Московский Государственный Социальный Университет

Академия социологии и управления.

Курс: История социологии.

Тема:

Герои и Толпа

Выполнил студент первого курса, факультета социального управления:

Овчинников Василий Владимирович.

Преподаватель:

Новикова Светлана Сергеевна

Москва 2000 г.

Немного о Николае Константиновиче Михайловском

Перед тем как рассмотреть работу о «Героях и толпе» этого выдающегося российского ученого Николая Константиновича Михайловского (1842—1904), надо немного рассказать о его личности и социологических взглядах.

О личности.

Н.К. Михайловский был одним из зачинателей социологии в нашей стране и со временем стал общепризнанным лидером субъективной школы. Вот что писал об этом М. Ковалевский: "...в подготовлении русского общества к восприятию, критике и самостоятельному построению социологии, Михайловскому принадлежит несомненно выдающаяся роль"[1]

О личной жизни Н. Михайловского, отпрыска небогатого дворянского рода, многое хорошо известно, он сам оставил автобиографические заметки, были и исследования его учеников и соратников. Н. Михайловский получил высшее естественно-научное образование в горном институте (впрочем остался без диплома, так как был исключен с последнего курса за участие в студенческих волнениях). С 1864 г. начинает литературную карьеру как критик и публицист вначале в "Книжном Вестнике", позднее в "Отечественных записках" и после закрытия последнего в популярном журнале "Русское богатство"; с 1891 г. - редактор этого журнала. Журнализм наложил особый отпечаток на социологическую систему Михайловского и его манеру оформления материала. Об этом мы еще будем говорить особо, пока же отметим следующее обстоятельство.

Его публицистика была насыщена социологическим содержанием, имела форму непринужденной беседы с читателем и мастерски сочетала научный анализ социальных отношений, эзоповское толкование отечественной злобы дня, обсуждение очередной западноевропейской научной новинки и острый выпад против какого-либо деятеля русской художественной и идеологической жизни. В подобной манере работал, пожалуй, только Г.В. Плеханов.

Михайловский как и многие другие русские интеллигенты -
"шестидесятники" находится под интеллектуальным обаянием Н. Чернышевского, до конца своей духовной деятельности он чтил его память, защищая от нападок консервативной критики, хотя и подвергал его наследие позитивистской ревизии. Он вступил в непосредственные отношения с революционными организациями, которые продолжались до самой его смерти, но которые ему всегда удавалось искусно скрывать и от властей, и вообще от всех непосвященных. Как отмечал В.И. Ленин, он "никогда не отрекался от подполья", а его борьба с остатками крепостничества и самодержавия была всегда "искренней и талантливой" “В. И. Ленин беспощадно критикуя политические ошибки Михайловского, показывая теоретическую несостоятельность его мировоззрения, тем не менее выделял Михайловского из либерально-народнических публицистов, отмечая не только его слабости и заблуждения, но и исторические заслуги перед освободительным движением”[2].

С 90-х годов, когда марксизм стал важным течением общественной мысли в
России, Михайловский, который не принял марксизма, все чаще и чаще оказывается на позиции либерализма. В этот период Михайловский поведет ожесточенную идейную борьбу с первыми русскими марксистами, доказывая нежизнеспособность капитализма в русских условиях и продолжая проповедовать отживающие народнические взгляды о "самостоятельности русской общины и об особых путях к социализму"[3].

Большое влияние на молодое поколение Михайловский приобретает в 80-х годах, сначала как сотрудник, а затем и как член редакции "Отечественных
Записок". В этом журнале он поместил все свои важнейшие социологические и критические статьи: "Что такое прогресс?", "Герои и Толпа", "Теория Дарвина и общественная наука" и т.д.

Авторитет Михайловского среди молодой интеллигенции был огромным. Его труды еще при жизни неоднократно переиздавались в собраниях сочинений
(единственного из русских дореволюционных социологов), составив десять томов в последнем варианте.

Николай Константинович Михайловский. “Хотя он не написал ни одной научной монографии, те социально политические эссе, очерки, которые постоянно печатала прогрессивная периодическая печать сделали его имя известным и исключительно влиятельным, особенно среди образованной молодежи. Издавал книги, например, «Герой и толпа», «Снова о герое», «Снова о толпе» - они представляли собой сборники его публицистических работ, вызвавших наибольший резонанс”[4].

О социологических взглядах.

Рассматривая его социологические взгляды встречаются известные трудности как внешнего, так и внутреннего порядка. Прежде всего структуру его социологических воззрений не выявить из хронологического порядка его работ по мере их появления в свет. Чаще всего он начинал с конца, с верхних этажей, не показав фундамента и общего архитектурного плана всей постройки.
Так, в одной из первых своих социологических статей "Что такое прогресс?"
(1869 г.) он дает свою известную "формулу прогресса, которая, если исходить из внутренней логики позитивистского конструирования социологической теории в те годы, должны была бы венчать доктрину. Вот почему в ходе дальнейшей реализации и завершения своей концепции он уточнял, переписывал, давал разные толкования этой формуле. При этом следует упомянуть разбросанность суждений, посылок, выводов, рассеянных по сотням статей, рецензий, обзоров
(многие из которых были им вообще не закончены). Социологическая концепция
Н. Михайловского "ходом журналистской работы была разорвана на клочки" (С.
Южаков), сам автор несколько раз пытался свести все в стройное целое, в единый трактат, но замысел не был реализован. Однако, это неудобство искупается ясностью изложения и неизменностью базовых положений теории на протяжении четверти века. Сам Н. Михайловский неоднократно подчеркивал, что готов подписаться под любой из своих юношеских статей. Далее следует отметить крайне противоречивый характер большой критической и комментаторской литературы о нем (на сегодня - многие сотни наименований).

В обсуждении его взглядов приняли участие представители всех направления в русской социологии: марксисты (В. Плеханов, В. Ленин. Б.
Горев), неокантианцы (П. Струве, Б. Кистяков-ский), позитивисты всех оттенков (Н. Кареев, М. Ковалевский, Е. Де Роберти, С. Южаков, П. Лавров,
Л, Оболенский, Н. Рейнгардт и другие). Взгляды Михайловского повлияли на русскую социологию многопланово и там, где он был прав, и там, где он ошибался. Кстати, целый ряд его идей в наши дни выглядит более жизненным, чем это представлялось его критикам в свое время. Споры шли по разным вопросам и все время давались альтернативные ответы: кто же Михайловский - ученый социолог или морализирующий публицист? Его теория принадлежит к психологической ветви позитивизма или натуралистической? Можно ли свести в целое его суждения, или они носят принципиально мозаичный характер?
Феномены социальной психологии, им четко подмеченные, органично вписываются в логику его конструкции или случайно? Разнообразность интерпретирующих ответов просто поражает. Правда, в первые десятилетия XXв. появились попытки систематического изложения его воззрения. Самые лучшие таковы: благожелательная принадлежит Е. Колосову, а резко-полемическая С. Райскому и Н. Бердяеву. Впрочем и сам Михайловский способствовал пестроте оценок, из его сочинений можно подобрать внушительную коллекцию взаимозачеркивающих и откровенно противоречивых положений; вот только одна иллюстрация - практически одновременно, но в разных работах он заявлял: "научная социология должна быть биологической" и "я как никто много сделал для борьбы с биологическими позициями в социологии".

О его работе «Герои и толпа»

“Громадная начитанность в разных областях знания дозволяла ему черпать свои данные и из биологии, и из психологии, и из политической экономии, и из криминалистики, и не знаю еще откуда, не говоря уже о литературе, критике и публицистике, и затем остроумно сближать категории явлений, по- видимому, одна от другой крайне отдаленных, и прочно обобщать эти явления в формулах, открывавших новые горизонты. Михайловский-критик всегда дополнялся Михайловским-творцом в области социологии. Теория
Михайловского, «Героев и толпы», прекрасно начатый, но, жаль, оставшийся недописанным трактат. Прибавлю еще вот что, образцом того, как у нас критиковали Михайловского люди, не верящие, чтобы из Назарета могло выйти что-либо хорошее, может служить утверждение одного критика, будто автор заимствовал основные идеи этого своего трактата у Тарда. Простая хронологическая справка показывает, что Михайловский на целые восемь лет предупредил книгу Тарда «Законы подражания». Книга «Герои и толпа»
Михайловского, появилась в свет в 1882 году, а книга Тарда лишь в 1890. В
1882 году это была тема новая, а трактование ее вполне оригинальным остается и доселе. Мало того: ознакомившись с теорией Тарда, Михайловский сумел со своей, более широкой и плодотворной точки зрения показать, что было недостаточного в теории французского социолога. «Герои и толпа» вообще один из первых по времени и очень важных до сих пор по значению трактатов в области коллективной психологии, к которой, как и к психологии индивидуальной, влекли его одинаково, кроме того, и жизненные, и литературные интересы, а не одна отвлеченная социологическая теория.”[5]

Еще необходимо упомянуть имя Н.К.Михайловского, в связи с тем, что его работа "Герои и толпа" (1896) дала толчок дискуссии, которую повели с
Михайловским революционные марксисты, и в наиболее острой форме -
В.И.Ленин. Интерес Михайловского к социальной психологии был связан с разработкой взглядов народничества и поэтому в центре его внимания - проблемы массовой психологии. “Он обосновывает необходимость выделения этой области в специальную ветвь науки, поскольку ни одна из существующих социальных наук не занимается изучением массовых движений как таковых.
"Коллективная, массовая психология еще только начинает разрабатываться, - писал Михайловский, - и сама история может ждать от нее огромных услуг". По его мнению, для становления этой области исследования важен анализ механизмов изменения психического состояния и поведения больших социальных групп”.[6]

Другая, противоположная, точка зрения, что “разгром «Народной воли» и последовавшая за ним политическая и общественная реакция привели
Михайловского к идейному кризису который выразился в его теории «героев и толпы», объяснявшей механизм коллективного действия склонностью человека к подражанию”.[7]

«Герои и толпа»

Начиная свою работу Михайловский пропускает перед своими читателями множество фактических данных, «пеструю картину: Васька Андреев, Бланка
Кастильская, милетские девушки, наполеоновские солдаты, овцы и козы Иакова, безрукие дети, геликониды и лепталисты, хамелеон... »[8], и оценку тех объяснений, которые даются этому материалу в различных областях знания. Он считает, что “только этим путем удастся разгадать великую загадку, выражающуюся словами; герои и толпа.”

Задача этой работы Михайловского состоит в изучении механики отношений между толпой и тем человеком, которого она признает великим, а не в изыскании мерила величия. Поэтому заведомый злодей, глупец, ничтожество, полоумный — для этой работы так же важны в пределах поставленной задачи, как и всемирный гений или ангел во плоти, если за ними шла толпа, если она им искренне, а не по внешним побуждениям, повиновалась, если она им подражала и молилась, еще раз повторю, что это не зависит от цели и соображений героев, как бы эти цели ни были сами по себе ценны и полезны.

“Бывает величие, озаряющее далекие исторические горизонты. Бывает так, что великий человек своей бессмертной стороной, своей мыслью живет века, и века влияют на толпу, увлекая ее за собой. Но бывает и так, что великий человек мелькнет как падучая звезда, лишь на одно мгновение станет идолом и идеалом толпы, и потом, когда пройдет минутное возбуждение, сам утонет в рядах темной массы. Безвестный ротный командир бросается в минуту возбуждения на неприятельскую батарею и увлекает своим примером оробевших солдат, а затем опять становится человеком, которому цена — грош. Вы затруднитесь назвать его великим человеком, хотя, может быть, согласитесь признать известную долю величия в его выходке. Но во всяком случае, какая разница, в интересах нашей задачи, между этим ротным командиром, которому раз в жизни удалось воодушевить и увлечь за собой солдат, и счастливым,
«великим» полководцем, появление которого пред фронтом всякий раз вызывает в солдатах энтузиазм и готовность идти на смерть? Разницы никакой или весьма малая. Мы можем, конечно, отметить в последнем случае некоторое осложнение психическими моментами, которых нет в первом.”

Он обращается, на первый взгляд, к разнородным, не связанным между собой явлениям: массовым движениям и психическим эпидемиям средневековья, гипнотизму, сомнамбулизму, душевно-патологическим явлениям, явлениям массового "автоматического подражания" и т. п. Все эти явления Михайловский подводит под общий знаменатель, выдвигая для них общую причину: "подавление индивидуальности". Как позднее признавали самые разнообразные критики и комментаторы, сделано это было им необычайно интересно и оригинально. Самое главное здесь - введение в научный обиход проблем и приемов социальной психологии, ближайшей, наряду с политэкономией союзницей социологии, прежде всего на примерах изучения поведения толпы". Михайловский попытался дать и определение основных характеристик поведения (анонимность, внушаемость, обезличенность), ее классификацию, управление толпой, лидерство в ней и т. п. Это главные темы его незаконченной статьи "Герои и толпа" (1882г.),
"Научных писем" (1884г.) и последующих публикаций в 90-е годы.

«Герой» у Михайловского “Это не первый любовник романа и не человек, совершающий великий подвиг”. Герой может, пожалуй, быть и тем и другим, но не в этом заключается та его черта. Герой по Михайловскому “просто первый
«ломает лед», как говорят французы, делает тот решительный шаг, которого трепетно ждет толпа, чтобы со стремительной силой броситься в ту или другую сторону”. И важен не сам по себе герой, а лишь вызываемое им массовое движение. “Сам по себе он может быть, как уже сказано, и полоумным, и негодяем, и глупцом, нимало не интересным. Для меня очень важно во избежание разных возможных недоразумений, чтобы читатель утвердился на этом значении слова «герой» и чтобы он не ожидал от героев, непременно чего- нибудь «героического» в том двусмысленном значении, которое обыкновенно соединяется с этим словом.” С этой именно целью он начал очерк убийством
Амвросия. С этой же целью он напоминает читателю одну высокохудожественную сцену из «Войны и мира» — сцену убийства Верещагина. Михайловский считает, что лучшего исторического примера момента возбуждения толпы под влиянием примера он не находил

В этой выписке из романа истинный герой оказался тот “солдат, который вдруг, с «исказившимся от злобы лицом» первый ударил Верещагина. Это был, может быть (и даже вероятно), самый тупой человек изо всей команды. Но во всяком случае его удар сделал то, чего не могли сделать ни патриотические возгласы Растопчина …, ни начальственный вид графа, ни его прямые приказания.” Толпа последовала примеру солдата, Верещагин был убит.

“Верещагина погубило неудержимое стремление известным образом настроенной толпы подражать герою. А героем был в этом случае тот драгун, у которого хватило смелости или трусости нанести первый удар. Если читателю не нравится такое употребление слова «герой», то я прошу извинения, но иного подходящего слова я не нашел. Это, разумеется, нисколько не мешает увлекать толпу и истинно великим людям. Сами по себе мотивы, двинувшие героя на геройство, для нас безразличны. Пусть это будет тупое повиновение
(как, вероятно, было у нашего драгуна) или страстная жажда добра и правды, глубокая личная ненависть или горячее чувство любви — для нас важен герой только в его отношении к толпе, только как двигатель. Без сомнения, немало найдется в истории случаев, в которых личные мотивы героев бросают свет на весь эпизод, и тогда мы, разумеется, не можем отказываться от изучения этих мотивов”. Но задача книги все-таки исчерпывается взаимными отношениями двух факторов: героя и толпы.

Михайловский попытался поставить и разрешить вопрос который во всем объеме наука даже не пыталась.

Он постарался уяснить себе эти отношения и определить условия их возникновения, будут ли эти условия заключаться в характере данного исторического момента, данного общественного строя, личных свойств героя, психического настроения массы или каких иных элементов. - это можно сказать
— непочатый вопрос. “Это зависит прежде всего от крайней раздробленности знания, в силу которой каждый ученый с благородным упорством работает под смоковницей своей специальности, но не хочет или не может принять в соображение то, что творится под соседней смоковницей. Юрист, историк, экономист, совершенно незнакомый с результатами, общим духом и приемами наук физических, есть до такой степени распространенное явление, что мы с ним совсем свыклись и не находим тут ничего странного. Есть, однако, область знания, более или менее близкое знакомство с которой самые снисходительные люди должны, кажется, признать обязательным для историка, экономиста или юриста. Это — область душевных явлений. Положим, что психология и до настоящего дня не имеет еще вполне установившегося научного облика, не представляет собой законченной цепи взаимно поддерживающихся и общепризнанных истин. Но как ни много в этой области спорного, гипотетического и условного, душевные явления настолько-то известны все- таки, чтобы можно было по достоинству оценить психологические моменты различных политических, юридических, экономических теорий.

Какие бы понятия тот или другой экономист ни имел о человеческой душе для своего личного обихода, но в сфере своей науки он рассуждает так, что единственный духовный двигатель человека есть стремление покупать как можно дешевле и продавать как можно дороже. Для иного юриста мотивы деятельности человека исчерпываются стремлением совершать преступления и терпеть за них наказания, и т. п. Так как душа человеческая на самом деле бесконечно сложнее, то понятно, что явления, незаметные с этих условных, специальных точек зрения, ускользают от анализа, хотя в жизни заявляют о себе, может быть, очень часто и очень сильно. Таковы именно массовые движения.
Потрудитесь припомнить весь цикл существующих так называемых социальных наук — и вы увидите, что ни на одну из них нельзя возложить обязанности изучения массовых движений как таковых, т. е. в их существенных и самостоятельных чертах. Правда, уголовное право знает, например, соучастие в преступлении, бунт, восстание; политическая экономия знает стачку, эмиграционное движение; международное право знает войну, сражение. Но уголовное право ведает предмет с точки зрения виновности и наказуемости, политическая экономия — с точки зрения хозяйственных последствий, международное право — с точки зрения известного, постоянно колеблющегося, так сказать, кодекса приличий. При этом массовое движение как общественное явление в своих интимных, самостоятельных чертах, как явление, имеющее свои законы, по которым оно возникает, продолжается и прекращается, остается”

“Велик и величествен храм науки, но в нем слишком много самостоятельных приделов, в каждом из которых происходит свое особое, специальное священнодействие, без внимания к тому, что делается в другом.
Широкий, обобщающий характер шагов науки за последнюю четверть века много урезал самостоятельность отдельных приделов, но мы все-таки еще очень далеки от идеала истинного сотрудничества различных областей знания. Если бы нужны были доказательства, то, может быть, наилучшим доказательством этого рода оказалась бы судьба вопроса, нас теперь занимающего.”

В истории человеческой мысли нередко бывает, что практика предвосхищает у науки известные группы истин и пользуется ими, сама их не понимая, для той или другой практической цели. Наука, например, только теперь узнает природу искусственной каталепсии или гипнотизма, а между тем она была уже знакома древним египетским жрецам, не говоря о целом ряде последующих шарлатанов и фокусников. Знакома она им была, конечно, только эмпирически, как факт, причем о причинах факта они не задумывались или же искали их в какой-нибудь мистической области. Таких примеров история мысли знает множество. И как практическое применение рычага на неизмеримое, можно сказать, время предшествовало научному его исследованию, так и механику массовых движений эмпирически знали и практически пользовались ею уже наши очень отдаленные предки.

“Военные люди, может быть, первые обратили внимание на неудержимую склонность толпы следовать резкому примеру, в чем бы он ни состоял. Есть много военно-исторических анекдотов о паническом страхе или безумной коллективной храбрости под влиянием энергического примера.” Под влиянием теорий толпы Н. Михайловского, Г. Тарда и Г. Ле Бона проводились исследования социальной психологии солдат, черт его коллективного поведения
(бой, отступление, паника), группообразующей роли "строя" и команд и т. п.[9]

Следующим примером подражания у Михайловского это подражания смертным казням. Факты такого подрожания он берет из работ англичанина Миттермайера, тот писал: «Опыты показывают, что нередко казни имеют пагубное влияние на зрителей и побуждают их самих к совершению убийств», и приводит Британские данные статистики и конкретные примеры.

Еще одно, явление подражания, “лишь отчасти подведомственное науке уголовного права, отчасти же далеко выступающее за его рамки, которое, может быть, именно благодаря своей пограничности между двумя или более областями знания, а может быть, благодаря своему резкому и мрачному характеру несколько более изучено с интересующей нас стороны. Разумею самоубийство. Здесь значение примера и подражания не подлежит никакому сомнению”.

Один из примеров Михайловского сохранившийся рассказ Плутарха о странной эпидемии самоубийства милетских девушек: несчастные налагали на себя руки одна за другой, без всякой видимой причины. Подражание в деле самоубийства доходит иногда до того, что акт повторяется именно при той самой обстановке, в том же месте, тем же орудием, как первое самоубийство.

“Без сомнения, какие-либо общие причины должны были существовать: если люди вешаются, так значит не красна их жизнь. Но недовольство было все-таки не настолько сильно, чтобы перевесить соблазн отсутствующего или присутствующего крючка. Он, именно он, этот крючок таинственно манил к себе обремененных и скорбных, и когда крючок был убран, бремя и скорбь перестали быть непереносными.”

Михайловский приводит слова французского психиатра: «Давно признано, что самоубийство легко обращается в эпидемию, и что склонность к этому акту может передаваться от одного индивида к другому путем нравственной заразы, существование которой так же несомненно, как несомненна заразительность некоторых болезней... Является какое-то таинственное влечение, подобное всемогущему инстинкту, побуждающему нас, почти помимо нашего сознания повторять акты, которых мы были свидетелями и которые сильно подействовали на наши чувства или воображение.

Относительно смертной казни и самоубийства значение подражания установлено давно, еще за долго до Михайловского, и является по его мнению несомненным. Но до сих пор мы имеем не объяснение, а только описание явления.

Все приведенные выше факты подрожаний являются скорей только случаями нравственно заразительного или бессознательного подражания.
“Эпидемический и именно подражательный характер некоторых нервных болезней близко знаком каждому, видавшему весьма обыкновенное явление, что за одной кликушей следует их несколько… Всякого рода судороги и конвульсии вообще сильно действуют на зрителей и очень часто вызывают целую вереницу подражателей. Таково, например, происхождение «конвульсионеров».

Началось с того, что на могиле одного праведника-янсениста с одним из его почитателей случился припадок конвульсий. Этот пример заразил и других, а года через два конвульсионеров считалось уже до восьмисот. При этом бились в страшных судорогах не только янсенисты, а и совершенно посторонние люди, случайно бывшие свидетелями судорог. Замечательно также, что у некоторых конвульсионеров, принимавших позу распятого Христа и впадавших затем в каталептическое состояние, на известных местах конечностей, именно там, где у Христа были «язвы гвоздяные», появлялась краснота и припухлость.
Начиная, следовательно, с полусознательного подражания распятому Христу, эти люди подвергались вслед затем такому усиленному давлению подражания, которое до известной степени воспроизводило даже крестные раны.”

Некоторые эпидемиологические подражания упомянутые Михайловским вообще поражают своей невероятностью! В XV столетии чуть не по всем женским монастырям Германии, а отчасти и других стран, ходила курьезная эпидемия: монахини кусались. В другом подобном случае монахини мяукали по-кошачьи.

Некоторые исторические примеры подражания, которые приводит
Михайловский, граничат с чем-то мистическим и с первого взгляда не вероятным. Чуть раньше я уже об этом упоминал, когда у людей во время конвульсий на теле появлялись стигматы. Один из примеров Луиза Лато. “Она подверглась, серьезному и даже придирчивому исследованию. Однако люди науки стали сначала в тупик. Вирхов публично заявил, что если это не обман, то чудо, нечто необъяснимое средствами науки. А между тем все исследования удостоверяли, что обмана здесь нет, по крайней мере относительно кровоизлияний, воспроизводящих раны распятого Христа. Наконец, по поводу одного исследования была наряжена целая комиссия ученых, которая, признав несомненную подлинность стигмат, объяснила их бессознательным подражанием.
Луиза Лато, девушка крайне мистически настроенная, вела аскетический образ жизни, и мысль ее была постоянно направлена на страдания Христа. По пятницам, когда с ней начинались припадки, она воображала себя присутствующей на Голгофе, и тут-то, при созерцании образа распятого
Иисуса, появлялись на месте стигмат сначала боль, потом припухлость, жар, маленький пузырь и, наконец, кровоизлияние!”

Вот уж во истину доказать нельзя, но можно убедится! О превосходстве разума над материей! Но это не тема этого реферата.

Процесс, когда наиболее восприимчивые или вообще наиболее подходяще настроенные индивиды подхватывали эмоциональный настрой выражали его на своих лицах и в своих позах, остальные получали уже удвоенный, утроенный, удесятеренный импульс к подражанию. “Наглядно формулирует этот процесс заразы Эспинас. Говоря об осах, он задается вопросом, каким образом сторожевые осы сообщают своим товарищам об угрожающей опасности. А этот вопрос ведет его к вопросу более общему: каким образом, например, гнев передается от одного индивида к другому? Единственно путем зрительного впечатления, отвечает Эспинас, путем созерцания разгневанного субъекта.
Взволнованная оса особенным образом жужжит и вообще чрезвычайно энергически выражает состояние своего сознания. Другие осы слышат этот характерный шум, при представлении которого в них начинают возбуждаться те именно части нервной системы, которые в них обыкновенно возбуждаются, когда они сами точно так же жужжат. Мы уже видели выше, что представление”, получается своеобразный эффект волны.

“Чем слабее централизация мысли, тем легче совершаются подобные движения. Наши осы видят, что их товарка влетает в гнездо, вылетает, жужжит, словом — выражает гнев и беспокойство, и сами начинают вылетать и беспокоиться. И это не подделка, а настоящий гнев. Энергическое внешнее выражение какого-нибудь чувства до известной степени вызывает это самое чувство. Так, актер, увлекаясь своими словами и жестами, переживает и соответственное состояние сознания. Так, человек, фехтующий для забавы, испытывает, однако, нечто подобное настоящему ощущению борьбы. Так, обезьяны, кошки, собаки, начиная играть и подражая при этом драке, кончают настоящей дракой. Так и осы. Механика, следовательно, всего процесса следующая: впечатление особенным образом жужжащей и беспокойно движущейся осы возбуждает к деятельности те нервные центры в осах-зрительницах, которые в них возбуждаются, когда они сами точно так же беспокоятся; а внешнее выражение гнева вызывает в конце концов настоящий гнев, который и овладевает моментально всем сборищем.”

Михайловский даже выводит своеобразный закон, при котором гнев будет, расти пропорционально размеру электората. “Представим себе собрание, положим, в 300 человек, перед которым говорит оратор. Допустим, далее, что волнение, ощущаемое оратором, может быть выражено цифрой 10 и что при первых взрывах своего красноречия он сообщает каждому из трехсот слушателей, по крайней мере, половину этого своего волнения. Каждый из слушателей выразит это рукоплесканиями или усиленным вниманием: в позе, в выражении лица каждого будет нечто напряженное. И каждый будет, следовательно, видеть не только взволнованного оратора, а и еще множество напряженно-внимательных или взволнованных своих товарищей по аудитории. Это зрелище будет, в свою очередь, усиливать что называется в парламентах
«движением» (зепзайоп). Положим, что каждый из слушателей получает только половину этого всеобщего возбуждения. Тогда его волнение выразится не цифрой 5, а цифрой 750 (21/2 помноженное на 300). Что же касается самого оратора, этого центра, к которому со всех сторон возвращается поток возбужденного им волнения с преувеличенной силой, то он может быть даже совершенно подавлен этим потоком, как оно часто и бывает с неопытными, неприспособившимися ораторами. Понятно, что в действительности лавинообразный рост волнения не может быть так быстр, потому что не каждый же из трехсот слушателей видит со своего места 299 взволнованных товарищей.
Но общий закон процесса все-таки именно таков”.

Таким образом, в явлениях стигматизации и в других поразительных случаях влияния воображения на растительную и животную жизнь Мехайловский видит переходную ступень между мимичностью, с одной стороны, и проявлениями подражательности в мелких житейских делах и в записанных историей и психиатрией нравственных эпидемиях — с другой. Пример же оратора, увлекающего слушателей даже до совершенного забвения действительности, представляет переход от случаев одиночного подражания Христу, казненному, палачу, роженице и т. д. к массовым движениям и до известной степени уясняет самый процесс заразы.

Попробуем разобратся

Вот Михайловский убедил нас в чрезвычайной силе и распространенности этого “психического двигателя”, бессознательного или мимовольного подражания, остается только разрешить вопрос об условиях, при которых склонность к подражанию присутствует и отсутствует, появляется и исчезает, выражается с большей и меньшей силой: при каких, следовательно, условиях складывается то, что он называет «толпой», — податливую массу, готовую идти
«за героем» куда бы то ни было и томительно и напряженно переминающаяся с ноги на ногу в ожидании его появления.

“Из каких людей составляется «толпа»? В чем заключается секрет их непреодолимого стремления к подражанию? Нравственные ли их качества определяют это стремление, или умственные, или какие Другие особенности?”

В четвертой части своей статьи «Герои и толпа», перед Михайловским встает дилемма: “или подражательность не имеет ничего общего с симпатией, или симпатия не может служить основанием для теории нравственных чувств”, впрочем, ему здесь нет дела до систем морали, а потому он считает, что можно ограничиться простым замечанием, что различие между симпатией и подражательностью не так уже резко.

Рассуждая на тему подражательности, она “даже в наивысших своих болезненных формах, есть лишь специальный случай омрачения сознания и слабости воли, обусловленной какими-то специальными обстоятельствами.
Очевидно, что в этих специальных обстоятельствах должен находиться ключ к уразумению всех разнообразных явлений.

Найдя этот ключ, мы откроем себе далекие перспективы в глубь истории и в область практической жизни, ибо узнаем, как, когда и почему толпа шла и идет за героями.”

Михайловский пытается дойти до причин явления, у него возникает вопрос: “что же общего между условиями жизни современной якутки или забайкальского казака и, например, итальянца XIV века, неистово и вместе послушно отплясывающего тарантеллу, или крестоносца, почти автоматически примыкающего к походу? Почему во всех этих случаях рефлекс получает именно подражательный характер, а не какой-нибудь другой? В ответ мы получим или простой итог: «имитативность, стремление приходить в унисон с окружающими людьми есть существенное свойство человека, существенная черта его психофизической природы, данная в самом устройстве нервно-мозгового механизма» (Кандинский. Общепонятные психологические этюды). Или же нам предложат отдельные отрывочные объяснения того, как крупное общественное несчастье вроде труса, глада или нашествия иноплеменников парализировало сознание и волю современников”

Гипнотизм

Седьмую главу своей статьи Михайловский начинает с обсуждения занятной книжки г-на Кандинского, и при всем уважение Михайловского к автору, он замечает, что “вторая часть этой книжки, озаглавленная «Нервно-психический контагий и душевные эпидемии», целиком посвящена занимающему нас здесь предмету, как показывает и самое заглавие. Это очень интересный этюд. Но любопытно, что г-н Кандинский ни единым словом не касается мимичности и происхождения покровительственно-подражательных органических форм; это для него в некотором роде «чиновник совершенно постороннего ведомства». О явлениях стигматизации упомянуто вскользь, в двух словах. Но самое любопытное — это отношение автора к гипнотизму. Гипнотические опыты, по- видимому, особенно дороги г-ну Кандинскому в качестве полемического орудия против «чудес спиритизма»”. Похвальная конечно цель, но Михайловский замечает, что в трактате, специально посвященном подражательности, едва- едва упоминается о той громадной роли, которую подражание играет в самом составе гипнотических сеансов. “Между тем здесь-то, может быть, и лежит ключ к уразумению всей тайны «героев и толпы»”.

Дело в том, что у гип-нотиков, вместе с омрачением сознания, сильно повышается рефлекторная раздражительность, именно потому, что подавляется деятельность известных отделов головного мозга — коркового слоя полушарий, гипнотик находится совершенно во власти экспериментатора. Однако это состояние безвольной и бессознательной игрушки в руках другого человека имеет свои степени. Есть, например, гип-нотики способные и неспособные отвечать на заданный им вопрос. Очевидно, что у первых еще работают некоторые части мозга, не функционирующие у вторых. Далее, одни бессознательно подражают всем производимым перед ними движениям, но не исполняют обращенных к ним приказаний, если приказания эти не сопровождаются движениями, так сказать, подсказывающего свойства. Такой гипнотик пойдет, пожалуй, за вами, если вы ему прикажете, но он пойдет именно за вами, подражая вам, а отнюдь не потому, что ваше приказание дошло по адресу. Есть, наоборот, и такие, которые действительно повинуются самым нелепым приказаниям, например, пьют чернила, суют руки в огонь и т. п., не нуждаясь в том, чтобы перед ними проделывалось то же самое. Ясно, что повинующиеся погружены в менее глубокий сон (если можно в данном случае употребить это слово), чем подражающие, ибо первые все-таки способны воспринять приказание.

Все это достигается однообр