда идет преимущественно о Джонсе для того, чтобы считать, что сформирована конвенция, согласно которой референтом дескрипции "убийца Смита" в данном контексте следует считать Джонса? Похоже, что нет, хотя бы потому, что функция суда - установить виновность Джонса в убийстве Смита, т.е. установить истинность утверждения "Джонс есть убийца Смита" (9); таким образом, по крайней мере, не необходимо, чтобы высказывание "Убийца Смита невменяем" интерпретировалось в данном контексте исходя из признания истинности утверждения (9), истинность которого еще только должна быть, согласно принципам судопроизводства, установлена. Такая конвенция в полной мере может считаться сформированной только после вынесения приговора, т.е. признания истинности (9) или его отрицания. Тем не менее можно считать, что некоторые из участников заседания уже признали (9) истинным, а другие, возможно, - ложным; более того, можно сказать, что относительно истинности или ложности (9) уже в ходе заседания и даже до него сформировались, по крайней мере, две локальные конвенции. Такое предположение позволяет считать, что произнесение высказывания (8) кем-то, кто разделяет одну из конвенций, будет предписывать считать соответствующую дескрипцию, употребленную им, референциально значимой (назовем эту конвенцию конвенция А), а если (8) высказано тем, кто разделяет противоположную конвенцию, следует считать ее не значимой референциально или значимой атрибутивно. Проблема только в том, чтобы четко установить, когда можно утверждать, что подобные конвенции уже сформированы; очевидно, они должны стать более или менее устойчивыми регулятивами речевого поведения, чтобы можно было оправданно ссылаться на них как на критерий значимости тех или иных выражений. Если границы таких конвенций не установлены, то в принципе любой случай употребления таких выражений, как "убийца Смита", может интерпретироваться как референциальный или атрибутивный, если не привлекать дополнительных гипотез, касающихся индивидуальных мотиваций.

Если принять, что к моменту суда над Джонсом конвенция А уже сформирована, то, если Х разделяет эту конвенцию, это значит не только то, что он считает (9) истинным высказыванием, но и что он владеет неким дескриптивным целым, однозначно определяющим для соответствующего контекста (для любого разговора, ведущегося о том, кто убил некоего Смита, о котором известно то-то и то-то) референт термина "убийца Смита" - это Джонс, вернее, человек, подсудимый на судебном процессе, проходившем там-то, тогда-то, чье имя Джонс и которого характеризуют такие-то и такие-то паспортные и биографические данные. Таким образом, чтобы определить, значим ли референциально некий термин, будучи употреблен в той или иной ситуации, нам достаточно знать две вещи: 1) существует ли некая конвенция А, определяющая референт термина для тех, кто ее разделяет, и, если да, то 2) разделяет ли ее употребивший интересующий нас термин в рассматриваемой ситуации. Если в отношении некоего термина выполнено условие 1) и не выполнено условие 2), то термин употреблен не референциально, а например атрибутивно, если же в отношении данного термина не выполняется условие 1), то это значит, что он не принадлежит к числу референциально значимых терминов языка. Таким образом, в отношении термина, удовлетворяющего условию 1), можно различить два контекста формирования его значимости, соответствующих двум способам его употребления: обозначим их как специальный и общий. Первый характеризуется тем, что предписывает определять значимость термина какой-либо конвенции А. Тех, кто ее разделяет, соответственно можно назвать специалистами относительно значения данного термина, поскольку для них его референт однозначно определен; второй характеризуется конвенциями другого рода - например, предписывающей не принимать некое дескриптивное целое в качестве определения референта термина. Такой способ определения критериев референциальной значимости терминов позволяет привлечь другую классическую концепцию референции, согласно которой референт термина фиксируется некоторым дескриптивным целым. Такой подход развивает, например, П. Стросон, согласно которому общим условием идентификации некоего индивидуального объекта (что соответствует референциальному употреблению термина) является знание некоего индивидуирующего факта (или фактов) о некоем индивиде, которому тождественен референт рассматриваемого термина, а знать такой индивидуирующий факт - значит знать, что то-то и то-то истинно относительно данного индивида и только его [7, с.23]. Главная характеристика общего контекста значимости термина, соответственно, такова: в нем не действует никакая конвенция А, т.е. никакое дескриптивное целое не признается в качестве определения референта термина, но максимум - в качестве репрезентанта некоего релевантного пониманию термина представления или стереотипа или, иначе, используя терминологию Стросона, никакой факт не считается в этом контексте индивидуирующим фактом в отношении возможных объектов референции, приписываемой данному термину (при этом конвенция, характеризующая общий контекст определения значения термина, может и даже должна - поскольку относительно термина выполнено условие 1) - предписывать считать его в принципе референциально значимым, т.е. признавать за ним характеристику указания на индивиды; только условия их идентификации, согласно этой конвенции, не определены или неизвестны). Специалиста отличает способность при определенных условиях непосредственно указать на объект, тождественный референту термина и удовлетворяющий определяющим его дескрипциям или, если такое указание невозможно, сформулировать для него общие условия, при которых оно могло бы быть осуществимо.

Возвращаясь к примеру с дескрипцией "убийца Смита", можно заметить, что, если некий Х разделяет конвенцию А, т.е. является специалистом, знающим референт этого термина, совершенно не обязательно, чтобы он был также специалистом в отношении значения термина "Смит"; для знания референта дескрипции "убийца Смита", видимо, вполне достаточно иметь какие-то - согласованные с другими разделяющими конвенцию А членами общества - представления о Смите, какие-то факты относительно него, но не обязательно, чтобы какие-то из этих фактов были индивидуирующими. Или, иначе говоря, необходимо, чтобы какие-то дескрипции относительно предполагаемого референта термина "Смит" признавались истинными, но не необходимо, чтобы какие-то из них признавались относительно него определяющими (хотя, разумеется, условие 1) для термина "Смит" должно выполняться).

Но почему бы не предположить, что в отношении термина Пегас существует своя конвенция А, определяющая индивида, удовлетворяющего дескрипции "крылатый конь, пойманный Беллерофонтом", как референт этого термина и в рамках которой сформулированы условия демонстративной идентификации такого индивида? По-видимому, что-то еще должно характеризовать конвенцию А, что исключало бы такие возможности. Условие наличия специального контекста значимости у термина может быть обогащено следующим образом: индивидуирующий факт относительно референта термина должен включать в себя указание, по крайней мере, на одну образцовую ситуацию, когда объект, тождественный референту термина, был демонстративно идентифицирован, причем имя субъекта идентификации, фигурирующего в таком указании, также должно быть для соответствующих специалистов референциально значимым. Однако, если знание референта в конечном счете предполагает возможность прямого указания на объект, тождественный референту термина, то относительно всех, например, абстрактных математических понятий мы в таком случае должны согласиться, что они не могут употребляться в качестве имен и быть при этом референциально значимыми, поскольку прямо указать мы можем только на конкретные материальные объекты - значки или сочетания звуков, которыми обозначаются числа и другие математические объекты. Между этими объектами и математическими объектами, указание на которые мы хотим приписать соответствующим символам языка, - репрезентативное отношение как будто такого же типа, что и между конкретным изображением Пегаса и самим Пегасом: так же как нигде нет "самого Пегаса", а указать мы можем только на его изображения, так же и на "сами числа" мы не можем указать, а всякий раз указываем только на их репрезентации (тем более, что изображения в принципе можно подвести под категорию иконических символов). Между тем, несмотря на видимое сходство репрезентативных отношений, в случае отношения "Пегас - изображение Пегаса" и отношения "число - знак числа" между этими случаями имеется и принципиальное различие: в то время как со знаками чисел мы можем делать именно то, что предполагается делать с числами, т.е. приписывать им именно те операциональные характеристики, какие можем приписывать самим числам (это прежде всего способность участвовать в математических операциях, приводить к математически релевантным результатам), с изображениями Пегаса мы можем делать только то, что со всякими изображениями, а не то, что, предполагается, можно делать с самим Пегасом (например мы не можем п