оглавление:

1. Путь жизни и творчества - 2 стр
2. Стихия социальной жизни - 4 стр
3. Феномен вражды - 7 стр
4. Формальная социология - 9 стр
5. Философия жизни и культуры - 14 стр
6. Женская культура - 19 стр
7. Список используемых источников - 24 стр

1. Путь жизни и творчества.

Георг Зиммель (1858-1918) уже при жизни был популярным философом.
Тонко чувствующий феноменолог, диалектик по складу ума, он глубоко интересовался судьбой личности и вместе с тем разрабатывал широкомасштабные философско-исторические проблемы культуры, остро переживал и пытался осмыслить кризис европейской цивилизации. Вебер, Сорокин, Дюркгейм и другие авторитетные философы высоко ценили изощренность мысли, обилие идея Зиммеля. Но и упрекали: во фрагментарности, отсутствии системы и ясного философского мировоззрения.

Называли "блестящим дилетантом".

Творчество Зиммеля, опубликовавшего более тридцати книг и несколько сотен статей, не укладывается в рамки одной научной дисциплины. Элементы этики, эстетики, психологии, социологии переплетаются в его размышлениях. Именно поэтому его можно считать культурологом по преимуществу. Зиммель увлекался построением социологической теории, выдвинул много плодотворных идей. Но, чувствуя интуитивную неприязнь к "социологическим фикциям" - гиперболизированным системным построениям - он часто предпочитал жанр философского этюда, выбирая для исследования такие, казалось бы, малозначительные темы, как "Лень", "Мотовство", "Благодарность",
"Кокетство", "Мода". От них он протягивал нити к фундаментальным вопросам философии и теории культуры.

В период между двумя мировыми войнами социологи редко обращались к творчеству Зиммеля. Но в 60-е годы, в связи с кризисом социологии и наступлением эпохи постмодернизма, Зиммель оказался очень современен. Его фрагментарность созвучна духу времени второй половины ХХ века. Сегодня в числе его достоинств отмечают разработку "понимающей социологии", микросоциологию, конфликтологию, персонологию, теорию коммуникации, идею множественности культурных миров и многое другое. На фоне прогрессирующего "дробления" социологии и отказа от построения общей социологической теории тексты Зиммеля не кажутся уж столь фрагментарными. За его подчеркнутым субъективизмом и скептицизмом просматривается философское видение культуры.

Георг Зиммель родился 1-го марта 1858 года в Берлине, в семье еврейского коммерсанта, крещеного в лютеранской церкви, был младшим из семи детей.
Отец его рано умер. Друг отца - владелец музыкального издательства - взял на себя заботу о талантливом юноше. Георг сам пробивал себе дорогу в жизни. Часто он испытывал тоску и одиночество. Закончил классическую гимназию, затем - философский факультет Берлинского университета. Его учителями были Моммзен, Лацарус,
Штейнталь, Бастиан.

Докторская диссертация Зиммеля посвящена Канту. Он рано стал приват- доцентом, но в академических кругах к нему относились настороженно, не захотели избирать штатным профессором, каковым он стал лишь за четыре года до смерти. Почти всю жизнь Зиммель не получал регулярного жалованья и жил на гонорары с лекций и

студенческие взносы. Он являл собой тип философа-публициста и салонного оратора.
Часто выступал перед театральной богемой, прославился, как блестящий лектор.
Умел мыслить вслух и проникновенно говорить о наболевших вопросах.
Возбуждая слушателей энергией своей мысли, Зиммель писал и говорил одновременно для двух аудиторий - профессиональных ученых и любопытствующих интеллектуалов.
Интерес к экзотическим темам и склонность к импровизации дали повод Ортеге и Гассету сравнить Зиммеля с белкой, прыгающей с ветки на ветку и откусывающей понемногу от каждого орешка.

Зиммель был "маргиналом" еще и потому, что не желал занять определенной политической и мировоззренческой позиции, не примыкал ни к одной партии или

философской школе. Он чувствовал себя как рыба в воде в потоке новейших проблем, был одновременно романтиком и позитивистом, либералом и социалистом, националистом и космополитом. Когда во время лекции ему приходила в голову хорошая идея, он "на ходу" менял точку зрения и разворачивал цепь своих ассоциаций в новом направлении. Зиммель был скептиком, аналитиком. Его лекции захватывали, будили мысль, но не содержали какого-либо положительного кредо, веры, убеждений, которых он не смог выработать, или же тщательно скрывал.
Сегодня от него такого кредо никто бы и не потребовал. Многие из нас - свидетелей конца тысячелетия - давно привыкли жить без веры, не видя в жизни смысла. Но в начале ХХ века "климат мнений" был иной, интеллигенция верила в будущее, жила идеями и глобальными проектами. Безверие, "всеядность"
Зиммеля подрывали его репутацию. Он охотно беседовал с театралами, учеными, поэтами, политиками. Повсюду блистал, срывал аплодисменты и везде чувствовал себя чужаком. Эта стратегия жизни соответствовала его представлениям о характере

эпохи, ее главных тенденциях: обогащении общечеловеческой "объективной культуры", освобождении индивида от групповых, корпоративных связей и его прогрессирующей дифференциации, размывании единой самоидентичности на множество самостоятельных "я".

Увлечение социологией, не значившейся в списке академических дисциплин, также не прибавляло ему научного веса. В Германии сложились прочные научные традиции в области социальных и гуманитарных наук, каждая из которых имела свой конкретный предмет и методы исследования. Попытки Зиммеля создать социологию как самостоятельную методологическую науку об обществе, воспринимались как сумасбродство.

Источником творческих импульсов и благодарной аудиторией была для
Зиммеля
"неформальная берлинская культура". Так называлось сообщество ученых, поэтов, политиков, юристов, воодушевленных победным пафосом естествознания и предчувствием великих перемен. В 80-е годы прошлого столетия, когда Зиммель

только начинал свою деятельность, дух прусской солдатчины и феодальной бюрократии мирно уживался с диалектическим духом гегелевской философии. Но не прошло и пятнадцати лет, как Берлин стал стремительно превращаться в новую столицу Европы. Наука, техника, мощные корпорации, имперские амбиции вышли на первый план. Крупп - король сталелитейной промышленности - сменил Канта в качестве лидера нации. Диалектику стала теснить термодинамика. Рост богатства, военной и технической мощи, сопровождался настроениями духовной пустоты и растерянности. Освобождение мыслящего ума от национальной традиции оборачивалось культурной беспочвенностью, отсутствием стимулов для разработки философских

проблем.

Новые идеи в Германию приходили из-за рубежа. Особенно популярны были русские - Толстой, Достоевский; скандинавы - Стриндберг, Ибсен, Гамсун; французы - Золя, Мопассан.

Духовный разброд, плюрализм мировоззрений, падение авторитетов - все это имело, однако, и положительное значение для науки. С поверхности жизни сдергивалось покрывало его благопристойности. Культура представала в своей иррациональной обнаженности, противоречивости, экзотичности. Идейные течения разного рода:

позитивизм, кантианство, марксизм, социальный дарвинизм, расизм, идеалистическая философия истории мирно уживались и плодотворно взаимодействовали, пока оставались в рамках научного сообщества. Позже - в 20-30 годы взрывчатая смесь марксизма, дарвинизма и древнегерманских мифов, приправленная ницшеанским романтизмом, выплеснется в политику и породит фашизм. Образ "сверхчеловека будущего" захватит умы передовой германской молодежи. Но на рубеже столетий

взаимодействие науки, философии и идеологии активизировало умы, готовило почву для культурологии.

В разные периоды жизни Зиммеля привлекали разные проблемы и разные методы исследования. Изначальным был у него интерес к общению, социальности в ее непосредственных проявлениях. Неловкость при встрече, конфликт, любовь, соблазн, близость, внутренние барьеры между людьми, тайна личности - чужой и своей - вот что возбуждало его и толкало к исследованию общества. При этом Зиммель хотел следовать девизу Спинозы: "Не плакать, не смеяться, но понимать". Он думал, что для достижения успеха социологу следует отказаться не только от оценок, но и от какой-то определенной роли или позиции в обществе.

В методологии Зиммель сначала склонялся к позитивизму: спенсерианству и дарвинизму. Затем стал искать априорные формы социального познания, опираясь на
Канта. Тогда-то и родилась его "формальная социология". Одновременно произошел
"прорыв" в феноменологию культуры, в которой диалектика формы и содержания находятся в центре внимания. Последний - культурно-философский период жизни
- окрашен в эстетико-романтические, трагические тона. Отталкивание от буржуазности и рационализма сочетаются теперь у Зиммеля с консервативным патриотизмом и даже пафосом милитаризма. Отчаяние оттого, что жизнь казалась неудавшейся, а история
- не оправдавшей надежд, порождало внутренний разлад. Глубокий скепсис позднего
Зиммеля сочетается, тем не менее, с восторженным гимном вечно молодой, бурлящей
Жизни.

26 сентября 1918 года Зиммеля не стало.

2. Стихия социальной жизни.

Воздерживаясь от признания "социальной субстанции", Зиммель говорил о множестве качественно особых, больших и малых сил, стихий, из которых складывается общественный процесс. К таким силам он относил любовь, благодарность, конкурентность, вражду, моду, стремление к самоутверждению, новизне и многое другое.

Бесформенные и бессодержательные в своей первооснове социальные стихии, включающие в себя инстинктивные, социальные и духовные силы, многообразно сочетаются в социуме, "расслаиваются" на "форму" и "содержание", которые затем взаимодействуют друг с другом. Форма - безлична, универсальна, инертна.
Содержание - личностно, конкретно, жизненно.

Первоначально Зиммель опирался на физико-химические и биологические аналогии: он говорит о социальных атомах и молекулах, дифференциации и интеграции, социальной материи, которая может "сгущаться" и "разрежаться".
Социальные стихии могут распространяться подобно ураганному ветру или надолго застывать в форме социальных институтов, догматов, обычаев. Формы, вбирая в себя вновь возникающие стихии, перерабатывают их на свой лад. Церковь, государство, наука - это формы.
Они втягивают в себя любовь, жадность, славолюбие, конкурентность, наделяя их особым символическим смыслом. Позже, разлагаясь, социальные формы передают накопленную энергию другим, новым формам, которые осмыслят эти силы и символизируют их по другому.

Так, из богословских споров рождается научная полемика, из протестантской тревоги и озабоченности - страсть к деньгам и накоплению, из монастырского послушания - светское образование, из православно-русской мечты о Царстве
Божьем на Земле - могли бы мы добавить к этому - строительство коммунизма в СССР.
Зиммель не стремился свести сложную ткань социальных отношений к какой-то одной силе, форме, как это делали другие философы. "Солидарность" Дюркгейма действует как сплачивающая сила, но только наряду с враждой и конкуренцией. Труд и капитал, это, конечно, мощные социализирующие силы, но лишь в комбинации с религией и этикой.

Из многих стихий и сил Зиммель выделяет в качестве особо значимых деньги и социализированный интеллект (рациональность). Эти стихии объективны и субъективны, конструктивны и деструктивны, содержательны и формальны в одно и то же время. Они создают как реальные институты, так и идеологические фетиши.
Вместе с Вебером Зиммель вводит в социологию понятия рациональности, рационализации, социализированного интеллекта. Социальная рациональность не

похожа на абсолютный Разум просветителей. Она не является чистым, бескорыстным общественным сознанием. Рациональность в обществе представлена множеством разномыслящих умов. Она не оформляется в строго логический дискурс, включает в себя противоречия, непроясненные, иррациональные моменты. Мотивирующая сила

общественной рациональности - это не только "воля к власти", как думал
Ницше.
Возможно, это воля к служению, жертве, согласованию средств и целей, отысканию практической выгоды. Из общественной рациональности вытесняется, насколько это возможно - непредвиденные, неуправляемые компоненты. Конкретным примером могут служить армейская или чиновничья системы соподчинения. Никакая конкретная рациональность не охватывает всего общества. Попытки насадить повсюду одну и ту же дисциплину, логику, систему рангов, наталкиваются обычно на мощное сопротивление "первичных" стихий. Чем тоталитарней система, тем больше вероятность оппозиции, раскола, гражданской войны. Наиболее устойчивы и эффективны те общества, в которых, при наличии некоторого доминирующего порядка, сохраняется известная степень свободы за всеми социальными силами.

Рационализация приходит на смену родоплеменному сознанию, набирает силу по мере распада традиционных обществ. Наука, техника, бюрократия, системы массовой коммуникации служат ей опорой. Но рациональность - не монолитна, не прозрачна.
Она включает в себя в качестве элементов право, традицию, материальные интересы, добрую волю, идеологический миф, моральный энтузиазм и даже религиозное рвение.
Рациональность ценна тем, что скрепляет эти разнохарактерные элементы в одно целое. Экономика, мораль, религия, семья, труд становятся частями единой социо-культурной системы. Рациональность можно трактовать как общее имя для всех легализованных идеологий, когда они достигают согласованности.
Рациональность - инструмент управления. Поддерживать, развивать и совершенствовать ее призваны политики, ученые, вся властвующая элита и интеллигенция.

Вторая социальная стихия - деньги, денежное обращение. Родина денег - городской социум с его мимолетными, анонимными рыночными связями, жизненно важными не

только для товарного обмена, но и для духовных взаимодействий. Деньги - это

"вечный двигатель" "социальной машины", позволяющий разворачивать ее в разных направлениях. В них объединятся усилия и мысли миллионов людей. Обращение денег подобно обращению знаний, информации. Деньги - в феноменальном плане - это вознаграждение за труд, общепризнанная стоимость, инструмент распределения благ, принимающий вид налогов, пошлин, процентов; орудие культуры, науки, образования
- в виде инвестиций. Деньги есть чистая функция, средство обмена - чего угодно на что угодно. Но, как это ни парадоксально, также и независимая от воли и разума стихия. Она может "разбушеваться", и тогда банки, президенты и государства утрачивают над ней контроль. В часы и минуты экономических кризисов одни становятся нищими, другие - миллионерами. Сила денег вытеснила из сферы труда и управления такие инструменты, как рабство, прямое насилие, личная преданность. Но она вытеснила также и мораль, честь, достоинство, веру в добро.
Деньги составляют сюжетную основу множества романов, спектаклей, кинофильмов. У них нет ни ума, ни совести. Деньги - фетиш, орудие Сатаны.

Все это было хорошо известно многим писателям и философам, в частности, Марксу, который видел в деньгах узаконенное орудие эксплуатации человека человеком и требовал их отмены в коммунистическом обществе. Идя вслед за Марксом,
Зиммель указывает на иррациональные и антиобщественные формы, которые может принимать денежная стихия. Это - расслоение общества на богатых и бедных, бессмысленная роскошь, сверхпотребление - на одном полюсе и нищенство, гибель талантов, духовная деградация - на другом.

Деньги освобождают индивида от опеки семьи, общины, церкви, корпорации. В них человек находит осуществление великого идеала Личной
Свободы. Каким образом?
Во-первых, путем концентрации в одних руках денежной массы. Во-вторых, путем освобождения человека от повинностей и обязанностей перед господином, от которого можно "откупиться". В-третьих, путем получения льгот и привилегий с помощью взяток. В-четвертых, путем увеличения массы "услуг", получаемых от других лиц, при сохранении личной независимости от них. В-пятых, путем расширения круга общения. Ясно, что деньги в своей освобождающей функции являются разрушителями родственных, родоплеменных отношений, инструментом модернизации традиционных обществ и одновременно уничтожения малых культур.

Деньги способствуют формированию групп на основе общих целей, безотносительно к социальной полезности, моральности этих целей. Отсюда организованная преступность, публичные дома и т.д. Вместе с тем, индивид, общаясь с людьми

душевно и морально чужими, многому научается и становится внутренне свободнее.
Поэтому через денежное обращение пролегает путь к самореализации и осознанию каждым индивидом своего признания.

В восьмисотстраничной книге Зиммеля "Философия денег" говорится о том, насколько эффективным изобретением оказались деньги. В них материализуется вечная мечта человека с помощью символа, талисмана обладать властью над миром и собственной судьбой. Деньги - "презренный металл". Но ради него люди гибнут, идут на преступление, продают тело, душу и ум.

Из всех предметов обладания деньги кажутся наиболее "послушными". Они не требуют "ремонта", ухода. Но операции с большими деньгами - рискованны.
Удачное вложение денег позволяет в одночасье сколотить миллион, а неудачное ведет к потере состояния.

Деньги скрепляют разнородные элементы социума, конкурируя в этом отношении с идеологией, религией, этикой. Введение всемирной валюты сильно ослабило бы суверенитет отдельных государств.

Нелегко объяснить, из каких источников черпают деньги свою силу. Ясно, во всяком случае, что не только из накопленного труда, но и из разнообразных человеческих потребностей и фантазий, а также из динамики спроса, социальных отношений.

Деньги подтверждают представление о символическом характере культуры.
Они являются инструментом, но легко превращаются в самоцель, низводя подлинные ценности до уровня средств.

Альтернативой денежному фетишизму может быть не социализм, а новая подлинная духовность. Ведь с помощью денег можно строить и любую форму государственности.

Все зависит от человека. Деньги - энергоноситель культуры. Они позволяют преобразовать социальных хаос в порядок. Деньги - наглядный пример
"объективной", отчужденной культуры, которая противостоит жизни.

Деньги и интеллект - главные стихии цивилизации - объективной, безличной и бездуховной культуры. Именно они обуславливают мощь, сложность современной жизни, ее возрастающую системность и вместе с тем хаотичность. Разрушаются эмоционально-волевые связи между людьми, разрастаются отчужденные формы взаимоотношений. Деньги могут дать простор любому таланту, освободить от любых зависимостей. Но одновременно они выбивают почву из-под ног. Свобода покупается путем душевного и духовного опустошения, утраты родины, родства, любви.
Рациональности и деньгам противостоят и одновременно поддерживают их - многочисленные иррациональные силы самой жизни: страсти, властолюбие, любовь и вражда. Конфликт жизненных стихий и форм культуры подробно исследован
Зиммелем в его поздних статьях. Но уже в период разработки формальной социологии
Зиммель анализирует ряд форм, которые, по существу, тождественны жизни, являются ее

элементами. Таковы, в частности, любовь, благодарность, вражда.

3. Феномен вражды.

Вражда - особенно характерный феномен, являющийся одновременно и содержанием, и формой жизни. Из зиммелевского анализа вражды выросла современная конфликтология. Широкие масштабы вражды в виде войн, классовой и религиозной ненависти, межнациональных конфликтов - очевидны. Вражда поддается рациональному объяснению и урегулированию. Но правильное понимание вражды требует сочетания научно-рационального и интуитивно-личностного подходов. Дело в том, что вражда - одна из мировых стихий, действующих и в обществе, и в объективном мире, и в

самом субъекте. Она может быть сведена к минимуму, введена в культурные формы, рационализирована в виде экономической конкуренции, научной дискуссии, спора, но не может быть полностью искоренена. Игры, состязания сторон в суде - также служат примерами социализированной вражды. Вражда присутствует в экономике,

политике, религии, семейных отношениях и даже в самой любви. Она проявляется в мощных, кратковременных разрядах вспышках или в вялотекущих процессах, когда наблюдаются циклические подъемы и спады напряженности. Вражда между людьми
- естественна, о чем говорит известная поговорка: "Все люди - враги", которая

столь же верна, как и противоречащая ей: "Все люди - братья".

Мы ощущаем изначальность, истоки вражды в своей экзистенции, в том особенном интересе, который испытываем к несчастью ближнего, а также в "духе противоречия", который возникает подчас между самыми близкими людьми, активно и глубоко возбуждающими друг друга. "Оппозиционный инстинкт", как полагает
Зиммель, "подмешивается" к поведению человека в любых ситуациях: человек утверждает себя, отрицая другого.

В статье "Человек как враг" Зиммель говорит о множестве случаев, когда мелкие, даже смехотворные поводы служили причиной кровопролитной, годами длящейся, борьбы. Здесь можно вспомнить борьбу партий "Правой" и "Левой" руки в
Индии,
"Алой" и "Белой" Розы в Англии. Создается впечатление, что поводы для вражды изыскиваются специально, когда энергия напряжений в социуме достигает известного предела. Душа имеет потребность любить и ненавидеть.

Моралисты всех времен призывали людей к миру и согласию. Между тем, человечество всегда воевало. Едва ли был период в истории, когда не происходило бы вооруженного столкновения. Взаимоотношения примитивных групп почти всегда -

враждебны. Греческие города постоянно воевали друг с другом. Так же вели себя русские княжества и индейские племена. В цивилизованных обществах делаются энергичные попытки устранить вражду. Написано немало трактатов о "вечном мире", который должен наступить в результате взросления и вразумления человека.
Однако две мировые войны между цивилизованными народами Европы опровергают, по всей видимости, эту теорию. И все же функциональность согласия и любви в обществе кажется более очевидной, чем необходимость вражды и ненависти. И уж вряд ли

нужно разъяснять, чем грозит человечеству крупномасштабная война в современных условиях, на рубеже третьего тысячелетия.

Любовь встречается реже, чем вражда, потому что она возникает при стечении многих обстоятельств, связанных с возрастом, наклонностями, социальными и родственными отношениями, сходством глубоких интересов. Для возникновения вражды достаточно даже одного мелкого повода. Применяя закон термодинамики, мы можем сказать, что вражда выражает тенденцию к самопроизвольному росту энтропии, к хаотизации, тогда как любовь есть неэнтропийный процесс и, чтобы она возрастала, необходима работа души. Тем не менее, Зиммель подчеркивает тесную связь между враждой и любовь и сосредотачивает внимание на функциональности вражды.
Стихийное отвращение, даже чувство ненависти, между мужчиной и женщиной не имеет определенных оснований. Однако оно есть символ здорового, целостного бытия,

часто - прелюдия к страстной любви.

Тесную близость между людьми трудно поддерживать, потому что душевно- духовные отношения, в отличие от материально-экономических, не могут быть статичными.

Душа человека - всегда в движении и у каждой души - свой путь. Поэтому общество, нуждаясь в гарантиях надежности и душевной близости, выдвигает множество запретов на инновации в действии и мысли. Чтобы согласовать два императива:

социальной надежности и душевной близости, церковь выдвигает догмат о таинстве и нерасторжимости брака.

Чем тоньше, глубже, живее связь между людьми, тем легче она рвется.
Гениальные творческие личности сближаются на короткое время, а потом - расходятся.
Общие интересы, общая идеология особенно сильно провоцируют вражду. Если единство, общность стали чем-то само собой разумеющимся, то всякое отступление от них

воспринимается болезненно.

С чужим человеком мы соприкасаемся лишь отдельными "точками души", пряча себя в "скорлупу сдержанности". Но в семье или политической партии конфликты могут вспыхивать из-за пустяков. Обвинения в предательстве, ереси возникают на почве идейной или духовной близости. Тем не менее, хорошо воспитанные и гармоничные люди именно в момент конфликта осознают, сколь незначителен он по сравнению с благодатным чувством близости, любви или дружбы. Это возможно потому, что высоко развитые люди способны сочетать полную самоотдачу с полной внутренней свободой.
Однако для большинства людей, находящихся в близких отношениях, характерны неосознанная зависимость, недоговоренности, желание господствовать. Чтобы ограничить эти деструктивные тенденции, приходится поддерживать некоторую оптимальную дистанцию

Смысл любви, ее функциональность - понятны. Любовь помогает выживанию,

обеспечивает поддержку, надежность, прочность общественных связей. Но зачем

нужна вражда? Почему она шире распространена, чем любовь? Почему она так легко вспыхивает и так трудно бывает ее погасить?

Вражда "востребуется" во-первых, для поддержания конкуренции, которая необходима в экономике, науке, искусстве. Некоторая доля враждебности активизирует взаимоотношения, делает их более живыми и интересными. Во-вторых, вражда выступает как защитный механизм. Мы враждебны к тем, кто нас унижает, заставляет усомниться в нашей ценности и достоинстве. В-третьих, вражда - инструмент обновления жизни. Вражда "отцов и детей" помогает обществу развиваться, быстрее отказываться от устаревших традиций. Вражда привлекает внимание к новым спорным пунктам, заставляет сосредоточиться на них. Конфликт служит сигналом к началу перемен и даже к сближению. Внедрение инноваций часто связано с враждой, с подготовкой к войне. Многие научные открытия сделаны, как известно, благодаря гонке вооружений. В-четвертых, вражда, согласно Зиммелю, предшествует сближению и любви, служа как бы "отступлением для разбега". Вражда помогает взаимодействию культур. Плодотворный синтез многих этнических сообществ произошел в результате войн. В-пятых, вражда подогревает спор, в котором рождается истина. Истина нередко уясняется и устанавливается в результате длительной борьбы партий, ценой крови и жертв. Далеко не всегда можно прийти к истине прямым и мирным путем.
Зиммель считает конфликт конструктивным механизмом социальной жизни. В отличие от Маркса, который стремился к осознанию антагонизма между классами для того, чтобы начать войну, революцию, Зиммель считает, что чем ближе мы подходим к

осознанию конфликта, тем легче преодолеть его путем компромисса. В развитии

вражды, как и в любви, интеллект следует за чувством. В мелкий конфликт постепенно вовлекаются все более мощные силы. Враждебное противостояние чаще всего есть результат стихийного развития конфликта, возникшего по незначительному поводу.

4. Формальная социология.

Естествознание существенно отличается от социологии. Первое есть образец науки, и оно строго организовано. Вторая состоит из знаний, рассеянных во всех областях культуры: мифе, религии, искусстве, исторических хрониках и биографиях.
Почему возможно естествознание как наука? Во-первых, потому что мы можем воспринимать природные объекты с помощью ощущений (цвет, тепло, движение и т.п.). Во- вторых, существуют, как показал Кант, универсальные, присущие всякому сознанию формы восприятия (время, пространство, причинность, закон, факт) под которые мы можем
"подводить" все то, что видим и представляем. В-третьих, человек, познающий

природу, может отделить себя от объекта познания. Мы "встроены" в природу как живые существа, но в процессе познания способны отвлечься от наших естественных связей и потребностей, быть беспристрастными. В-четвертых, наше познающее сознание - это одно, а познаваемый предмет - совсем другое.

Все эти условия отсутствуют в социологии. Во-первых, здесь нет никаких ощущений, которые шли бы непосредственно от предмета - общества. Оно - незримо, неосязаемо. Само существование общества как особой реальности, подвергается

сомнению. Социологический "номинализм" выводит понятие "общества" как целого из суммы представлений отдельных людей, которые на основании своего опыта и в соответствии со своими практическими задачами конструируют образ общества, который потом "обобществляется". Во-вторых, не существует универсальных априорных форм социального познания. В каждую конкретную эпоху люди исходят из непреложных для них представлений о правах, свободах, священном и преступном, благородном и низком, об иерархии и функциях различных классов. Но уже при жизни следующего поколения эти незыблемые, казалось бы, представления могут быть ниспровергнуты и осмеяны. В-третьих, исследователь общества сам является его членом и подвержен всем предрассудкам и влияниям своего времени.
Универсальному естественнонаучному разуму соответствует в науке об обществе какой-то культурно-исторический тип рациональности - способности к социальному обобщению, ориентированной на компромисс, сочетание в единой картине реалий и символов, разных, подчас противоположных, точек зрения. Более того, само сознание есть в значительной своей части - по содержанию, мотивации, направленности - социальный феномен, элемент общества. Именно через сознание и целеустремленные контакты конституируется сеть взаимодействий, составляющих социальную систему.
Посредством языка, верований, информации, целостных установок, формируются устои общества, тогда как естественные - возрастные, половые, пищевые, стадные формы взаимодействия составляют лишь его природную основу.

В-четвертых, естествознание - морально нейтрально. Никого не задевает, скажем, изучение спаривания у животных. Но человек засекречивает не только свои естественные отправления, но и многие мотивы общественной деятельности и общения. Властолюбие, славолюбие, корыстолюбие, всякого рода "комплексы неполноценности" редко признаются побудительными силами общественных действий.
Социолог ищет такую сущность, такие глубинные интересы, императивы, тщательно маскируемые, которые, будь они эксплицированы, вызвали бы у многих взрыв негодования и сама социология оказалась вы "подрывной наукой". Чтобы не быть таковой, она часто становится наукой апологетической и обосновывает действия власти.

Самые важные политические решения представляют собой тайну, вызывающую жгучий интерес. Глубокая и верная истина социологии была бы раскрытием тайны. И коль скоро такое раскрытие происходит, социологическое знание становится частью идеологии - господствующей или революционной. Фактически, социология все время колеблется между критикой и апологетикой, рискуя и в том, и в другом случае

своей научной репутацией. Попытки же выстроить политически и морально нейтральную социологию приводят к тому, что она становится неинтересной и никому не нужной. Вот некоторые из препятствий, мешающих конструированию социологии как науки.

Осознавая их, Зиммель предлагает выстраивать ее не как науку об
"обществе вообще", а как науку о типичных, повторяющихся социальных ситуациях, связях, положениях, которые наблюдаются во многих обществах. Их он называет
"социальными формами". Они подлежат оценке, моральному истолкованию - в соответствие с историческим контекстом и ценностями исследователя.

Социология возникает из практических задач управления, социальной работы, образования, политической борьбы. И она может стать наукой, если поставит в

центр своего внимания устойчивые формы общения, социального взаимодействия,

которые видны уже на групповом уровне. Это, например, господство, подчинение, мода. Социальные формы можно наполнить широким политическим, моральным, религиозным содержанием. Речь идет о "чистых формах социализации", определяемых природой человека и характером социума. Они же являются и формами познания,

аналогичными формам познания Канта. Социальные формы - продукт практического взаимодействия индивидов и связанного с ним переживания и осознания реальности.
Война, семейная жизнь, научное общение - вот примеры форм взаимодействия.
Их осознание включено в эти формы.

Задача выделения главных форм социации очень увлекала Зиммеля. Однако решить ее удавалось лишь в простых случаях. Например, Зиммель отмечает значение количества людей в группе с точки зрения возможных в ней процессов и состояний. Так "диада" может существовать в форме соперничества, вражды, дружбы, господства и подчинения. Но в "триаде" возможны более сложные комбинации. Два лица соперничают. Третье, стоящее ниже по уровню развития, чем два других, может, тем не менее, возглавить группу, выполняя посредническую роль и представляя группу в обществе. Чем больше группа, тем меньшую роль играют интеллект и моральность, и тем больше значение властных, коммуникативных качеств, а также внешнего облика личности - в процессе завоевания власти и социального статуса.
Многочисленной группой легче управлять одному лицу. Поэтому большие страны тяготеют к монархии, а малые - к демократии.

Формы непосредственно связаны с процессами изменения социального порядка, социальной структуры. Но эти процессы неотрывны от "содержаний", то есть переживаний, интересов, настроений. Так, процесс расслоения общества на элиту и массы, на аристократов и простолюдинов, связан с борьбой материальных, властных интересов, которые, в свою очередь, обусловлены содержанием народного менталитета и ценностями общества.

Зиммель уподобляет формальную социологию - геометрии, изучающей формы и отвлекающейся от содержания. Другая аналогия - грамматика, которая исследует языковые конструкции безотносительно к смыслу высказываний. Третий пример -

формальная логика. Логика, ведь, не только и даже не столько наука, сколько

практическая форма организации и передачи знаний от одного человека к другому.
Она помогает защитить передаваемую информацию от искажений, не позволяет превратить коммуникацию в известную игру, называемую "испорченный телефон".

Однако когда человеческие отношения или конкретный разговор стараются всецело подчинить правилам логики, это выглядит так, как будто весь смысл человеческого общения сводится к передаче информации. Да и в самом познании мы постоянно видим присутствие случайных ассоциаций, озарений, интуиций, которые нарушают логику.
Все это нужно принимать во внимание, если мы хотим понять сущность, функции

социальных форм. Зиммель говорит, например, о бюрократии в смысле Вебера как о естественной, нормальной, эффективной форме управления и поддержания порядка. Но что происходит, когда бюрократия ожесточается с возрастанием армии, чиновников, понижением их компетенции или проникновением бюрократизма в такие творческие сферы как наука или искусство? В этих случаях бюрократия перестает быть адекватной формой управления, она "отслаивается" от содержания, деятельности и превращается в помеху для развития группы.

Чистые формы обнаруживаются лишь в редких случаях, поскольку форма и содержание в обществе неизбежно переходят друг в друга.

Что же представляют собой "формы" в переводе на обыденный язык, на практический уровень сознания?

Во-первых, это границы свободы, поставленные классовыми или сословными рамками жизни. Во-вторых, всеобщие морально-правовые нормы. В-третьих, способы общения и достижения целей в коммуникации, принятые в данном обществе. В-четвертых, идеальные типы в веберовском смысле, служащие как в науке, так и на бытовом уровне сознания для классификации, упорядочивания и понимания пестрого потока жизненных явлений.

Так, имеется нечто общее в таких учреждениях, как Двор Людовика XIV,
Госдепартамент США, ЦК КПСС, Совет директоров промышленного треста. Все это
- представительные, властные, организующие центры, в которых сталкиваются, согласовываются разные мнения, "лоббируются" интересы периферийных групп, принимаются решения, складывается полити