Четыре поколения эпических героев

Эта статья возникновением обязана курсу лекций по мировой мифологии, несколько лет читаемому автором в Университете истории культур. В основу курса положен, с одной стороны, генетический и типологический подход, позволяющий увидеть общие черты мифологического мышления (для родственных народов эта общность объясняется единством происхождения, для неродственных - универсальностью человеческого мышления); с другой - исторический, поскольку мифологическое мышление не есть нечто статичное: в определенные эпохи система мифологических образов и сюжетов подвергалась радикальным изменениям. Такое сочетание типолого-генетического и исторического подхода позволяет говорить об эволюции мифологического мышления в целом, что было отмечено еще А.Ф. Лосевым.1

Однако речь пойдет не о собственно мифах (сказаниях о богах), а об эпосе. Мы утверждаем, что эпос по праву может быть рассмотрен в кругу мифологических текстов, но занимает среди них особое место, поскольку в центре внимания эпоса - не сверхъестественное существо, а человек. С развитием общества представление о том, находило отражение в системе эпических образом, чт'o есть человек, менялось. Это находило отражение в системе эпических образов, выражающих представления о системе человеческих ценностей в каждую эпоху.

Отправной точкой данной работы послужила статья И.В. Шталь "Эволюция эпического изображения (четыре поколения героев "Одиссеи" Гомера)"2. Опираясь на сделанные в ней выводы, мы на протяжении нескольких лет классифицировали мировой эпический материал. Благодаря выходу за рамки античной мифологии удалось более четко представить историю эпоса, а кроме того, дополнить или уточнить некоторые теоретические положения статьи Шталь. Работа не является полемической по отношению к статье уважаемой исследовательницы, поскольку предполагает иной подход - не рассмотрение проблемы в пределах одной традиции, а, напротив, выявление типологических особенностей эпоса путем привлечения широкого круга источников.

Что такое эпос? Реальная история народа, слегка приукрашенная мифологическими образами, или древний миф, на который позже наложились некоторые исторические факты? Каково отношение эпоса к другим мифологическим текстам - собственно мифу и волшебной сказке? В.Я. Пропп в статье "Чукотский миф и гиляцкий эпос" приходит к выводу, что "эпос развивается из шаманского мифа"3. Для нас за термином "шаманский миф" стоит не столько рассказ о странствии шамана-первопредка в ином мире, сколько круг реконструируемых образов и сюжетов, которые следует признать максимально архаическими (в лингвистике этому соответствует "праязык"). По сюжету шаманский миф напоминает волшебную сказку: то же представление о двух мирах (мире людей и ином - мире духов и хозяев стихий), герой странствует в поисках женщины (похищенной жены или небесной супруги), приобретая в пути духов-помощников, вступая в борьбу с враждебными ему обитателями иного мира. Такой герой - заведомо не рядовой член коллектива: шаманский миф повествует "о предке, учредителе рода и обычаев, который... побывал в стране медведей, волков и пр., принес оттуда огонь, магические пляски и т.д."4. Сюжетное сходство сказки и шаманского мифа свидетельствует о том, что именно волшебная сказка дольше всего удерживала изначальную форму повествования, но первой утратила его смысловую значимость. Мы вправе предполагать, что три основные черты первопредка - героя шаманского мифа (чудесность, невероятность происхождения и деяний; забота о благе племени; магические способности) были развиты тремя различными жанрами: первая - мифом (первопредок обожествляется), вторая - эпосом (первопредок превращается в великого воина-защитника), третья - сказкой (образ первопредка теряет значимость). Миф, эпос и сказка, произойдя из шаманского мифа, со временем все более расходились в форме и в содержании. Отсюда очевидно: чем древнее фольклорный сюжет, тем менее его герой похож на обычного человека, тем больше с ним связано "сказочных" мотивов и тем б'oльшие услуги он будет оказывать людям. Примером сохранности архаики может служить образ скандинавского 'Oдина: он - "всеотец", общается с миром мертвых, проходит шаманскую инициацию, повесившись на мировом древе; ему свойствен травестизм. Эти черты в шаманском мифе характеризуют первопредка.

В центре нашего внимания именно эпос - потому что эпический герой принадлежит одновременно к двум мирам - и миру людей, и иному5; в его образе выражается представление людей о системе человеческих ценностей - системе, далеко не всегда похожей на современную. Из трех основных мифологических жанров эпос сильнее всего подвержен трансформации - когда изменяется система ценностей, изменяется и образ эпического героя. Именно поэтому можно говорить о смене типов, смене поколений эпических героев. Почему таких изменений не происходит с героями волшебной сказки и образами богов? Эти жанры, в отличие от эпоса, лишены актуальности: волшебная сказка, потеряв исходную значимость, воспринимается как вымысел, следовательно, не нуждается в корректировке, а богам поклоняются из-за их силы, в меньшей степени придавая значение собственно деяниям6. Эпос же выражает представление человека о самом себе, и история эпоса - это история самооценки человека

Место и время действия эпических героев напоминают реальную историю и географию (чем эпос радикально отличается от сказки и мифа, с реальностью не соотносимых). Однако, как пишет Б.Н. Путилов, "природе эпоса не свойственно воспроизведение жизни в реальных формах, хотя, разумеется, отдельные черты и элементы действительности находят в нем более или менее непосредственное отражение"7. Так, в русских былинах география весьма своеобразна: в былине о Михайле Потыке героиня бежит в Литву, где выходит замуж за Татарина, а страна, откуда приезжает Дюк, называется (одновременно, а не в разных вариантах записи!) "Индея богатая", "Волынь красный Галич", "Корела упрямая", "Сорочина широкая". Такое объединение несочетаемого оказалось возможным на основе общности оценок: Литва и Орда - враги, Индия и Галич удалены от Киева и славятся богатством. Аналогичным образом обстоит дело и с эпическим историзмом: "эпическая история в определенном смысле противостоит истории реальной, освобождает ее от трагических ошибок и несправедливостей"8. Например, существует былина о том, как Илья Муромец освободил захваченный Царьград. Эти факты подтверждают, что эпос принципиально оценочен. Главный его герой всегда вызывает у слушателей восхищение (но не всегда является образцом для подражания). При изменении системы оценок образ героя либо видоизменяется, либо оттесняется на второй план или в стан врага. Таким образом, эволюция образа эпического героя есть эволюция человеческой самооценки.

НЕЗНАНИЕ И ВСЕВЕДЕНИЕ

Сущность первого поколения эпических героев Шталь в упомянутой статье определяет так: "наслаждение молодостью и мирная жизнь до старости и в старости", это - "золотой век", причем живут в нем не только человеческие племена, но и чудовища, такие как циклопы и лестригоны9. Характерной чертой этого поколения она называет одиночество (сюда же можно добавить удаленность и сознательную изолированность от мира людей).

Приведенные Шталь примеры показывают, что в образе героев и племен первого поколения сочетаются противоположные черты: циклопы ужасны, однако ведут мирную скотоводческую жизнь; рядом с людоедами-лестригонами выведены гостеприимные лотофаги, однако столь же опасные Одиссею и его спутникам, как людоеды: одни съедают, другие угощают, но последствия все равно гибельны. Здесь проявляется одна из важнейших черт иного мира (а племена первого поколения - это, несомненно, обитатели иного мира) - объединение противоположностей. Так, в волшебной сказке иной мир, то есть царство смерти, одновременно предстает и как царство красоты и изобилия, то же в индийской "Рамаяне", где Золотая Ланка - обитель ужасных ракшасов - поражает своей чудесной красотой. Наиболее яркие примеры сочетания противоположного в характеристиках иного мира и его обитателей находим в финской "Калевале"10: горящая огнем река [XXVI, 449]11 и полыхающий камень [XVI, 409]; слепой хозяин иного мира, который видит своего противника [XVI, 395 - 400], он, будучи самым могущественным чародеем, предстает в облике "дрянного пастуха" [XII, 475 - 494]; обломки веретена - одновременно сто досок, из которых делают лодку [VIII, 139 - 144]; наконец, обитатель иного мира одновременно и чрезвычайно мал, и огромен:

 

Спать бы мог под малой чашей,

Поместиться б смог под ситом.

Был он стар, на вид железный,

У него кулак тяжелый,

И скала служила шлемом,

А утесы сапогами [XX, 95 - 100].

В таком сочетании противоположностей нашло отражение древнейшее синкретическое мышление, о чем писал еще А.Н. Веселовский, а вслед за ним - А.Ф. Лосев. Представления об ином мире и его обитателях - героях и племенах первого поколения - соответствуют такому типу мышления, когда "все решительно и целиком присутствует или, по крайней мере, может присутствовать во всем"12, всякая вещь может иметь свойства другой вещи, они все - взаимопревращаемы. Такой мир - "это какое-то бушующее море чудес, в котором нельзя найти никаких законов или хотя бы твердых контуров, в котором все построено на сплошной неожиданности... на вечном хаосе и беспринципном нагромождении неизвестно каких вещей"13. Именно поэтому живое оказывается тождественным мертвому, большое - малому, центр - границе (например, река смерти воспринимается то как центр иного мира, то как граница между миром живых и мертвых).

Как уже говорилось, с племенами первого поколения - обитателями иного мира - тесно связано представление о "золотом веке". Понять, как возник образ "золотого века", помогут два описания.

 

Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою,

Горя не зная, не зная трудов...

. . . . . . . . . . . . . . ...Недостаток

Был им ни в чем неизвестен14. Большой урожай и обильный

Сами давали собой хлебодарные земли. Они же,

Сколько хотелось, трудились, спокойно сбирая богатства... -

так пишет Гесиод в "Работах и днях" [112 - 113, 116 - 119]. В "Калевале" герой велит врагу уйти

 

На поляны без побегов,

На невспаханную землю.

Где ни солнца, ни луны нет,

Нет совсем дневного света15.

Там прожить тебе удобно,

Там летать тебе приятно;

Там висят на ветках лоси,

Благородные олени,

Чтобы голод муж насытил [XYII, 411 - 419].

"Золотой век" характеризуется отсутствием современных форм жизни, точнее неведением их. Ярче всего это проявляется в древнейших шумерских текстах, где говорится о "чистой", "непорочной" стране Дильмун:

 

А там, в Дильмуне, ворон не каркает.

Птица "смерти" криков смерти не накрикивает.

Там лев не бьет.

Волк ягненка не рвет.

Там собака сторожевая, как козлят стерегут, не знает.

Там свинья зерна не пожирает.

Вдова на крыше солод не расстилает.

Птица небесная тот солод не склевывает...16

Вот что пишет В.К. Афанасьев об этом "рае": "Дильмун предстает перед нами скорее как остров незнания, неведения, отсутствия устоявшихся природных и человеческих законов, чем остров "блаженства". Так, все, о чем рассказывается в начале текста, то ли существует, то ли нет, и из самого текста это невозможно понять: голубь не клюет зерно для солода, то ли оттого что не знает, как это делается, то ли оттого что этого зерна нет, и так все явления, перечисленные во введении..."17

Таким образом, "золотой век", "золотое царство" - это, в архаичном понимании, мир, еще не приобретший нынешний вид, мир неведения, мир - "недоделка". "Калевала" говорит об этом мире как об "острове неизвестном" и "мысочке без названья" [XXIX, 41 - 42]; этот мир не ведает войны [XXVIII, 255 - 264], поскольку он вне жизни и смерти; его облик - это "поляны без растений", "невспаханное поле", "безрыбные озера" [XII, 459 - 461]. Все, что связано с миром неведения, является воплощенным несоответствием нормам человеческой жизни. Так, молодая героиня первого поколения ставит жениху такие условия:

 

Я тебя сочту героем

И тогда признаю мужем,

Если ты разрежешь волос,

Но чтоб нож без острия был,

Если ты яйцо завяжешь -

Но чтоб узел не был виден [YIII, 93 - 98] -

или велит поймать щуку без невода [XIX, 156 - 160]. Сюда же, видимо, относятся и всевозможные чудесные предметы типа меча-самосека, лука "без промаха" и пр. Важно, что в мировом эпосе достаточно сказаний, где к подобным вещам высказывается негативное отношение. Например, в "Калевале" герой спрашивает у говорящего человека, может ли он плыть так,

 

Чтоб тебя рукой не трогать,

Не касаться даже пальцем,

И плечом тебя не двигать,

Не тащить тебя руками? [XXXIX, 217 - 220],

на что человек отвечает отказом. В нартском эпосе бог-кузнец Тлепш хочет сделать для Сосруко меч-самосек: "Ты сидел бы дома, а он убивал бы кого тебе надо и возвращался", - однако молодой герой считает иначе: "Шагнуть и ударить... самому - лучше меча нет!"18

С героями первого поколения, а также с попавшими в иной мир часто связывается мотив неведения человеческих форм труда. Так, в нартском эпосе кабардинцев одинокому кузнецу Дабечу горном служит заря, наковальней - валун, а его ученик, родоначальник всех грядущих кузнецов, Тлепш кует кулаком на колене, железо слушается взгляда Тлепша19. То же говорится и о главном герое финского эпоса Вяйнемейнене, который, попав во чрево великана Випунена (то есть в иной мир), делает из одежды кузню и кует кулаком на колене [XVII, 133 - 140]; примечательно, что Вяйнемейнен не является героем первого поколения, но, будучи в ином мире, ведет себя по его законам.

Пока герой первого поколения не ведает человеческих форм жизни, он живет со своим миром в гармонии, но стоит только реалиям мира людей вмешаться в его судьбу, как начинается разлад: едва Тлепш изобретает первые молот, наковальню и клещи, как железо обжигает его руки и будет жечь впредь20. Аналогична и судьба месопотамского героя Энкиду. Первоначально "шерстью покрыто все его тело, / Подобно женщине волосы носит"21 - то есть он существо неопределенного пола (тождество противоположностей в ином мире; кроме того, волосатость героя - устойчивый признак иномирности22). Энкиду ест траву вместе с газелями, вместе со зверьми ходит к водопою - он нечто среднее между человеком и животным. Первоначально это - существо иномирное, вполне сопоставимое с героями первого поколения в неведении форм человеческой жизни. Но приходит блудница Шахмат и, соблазнив, "доделывает" его - после этого звери начинают бояться Энкиду, превратившегося в человека. Примечательно, что одним из результатов "доделывания" стало убавление физической силы Энкиду, которая у собственно героев первого поколения настолько велика, что не позволяет общаться с миром людей (самый яркий пример - русский Святогор, который так тяжел, что его "не носит мать-сыра-земля")23. Сходный мотив убавления силы будущего героя также есть в русском эпосе - в былине "Получение силы Ильей" герой со второго глотка воды обретает мощь немеренную, такую, что готов свернуть землю24 (аналогичной силой похвалялся герой первого поколения Святогор25), а третьим глотком эту силу убавляет. Сопоставление образов Вяйнемейнена, Энкиду и Ильи Муромца с собственно героями первого поколения показывает, что черты этого поколения могут быть и у героев, к нему не принадлежащих, - либо в сюжете, описывающем приход героя из иного мира в мир людей (Энкиду и Илья), либо в рассказе о посещении героем иного мира, об инициации героя.

Мотив инициации является практически единственным средством введения героев первого поколения в сюжет, поскольку такие герои - обитатели мира смерти и сами не могут пойти на контакт. Более того, они к этому контакту и не стремятся (так как встреча с живым разрушает их "неведение" и может оказаться гибельной) и к пришедшим из мира людей относятся индифферентно или враждебно. В архаическом эпосе инициация главного героя - непременный элемент сюжета, который может быть унаследован и эпосом классическим: ирландский Кухулин обучается военному искусству у хозяйки иного мира Ск'aтах, Вяйнемейнен попадает во чрево Випунена, дабы постичь мудрость, Илья Муромец получает от Святогора богатырскую силу26; инициатическими, по сути, являются все приключения Одиссея, Рамы, изгнание Пандавов в леса, путешествие Гильгамеша за бессмертием. Остановимся на некоторых деталях подробнее.

Владыка иного мира нередко тождествен своим владениям. Например, русский Святогор - "малоочеловеченное порождение природы", где человеческое и ландшафтное дифференцированы слабо27; в ирландском эпосе имя Ск'aтах происходит от "scath" - "тень"; финский Випунен описывается так:

 

На плечах росла осина,

На висках росла береза,

С бороды свисали ивы,

И ольха на подбородке,

Изо лба тянулись ели,

Меж зубов качались сосны [XYII, 61 - 66].

Путь к хозяину иного мира нередко идет через заставу, охраняемую смертоносным оружием: в ирландском эпосе это "Мост Лезвия", грозящий гибелью28, в нартском - меч-ворота, разрубающие входящего в дом29; то же происхождение, видимо, имеет и образ симплегад, известный, кроме античного, нартскому30 и русскому эпосу (Дюк - герой из золотого царства - отправляясь на Русь, должен миновать "горы толкучие")31. Интересный аналог "Моста Лезвия" встречаем в финском эпосе: это путь по остриям игл, мечей и секир [XVII, 19 - 24]. Все эти образы, вероятно, связаны с представлением о том, что иной мир находится во чреве хозяина, а вход туда - его пасть32.

Устойчивым признаком иного мира и всех существ, относящихся к нему, является связь с горами и камнем вообще. Путь в иной мир лежит через горы - кроме уже упомянутых симплегад, это дорога к Ск'aтах33, путь Гильгамеша через горы Машу и тоннель в этих горах к саду камней (образ, в котором отождествляются живое и неживое):

 

. . . . . Сердолик плоды приносит,

Гроздьями увешан, на вид приятен.

. . . . . Лазурит растет листвою -

Плодоносит тоже, на вид забавен34;

даже былинный Змей называется Горынычем.

Главный герой эпоса, отправляясь в инициатическое путешествие, приобретает некоторые черты мертвеца: Вяйнемейнену нужна обувь из стали [XVII, 30], то есть обувь мертвых35, Гильгамеш одевает рубище и львиную шкуру и становится подобен "идущему дальним путем", то есть мертвецу36. Находясь в ином мире, необходимо уподобиться его обитателям: герой должен стать для них "своим", иначе он будет уничтожен ими и останется в царстве смерти навсегда.

Владыка иного мира одновременно жив и мертв (например, Випунен [XVII, 43 - 46]), его отличительный признак - слепота: в первую очередь это Яга, вынюхивающая, а не видящая героя37; таков и отец Святогора - слепой старик исполинской силы, здороваясь с ним, Илья протягивает не руку, а раскаленную палицу38 - живое противопоставляется мертвому как светлое - темному ("темный" означает еще и "слепой") и теплое - холодному39. Так же финский Випунен не видит Вяйнемейнена и не может понять, кто им проглочен; кстати, герой, устроив во чреве великана кузню, терзает его именно жаром [XVII, 105 - 157]. Сюда же, видимо, следует отнести и ослепленных обожженным колом одноглазых великанов - Полифема и иныжа, которого ослепил нарт Хагур40. Возвращаясь к русским былинам, нельзя не упомянуть об относительной слепоте Святогора: он узнает о присутствии Ильи Муромца по словам коня или по ударам палицы богатыря, жалуясь в последнем случае: "Я думал, кусают русские комарики"41, - подобно тому, как Яга говорит: "Фу-фу-фу, русским духом пахнет!" ("русский" здесь означает "живой вообще").

Несколько слов о мотиве поглощения. Наиболее интересен в данном случае материал "Калевалы": Вяйнемейнен, будучи проглоченным, ест Випунена изнутри [XVII, 167 - 512]. Здесь, с одной стороны, объединяются противоположности в представлениях об ином мире, с другой - отражается реальная практика обряда, где съедание человека зверем символизируется в том числе вкушением мяса этого зверя42 . Аналогичен упомянутый пример из "Одиссеи" - угощение у лотофагов и пожирание лестригонами; у Полифема спутники Одиссея сначала едят, а затем их пожирает циклоп (если учесть, что действие происходит в пещере, образ которой восходит к чреву владыки мира мертвых43, то получается картина, аналогичная "Калевале").

Цель инициации Вяйнемейнена - получение знаний, однако как обоюдным было пожирание, так и приобретение мудрости обоюдно: изначально Випунен не знал, кто в его чреве [XVII, 149 - 150], но затем называет Вяйнемейнена по имени [XVII, 592]. Это не может не напомнить песнь "Речи Вафтруднира" в "Старшей Эдде", где 'Oдин выспрашивает у великана Вафтруднира знания о сотворении мира (Випунен также поет "о вещей происхожденьи", причем темы речей обоих великанов во многом совпадают), и великан, не сумев ответить на последний вопрос 'Oдина, понимает, кто перед ним. Приведенные примеры - яркое доказательство, что одна из важнейших пар объединенных противоположностей, связанная с образом иного мира, - неведение и всезнание. Чем больше черт "золотого века", мира-"недоделки" в образе иного мира, - тем с большей вероятностью его обитатели способны пророчить. Упомянутая слепота владыки иного мира обратной стороной имеет всеведение; самые яркие примеры связи слепоты (одноглазости) с вещим даром - Тиресий, 'Oдин.

С иным миром часто связаны архаические формы быта, например матриархат (нартская Сат'aна, царица феаков Арета, бурятская прародительница богов Манзан Гурмэ, змеиха русских сказок и др.). Такая хозяйка иного мира нередко обладает пророческим даром (ирландская Ск'aтах44, матушка Дюка в былине45).

Завершая абрис героев и племен первого поколения, необходимо отметить, что главное в их образе - индифферентность к миру людей, сознательная изолированность от него, иногда доходящая до враждебности к пришлецу. Как писал Пропп, богатырство подобных героев состоит не в применении, а лишь в обладании силой46 - физической или магической. Мир героев первого поколения не ведает антиномий человеческой жизни, поэтому не вполне истинно утверждение, что это мир счастья, - поскольку эти герои и племена не ведают противопоставления счастья и горя. Обобщением сказанного об ином мире могут послужить строки из стихотворения "Томасу Лермонту" современной поэтессы Альвдис Н.Н. Рутиэн:

 

Там нет ни зимних бурь холодных,

Ни солнечных июльских дней,

Там нету пашень хлебородных

И нет там пуганых зверей,

. . . . . . Там нету ни войны, ни мира,

. . . . . . Ни горя нет, ни торжества...

. . . . . . Но там таится мудрость мира,

. . . . . . Сокрыта силой волшебства47.

БЕЗЖАЛОСТНЫЙ ЗАЩИТНИК

Согласно статье И.В.Шталь, ко второму поколению относятся герои-полубоги, повергающие чудовищ, и сами эти чудовища; в центре сюжета - поединок, в котором испытывается сила героя48. Называя героя полубогом, Шталь подчеркивает, что он наполовину принадлежит к потустороннему миру, с враждебными представителями которого и сражается. Проблема родства героя и его врага была детально разработана Проппом, который писал, что герой-змееборец непременно рожден от Змея49. Именно поэтому и герой, и чудовище относятся к одному поколению - они, будучи родичами, имеют очень много общих черт.

Герой второго поколения (он главный герой архаического эпоса и потому называется также "архаический герой") принадлежит к обоим мирам - миру людей, главным защитником которого является, и иному миру. Он получеловек-получудовище и проявляет обе стороны своей натуры. Такой герой восходит еще к шаманскому мифу - образу первопредка, обладавшему зоо- или териоморфными чертами, поскольку "объединял в себе тотемического прародителя и культурного героя"50. Герои-первопредки "вели себя часто не по правилам, так как правила только создавались в результате их жизнедеятельности"51. Отсюда главной отличительной чертой, боле того - достоинством первопредка и образов, к нему восходящих, является анормальность в любом ее проявлении. В архаических представлениях способность к нарушению человеческих табу - показатель божественности, и этими нарушениями можно хвалиться по праву52; поэтому не может быть и речи о подражании деяниям первопредка или архаического героя - они лишь вызывают восхищение, граничащее с ужасом.

Анормально происхождение архаического героя - подобно первопредку, он сирота: само его имя означает "одинокий" (якутский Эр-Соготох, калмыцкий Джангр), у него нет родителей (рождается из камня главный герой нартского эпоса Сослан-Сосруко, об алтайском Эргил-ооле говорится: "как знать - вырос он из земли или упал с неба"53), либо есть только мать (Вяйнемейнен, Энкиду, армянские Санасар и Багдасар). С развитием эпоса черты архаики сглаживаются: герой "получает" одного человеческого родителя, другого - божественного (большинство греческих героев, индийские Пандавы и Карна, Гильгамеш, Кухулин, многие нарты) или является аватарой - имеет две пары родителей, небесную и земную (кроме аватар Вишну, таков Гэсэр и другие центральноазиатские богатыри)54. Не вызывает сомнений, что сиротство является едва ли не б'ольшим указанием на иномирное происхождение героя, чем рождение от бога.

Анормальна внешность героя. Он огромен ростом: в алтайских сказаниях его плечи подобны двум горным хребтам, а тело - огромной горе55; о следе коня Ильи в былине говорится: "Вывертывана копытами мать сыра земля, / Как сильными решатами"56, из чего можно сделать вывод о размере коня и всадника (то же говорится и о следе коня сына Ильи - Сокольника57, аналогично описывается след колесницы ирландского Кухулина: "Глубоко врезались в землю железные колеса его колесницы, и вровень с ними поднимались насыпи, скалы, валуны и кучи камней, что могли бы сойти за валы или крепость"58). О размере героя можно судить по его оружию: палица Сокольника весит девяносто пудов59, в шишку щита Кухулина мог бы поместиться кабан60, индийский Бхимасена вырывает с корнем огромное дерево - оно ему служит палицей, а Абхиманью вместо палицы использует колесницу61, точно так же поступает Кухулин62. Внешность Кухулина описывается чрезвычайно подробно: "Семь пальцев было у него на каждой ноге, да семь на каждой руке. По семи зрачков было в его царственных очах и в каждом сверкало по семь драгоценных камней... Пятьдесят прядей волос лежало между его ушами, все светло-желтые, словно верхушки берез или сияние на солнце заколок из бледного золота..."63 В бою он подвержен "гневному преображению": "...исказился Кухулин, став многоликим, ужасным, неузнаваемым, диким... Задрожало нутро его, каждый сустав, каждый член. Под оболочкою кожи чудовищно выгнулось тело, так что ступни, колени и голени повернулись назад, а пятки, икры и ляжки очутились впереди. <...> У затылка сошлись мышцы головы, и любой из их непомерных, бессчетных, могучих, увесистых круглых бугров был подобен голове месячного ребенка. <...> Втянул внутрь он один глаз, да так, что и дикому журавлю не изловчиться бы вытащить его из черепа на щеку. Выпал наружу другой глаз Кухулина, а рот дико искривился. <...> Факелы богинь войны, ядовитые тучи и огненные искры виднелись в воздухе и в облаках над его головой... Если бы клонящуюся под тяжестью плодов благородную яблоню потрясли над его головой, ни одно яблоко не упало бы наземь, наколовшись на его грозно топорщащиеся волосы. Геройское сияние исходило со лба Кухулина, длинное и широкое... Будто мачта огромного корабля был высокий, прямой, крепкий, могучий и длинный поток темной крови, что вздымался над его макушкой и расходился магическим темным туманом..."64 С этим почти дословно совпадает описание "гневного преображения" якутских богатырей: волосы вставали дыбом, а в них сверкал синий огонь; со скул слетало красное пламя; из глаз летели искры серого огня; левый глаз уходил на лоб, правый - опускался на щеку; вздувались сухожилия головы, все жилы напрягались так, что звенели, как хомус; выворачивались ноги, лопалась кожа и струйками текла кровь; "на макушке заплясал большой огонь величиной со средний горшок"65. Сходные мотивы есть и в нартском эпосе: Сосруко, разгневавшись, искрится, или от его гневного взгляда сверкают сотни молний66, злоба великана полыхает синим пламенем67. Такие совпадения имеют, вероятно, типологический характер.

Показателем роста архаического героя, как свидетельствуют приведенные примеры, была его исполинская сила (в случае с оружием) или исполинская тяжесть (след коня или колесницы). Таким образом, в архаическом эпосе сила, рост и вес героя - синонимы, точнее - единое понятие. Сюда же относится и аппетит героя - самым сильным является самый прожорливый: нарт Бадыноко, прежде чем померяться с великаном силой в бою, состязается с ним в быстроте поедания бычьих туш, заставляя врага голодать68, так же ведет себя нартский пастух Куйцук69; индийский Бхимасена один съедает больше, чем все его братья (примечательно его прозвище - "Волчье Брюхо")70; для армянских героев испытание обжорством есть испытание силы71; один из ирландских героев "был с большим животом, ртом широченным"72; чрезвычайной прожорливостью отличаются многие центральноазиатские богатыри73.

Вернемся к представлению об огромном весе героя: богатырь так тяжел, что никому не под силу сдвинуть его с места (якутский Нюргун74, нарт Батрадз75, армянский Давид Сасунский76). Однако последний столь же неподвижен и под ударами врага77, из чего можно сделать вывод, что тяжесть героя связана с его неуязвимостью, точнее каменнотелостью78. Это качество связывает героя с иным миром (выше сказано о камне как атрибуте иного мира) и при этом становится символом собственно богатырской силы79: сильнейший из нартов Сосруко - сын камня, пища его и коня - кремень80; армянский Санасар, получив неуязвимость, тем самым получает исполинскую силу81. Интересной формой неуязвимости является несокрушимость уязвимого героя. Вот как она описывается в ирландском эпосе: "...если бы птицам случалось летать сквозь людские тела, в тот день могли бы они пролететь сквозь тела героев"; "с голову месячного ребенка были куски мяса, что вырубали они из бедер, плечей и лопаток друг друга"82. Аналоги находим в "Гэсэриаде"83 и "Махабхарате"84. Подобные примеры интересны не только как трансформация мотива каменнотелости - они одновременно характеризуют и несокрушимость, и размеры героя. Следовательно, каменнотелость связана не только с тяжестью богатыря, но и с его силой, аппетитом, ростом, то есть отличительной чертой архаического героя является его невероятный рост - вес - аппетит - сила - неуязвимость.

В бою герой второго поколения впадает в ярость, боевое безумие, бешенство, которые часто связаны с огнем, исходящим от его тела, - это уже описанные искры и пламя в "гневном преображении", а также буквально понимаемый пламень ярости: "Велик был воинский пыл Кухулина и такой жар шел от его тела, что растаял снег на тридцать шагов вокруг, и невмоготу стало вознице сидеть близ него, ибо велики были ярость и пыл воина, и страшный жар испускало его тело"85. Чтобы избавиться от ярости, надо потушить гнев - для этого Кухулин окунается в три чана с ледяной водой86. В нартском эпосе этот мотив устойчиво связан с образом Батрадза: разгневавшись и распалившись, он прожигает семь ярусов башни и падает в стоящий внизу котел с водой, либо, раскалившись в бою, кидается в море - вода испаряется и гнев иссякает, или кладет на голову ледник с горной вершины (каких же размеров голова?!) - с таянием ледника остывает и ярость87. Когда нарт Бадыноко разъярен, пламя пышет из ноздрей его коня88 - так состояние героя переносится на помощника; нарт Сосруко был рожден пылающим и в детстве растопил лед реки, лежа на нем89, образ сияющих как солнце кольчуги, щита и шлема Сосруко - видимо, не что иное, как трансформация образа героя, объятого огнем гнева.

Пламенная ярость доводит героев до безумия. Кухулин стягивает свое тело путами, "дабы не помутиться в уме от приступов ярости"90, об Илье Муромце в бою говорится так:

 

И сомутились у старого очи ясные,

И разгорелось у старого ретиво сердце;

Не увидел старый свету белого,

Не узнал старый ночи темныя,

И расходились у него плечи могучие,

И размахнулись руки белые,

И засвистела у него палица боёвая91.

(В связи с этим нельзя не вспомнить, что имя скандинавского 'Одина, покровителя берсерков и вообще воинов, переводится не только "вдохновенный", но и "бешеный", "безумный", как и имя одной из ирландских богинь войны и разрушения - Немайн92.) Герой, впавший в безумную ярость, крушит всех, кто встал у него на пути, не различая своих и чужих. Этот мотив встречается даже в относительно поздней по времени "Песни о Роланде", где об Оливье говорится:

 

Так стало у него в глазах темно,

Что он узнать не может никого,

К нему подъехал побратим его,

А он по голове Роланда бьет,

Шлем золотой рассек на нем мечом,

Но сталь, по счастью, не задела лоб [1992 - 1997].

Архаический герой вообще нередко является врагом своих. Так, Кухулин говорит: "...не жить мне, коль не смогу я сразить до заката врага или друга в их войске"93, он же, не насытившись битвой, готов обратить оружие против родной страны94; Сосруко без причины насылает мороз на нартов, отчего большинство их гибнет95; конь Бадыноко, явившегося на хасу незванным, калечит нартов, а сам герой опрокидывает котел с кипятком им на ноги96; убивает нартов Батрадз97; в героических песнях "Старшей Эдды" (цикл, посвященный Гудрун) враги героев - только родичи, нередко кровные; Илья Муромец, будучи не приглашен на пир, крушит княжеские палаты, избивает гостей, сшибает золотые маковки с церквей98; Ахилл, разгневавшись на Агамемнона, хочет обречь на гибель все греческое войско... Не удивительно, что такой герой вызывает у своих ненависть или страх, - именно это и является причиной ссоры эпического государя с лучшим из богатырей (в тех эпосах, где государя нет, герой ссорится с богатырским племенем). Другая причина страха перед архаическим героем - вредоносность его помощи: он настолько могуч, что, сражаясь с врагом, рушит мир (о бое Кухулина говорится: "то ли рушатся небеса, то ли мелеют моря, то ли раскалывается твердь"99; в алтайских героических сказаниях герои "дрались так, что степи стали озерами, а горы - степями", и бог Гурмусту вынужден их остановить: "Так кончайте же биться... Над средним миром разразилась страшная беда! В густом облаке пыли, поднятом вами, не могут найти дороги люди, животные и птицы..."100). Такая способность архаического героя особенно ярко выражена в образе Мгера Младшего и других кавказских "прометеев"101. Итак, герой-защитник мира людей от врагов оказывается не только родичем врага, но и сам в некоторых случаях врагом.

У героев второго поколения есть две важные черты, роднящие его с образом Змея, - это ненасытность до хмеля и женщин: Кухулин требовал себе всех женщин враждебной страны102, число возлюбленных у него вообще велико; Илья Муромец, не будучи женатым, имел двух любовниц - жену Святогора и Латыгорку - мать Сокольника (для чрезвычайно целомудренного русского эпоса это - очень много); множество любовных связей было у Сосруко, а в истории с Адиюх ему вообще придаются черты насильника103; у Кришны было шестнадцать тысяч жен; Гильгамеш досаждал гражданам Урука притязанием на всех женщин104; любовными подвигами прославлен и Геракл. Мотив совершения подвигов в опьянении представлен менее ярко: это Сосруко на пиру у богов105; в известной степени - Илья Муромец в сцене ссоры с Владимиром; выходя за пределы эпоса, следует упомянуть ведического Индру [Ригведа, I, 32; I, 130 и др.] и эйнхериев 'Одина.

Что же побуждает архаического героя к подвигам? Едва ли главной причиной является забота о мире людей - ибо архаический герой нередко вредит людям. Цель героя - это слава, в жертву которой может быть принесена и своя жизнь ("Пусть убьют тебя, но не скажут, что ты испугался"106), и жизнь своих