Жизнь и личность
Для написания сколько-нибудь подробной, а тем более исчерпывающей биографии Н. С. Гумилева время еще не настало. Для этого прежде всего нет налицо достаточного материала. Если семейный и личный архивы Гумилева и сохранились в России, они до сих пор находятся под спудом. Заграницей сохранилось то, что Гумилев перед своим возвращением в Россию в апреле 1918 года оставил в Лондоне у своего Друга, художника Б. В. Анрепа, который в 1942 или 1943 году весь этот материал передал пишущему эти строки. Этот находящийся сейчас у меня архив Гумилева включает тетрадь со стихами, несколько записных книжек (в том числе с черновой рукописью трагедии "Отравленная туника"), рукопись неоконченной повести "Веселые братья", несколько документов, относящихся к прохождению Гумилевым военной службы (некоторые из этих документов, представляющих чисто биографический интерес, мы печатаем в приложении к настоящему очерку) и др. (более подробные сведения о моем архиве см. в вышедшем под моей редакцией томе "Неизданный Гумилев" - изд-во имени Чехова, Нью-Йорк, 1952).
Письма Гумилева и письма к нему других лиц почти неизвестны. Возможно, что архив Института Русской Литературы в СССР, а также и частные архивы таят еще много ценного. Воспоминания о Гумилеве относятся по большей части либо к самым последним годам его жизни (таковы интересные воспоминания В. Ф. Ходасевича, А. Я. Левинсона, Н. А. Оцупа, И. В. Одоевцевой), либо к периоду между 1909 и 1914 годами (воспоминания С. К. Маковского, Г. В. Иванова, Г. В.Адамовича). По обстоятельствам внешнего порядка остались ненаписанными - или написанными, но не опубликованными - воспоминания таких и лично и литературно близких к Гумилеву людей, как его первая жена А. А. Ахматова, как О. Э. Мандельштам, М. А. Кузмин, М. А. Волошин. Большая часть напечатанных воспоминаний касается литературной деятельности Гумилева. О более раннем периоде и о Гумилеве-человеке, в отличие от поэта, воспоминаний очень мало. Поражает как будто бы полное отсутствие воспоминаний о Гумилеве-солдате и офицере.
Из воспоминаний, исходящих не из литературных кругов и представляющих биографический интерес, надлежит упомянуть опубликованные лишь недавно рассказ невестки Гумилева, жены его старшего брата ("Николай Степанович Гумилев", "Новый Журнал", кн. 46, 1956, стр. 107-126) и страничку воспоминаний о встречах с Гумилевым и Ахматовой в 1910-1912 гг. их соседки по Слепневу (имение в Бежецком уезде Тверской губернии, принадлежавшее семье матери Гумилева), г-жи В. Неведомской ("Воспоминания о Гумилеве и Ахматовой", "Новый Журнал", кн. 38, 1954, стр. 182- 190). Рассказ А. А. Гумилевой ценен своими семейными и житейскими подробностями, но немного наивен, и некоторые ее домыслы и заключения не вызывают особенного доверия. Это относится, например, к ее рассказу о любви Гумилева к его кузине, Маше Кузьминой-Караваевой - якобы единственной настоящей любви в жизни Гумилева. Не говоря о том, что в этой части рассказа хронология весьма смутная, трудно понять, почему г-жа Гумилева относит к рано умершей Маше (памяти которой Гумилев посвятил стихотворение "Родос", лишенное всякой любовной окраски) и написанный в 1920 году "Заблудившийся трамвай", и даже одно из переводных стихотворений "Фарфорового павильона", к тому же вписанное Гумилевым тогда же, когда он его перевел - то есть в 1917 году в Париже - в альбом его парижской "Синей Звезде".* В воспоминаниях г-жи Неведомской, напротив, много интересных подробностей литературного характера, но почерпнутых вне того литературного круга, к которому принадлежал Гумилев. В нижеследующем кратком очерке нами использованы и те и другие воспоминания в той части их, которая производит впечатление достоверности, а также и ранее опубликованные рассказы литературных современников Гумилева.*
***Николай Степанович Гумилев родился 3(15) апреля 1886 года в Кронштадте, где его отец, Степан Яковлевич, окончивший гимназию в Рязани и Московский университет по медицинскому факультету, служил корабельным врачом. По некоторым сведениям, семья отца происходила из духовного звания, чему косвенным подтверждением может служить фамилия (от латинского слова humilis, "смиренный"), но дед поэта, Яков Степанович, был помещиком, владельцем небольшого имения Березки в Рязанской губернии, где семья Гумилевых иногда проводила лето. Б. П. Козьмин, не указывая источника, говорит, что юный Н. С. Гумилев, увлекавшийся тогда социализмом и читавший Маркса (он был в то время Тифлисским гимназистом - значит, это было между 1901 и 1903 годами), занимался агитацией среди мельников, и это вызвало осложнения с губернатором Березки были позднее проданы, и на место их куплено небольшое имение под Петербургом.
Мать Гумилева, Анна Ивановна, урожденная Львова, сестра адмирала Л. И. Львова, была второй женой С. Я. и на двадцать с лишним лет моложе своего мужа. У поэта был старший брат Дмитрий и единокровная сестра Александра, в замужестве Сверчкова. Мать пережила обоих сыновей, но точный год ее смерти не установлен.
Гумилев был еще ребенком, когда отец его вышел в отставку и семья переселилась в Царское Село. Свое образование Гумилев начал дома, а потом учился в гимназии Гуревича, но в 1900 году семья переехала в Тифлис, и он поступил в 4-й класс 2-й гимназии, а потом перевелся в 1-ю. Но пребывание в Тифлисе было недолгим. В 1903 году семья вернулась в Царское Село, и поэт поступил в 7-й класс Николаевской Царскосельской гимназии, директором которой в то время был и до 1906 года оставался известный поэт Иннокентий Федорович Анненский. Последнему обычно приписывается большое влияние на поэтическое развитие Гумилева, который во всяком случае очень высоко ставил Анненского как поэта. По-видимому, писать стихи (и рассказы) Гумилев начал очень рано, когда ему было всего восемь лет. Первое появление его в печати относится к тому времени, когда семья жила в Тифлисе: 8 сентября 1902 года в газете "Тифлисский Листок" было напечатано его стихотворение "Я в лес бежал из городов..." (стихотворение это не было нами, к сожалению, разыскано).
По всем данным, учился Гумилев плоховато, особенно по математике, и гимназию кончил поздно, только в 1906 воду. Зато еще за год до окончания гимназии он выпустил свой первый сборник стихов под названием ”Путь конкистодоров”, с эпиграфом из едва ли многим тогда известного, а впоследствии столь знаменитого французского писателя Андрэ Жида, которого он, очевидно, читал в подлиннике. Об этом первом сборнике юношеских стихов Гумилева Валерий Брюсов писал в "Весах", что он полон "перепевов и подражаний" и повторяет все основные заповеди декадентства, пора жившие своей смелостью и новизной на Западе лет за двадцать, а в России лет за десять до того (как раз за десять лет до выхода книги Гумилева сам Брюсов произвел сенсацию, выпустив свои сборнички "Русские символисты"). Все же Брюсов счел нужным добавить: "Но в книге есть и несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов. Предположим, что она только путь нового конквистадора и что его победы и завоевания впереди". Сам Гумилев никогда больше не переиздавал "Путь конквистадоров" и, смотря на эту книгу, очевидно, как на грех молодости, при счете своих сборников стихов опускал ее (поэтому "Чужое небо" он назвал в 1912 году третьей книгой стихов, тогда как на самом деле она была четвертой).
Из биографических данных о Гумилеве неясно, что он делал сразу по окончании гимназии. А. А. Гумилева, упомянув, что ее муж, окончив гимназию, по желанию отца поступил в Морской Корпус и был одно лето в плавании, прибавляет: "А поэт по настоянию отца должен был поступить в университет", и дальше говорит, что он решил уехать в Париж и учиться в Сорбонне. Согласно словарю Козьмина, Гумилев поступил в Петербургский университет уже гораздо позднее, в 1912 году, занимался старо-французской литературой на романо-германском отделении, но курса не кончил. В Париж же он действительно уехал и провел заграницей 1907-1908 годы, слушая в Сорбонне лекции по французской литературе. Если принять во внимание этот факт, поражает как он в 1917 году, когда снова попал во Францию, плохо писал по-французски, и с точки зрения грамматики, и даже с точки зрения правописания (впрочем, С. К. Маковский говорит, что он и в русском правописании, а особенно пунктуации, был далеко не тверд): о его плохом знании французского языка свидетельствует хранящийся в моем архиве собственноручный меморандум Гумилева о наборе добровольцев в Абиссинии для армии союзников, а также его собственные переводы его стихов на французский язык.
В Париже Гумилев вздумал издавать небольшой литературный журнал под названием "Сириус", в котором печатал собственные стихи и рассказы под псевдонимами "Анатолий Грант" и "К-о", а также и первые стихи Анны Андреевны Горенко, ставшей вскоре его женой и прославившейся под именем Анны Ахматовой - они были знакомы еще по Царскому Селу. В одной из памяток о Гумилеве, написанной вскоре после его смерти, цитируется письмо Ахматовой к неизвестному лицу, написанное из Киева и датированное 13 марта 1907 года, где она писала: "Зачем Гумилев взялся за "Сириус"? Это меня удивляет и приводит в необычайно веселое настроение. Сколько несчастиев наш Микола перенес и все понапрасну! Вы заметили, что сотрудники почти все так же известны и почтенны, как я? Я думаю что нашло на Гумилева затмение от Господа. Бывает".* К сожалению, даже в Париже оказалось невозможно найти комплект "Сириуса" (всего вышло три тоненьких номера журнала), и из напечатанного там Гумилевым мы имеем возможность дать в настоящем издании лишь одно стихотворение и часть одной "поэмы в прозе". Были ли в журнале какие-нибудь другие сотрудники кроме Ахматовой и скрывавшегося под разными псевдонимами Гумилева, остается неясным.
В Париже же в 1908 году Гумилев выпустил свою вторую книгу стихов - "Романтические цветы". Из Парижа он еще в 1907 году совершил свое первое путешествие в Африку. По-видимому, путешествие это было предпринято наперекор воле отца, по крайней мере вот как пишет об этом А. А. Гумилева:
Об этой своей мечте [поехать в Африку]... поэт написал отцу, но отец категорически заявил, что ни денег, ни его благословения на такое (по тем временам) "экстравагантное путешествие" он не получит до окончания университета. Тем не менее Коля, не взирая ни на что, в 1907 году пустился в путь, сэкономив необходимые средства из ежемесячной родительской получки. Впоследствии поэт с восторгом рассказывал обо всем виденном: - как он ночевал в трюме парохода вместе с пилигримами, как разделял с ними их скудную трапезу, как был арестован в Трувилле за попытку пробраться на пароход и проехать "зайцем". От родителей это путешествие скрывалось, и они узнали о нем лишь пост-фактум. Поэт заранее написал письма родителям, и его друзья аккуратно каждые десять дней отправляли их из Парижа.
В этом рассказе, может быть, и не все точно: например, остается непонятным, почему по дороге в Африку Гумилев попал в Трувилль (в Нормандии) и был там арестован - возможно, что тут перепутаны два разных эпизода* - но мы все же приводим рассказ А. А. Гумилевой, так как об этой первой поездке поэта в Африку других воспоминаний как будто не сохранилось.
В 1908 году Гумилев вернулся в Россию. Теперь у него уже было некоторое литературное имя. О вышедших в Париже "Романтических цветах" написал опять в "Весах" (1908, № 3, стр. 77-78) Брюсов. В этой книге он увидел большой шаг вперед по сравнению с "Путем". Он писал:
... видишь, что автор много и упорно работал над своим стихом. Не осталось и следов прежней небрежности размеров, неряшливости рифм, неточности образов. Стихи Н. Гумилева теперь красивы, изящны, и большей частью интере сн ы по форме; теперь он резко и определенно вычерчивает свои образы и с большой продуманностью и изысканностью выбирает эпитеты. Часто рука ему еще изменяет, [но?] он - серьезный работник, который понимает, чего хочет, и умеет достигать, чего добивается.
Брюсов правильно отмечал, что Гумилеву больше удается лирика "объективная", где сам поэт исчезает за нарисованными Им образами, где больше дано глазу, чем слуху. В стихах же, где надо передать внутренние переживания музыкой стиха и очарованием слов, Н. Гумилеву часто не достает силы непосредственного внушения. Он немного парнасец в своей поэзии, поэт типа Леконта де Лиля...
Свою рецензию Брюсов заканчивал так:
Конечно, несмотря на отдельные удачные пьесы, и "Романтические цветы" - только ученическая книга. Но хочется верить, что Н. Гумилев принадлежит к числу писателей, развивающихся медленно, и по тому самому встающих высоко. Может быть, продолжая работать с той упорностью, как теперь, он сумеет пойти много дальше, чем мы то наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые.
В этом своем предположении Брюсов оказался как нельзя более прав. Так как Брюсов считался критиком строгим и требовательным, такая рецензия должна была окрылить Гумилева. Немного позлее, рецензируя в "Весах" (1909, № 7) один журнал, в котором были напечатаны стихи Гумилева, вошедшие потом в "Жемчуга", Сергей Соловьев говорил, что иногда у Гумилева "попадаются литые строфы, выдающие школу Брюсова", и тоже писал о влиянии на него Леконта де Лиля.
В период между 1908 и 1910 гг. Гумилев завязывает литературные знакомства и входит в литературную жизнь столицы. Живя в Царском Селе, он много общается с И. Ф. Анненским. В 1909 году знакомится с С. К. Маковским и знакомит последнего с Анненским, который на короткое время становится одним из столпов основываемого Маковским журнала "Аполлон". Журнал начал выходить в октябре 1909 года, а 30 ноября того же года Анненский внезапно умер от разрыва сердца на Царскосельском вокзале в Петербурге. Сам Гумилев с самого же начала стал одним из главных помощников Маковского по журналу, деятельнейшим его сотрудником и присяжным поэтическим критиком. Из года в год он печатал в "Аполлоне" свои "Письма о русской поэзии". Лишь иногда его в этой роли сменяли другие, например Вячеслав Иванов и М. А. Кузмин, а в годы войны, когда он был на фронте - Георгий Иванов.
Весной 1910 года умер отец Гумилева, давно уже тяжело болевший. А несколько позже в том же году, 25-го апреля, Гумилев женился на Анне Андреевне Горенко. После свадьбы молодые уехали в Париж. Осенью того же года Гумилев предпринял новое путешествие в Африку, побывав на этот раз в самых малодоступных местах Абиссинии. В 1910 же году вышла третья книга стихов Гумилева, доставившая ему широкую известность - "Жемчуга". Книгу эту Гумилев посвятил Брюсову, назвав его своим учителем. В рецензии, напечатанной в "Русской Мысли" (1910, кн. 7), сам Брюсов писал по поводу "Жемчугов", что поэзия Гумилева
живет в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается современности, он сам создает для себя страны и населяет их им самим сотворенными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах - можно сказать, в этих мирах, - явления подчиняются не обычным законам природы, но новым, которым повелел существовать поэт; и люди в них живут и действуют не по законам обычной психологии, но по странным, необъяснимым капризам, подсказываемым автором суфлером.
Говоря о включенных Гумилевым в книгу стихах из "Романтических цветов", Брюсов отмечал, что там
фантастика еще свободней, образы еще призрачней, психология еще причудливее. Но это не значит, что юношеские стихи автора полнее выражают его душу. Напротив, надо отметить, что в своих новых поэмах он в значительной степени освободился от крайностей своих первых созданий и научился замыкать свои мечты в более определенные очертания. Его видения с годами приобрели больше пластичности, выпуклости. Вместе с тем явно окреп и его стих. Ученик И. Анненского, Вячеслава Иванова и того поэта, которому посвящены "Жемчуга" [т. е. самого Брюсова], Н. Гумилев медленно, но уверенно идет к полному мастерству в области формы. Почти все его стихотворения написаны прекрасно, обдуманным и утонченно звучащим стихом. Н. Гумилев не создал никакой новой манеры письма, но, заимствовав приемы стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их усовершенствовать, развить, углубить, что, быть может, надо признать даже большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущее к плачевным неудачам.
Вячеслав Иванов тогда же в "Аполлоне" (1910, № 7) писал о Гумилеве по поводу "Жемчугов", как об ученике Брюсова, говорил о его "замкнутых строфах" и "надменных станцах", о его экзотическом романтизме. В поэзии Гумилева он видел еще только "возможности" и "намеки", но ему уже тогда казалось, что Гумилев может развиться в другую сторону, чем его "наставник" и "Вергилий": такие стихотворения как "Путешествие в Китай" или "Маркиз де Карабас" ("бесподобная идиллия") показывают, писал Иванов, что "Гумилев подчас хмелеет мечтой веселее и беспечнее, чем Брюсов, трезвый в самом упоении". Свой длинный и интересный отзыв Иванов заканчивал следующим прогнозом:
... когда действительный, страданием и любовью купленный опыт души разорвет завесы, еще обволакивающие перед взором поэта сущую реальность мира, тогда разделятся в нем "суша и вода", Тогда его лирический эпос станет объективным эпосом, и чистою лирикой - его скрытый лиризм, - тогда впервые будет он принадлежать жизни.
К 1910-1912 гг. относятся воспоминания о Гумилеве г-жи В. Неведомской. Она и ее молодой муж были владельцами имения Подобино, старого дворянского гнезда в шести верстах от гораздо более скромного Слепнева, где Гумилев и его жена проводили лето после возвращения из свадебного путешествия .В это лето Неведомские познакомились с ними и встречались чуть не ежедневно. Неведомская вспоминает о том, как изобретателен был Гумилев в выдумывании разных игр. Пользуясь довольно большой конюшней Неведомских, он придумал игру в "цирк".
Николай Степанович ездить верхом, собственно говоря, не умел, но у него было полное отсутствие страха. Он садился на любую лошадь, становился на седло и проделывал самые головоломные упражнения. Высота барьера его никогда не останавливала, и он не раз падал вместе с лошадью.
В цирковую программу входили также танцы на канате, хождение колесом и т. д. Ахматова вы- ступала как "женщина-змея": гибкость у нее была удивительная - она легко закладывала ногу за шею, касалась затылком пяток, сохраняя при всем этом строгое лицо послушницы. Сам Гумилев, как директор цирка, выступал в прадедушкином фраке и цилиндре, извлеченных из сундука на чердаке. Помню, раз мы заехали кавалькадой человека десять в соседний уезд, где нас не знали. Дело было в Петровки, в сенокос. Крестьяне обступили нас и стали расспрашивать - кто мы такие? Гумилев, не задумываясь, ответил, что мы бродячий цирк и едем на ярмарку в соседний уездный город давать представление. Крестьяне попросили нас показать наше искусство, и мы проделали перед ними всю нашу "программу". Публика пришла в восторг, и кто-то начал собирать медяки в нашу пользу. Тут мы смутились и поспешно исчезли.
Неведомская рассказывает также о придуманной Гумилевым игре в "типы", в которой каждый из играющих изображал какой-нибудь определенный образ или тип, например "Дон Кихота" или "Сплетника", или "Великую Интриганку", или "Человека, говорящего всем правду в глаза", причем Должен был проводить свою роль в повседневной жизни. При этом назначенные роли могли вовсе не соответствовать и даже противоречить настоящему характеру данного "актера". В результате иногда возникали острые положения. Старшее поколение относилось критически к этой игре, молодых же "увлекала именно известная рискованность игры". По этому поводу г-жа Неведомская говорит, что в характере Гумилева "была черта, заставлявшая его искать и создавать рискованные положения, хотя бы лишь психологически", хотя было у него влечение и к опасности чисто физической.
Вспоминая осень 1911 года, г-жа Неведомская рассказывает о пьесе, которую сочинил Гумилев для исполнения обитателями Подобина, когда упорные дожди загнали их в дом.* Гумилев был не только автором, но и режиссером. Г-жа Неведомская пишет:
Его воодушевление и причудливая фантазия подчиняли нас полностью и мы покорно воспроизводили те образы, которые он нам внушал. Все фигуры этой пьесы схематичны, как и образы стихов и поэм Гумилева. Ведь и живых людей, с которыми он сталкивался, Н. С. схематизировал и заострял, применяясь к типу собеседника, к его "коньку", ведя разговор так, что человек становился рельефным; при этом "стилизуемый объект" даже не замечал, что Н. С. его все время "стилизует".
В 1911 году у Гумилевых родился сын Лев. К этому же году относится рождение Цеха Поэтов, - литературной организации, первоначально объединявшей очень разнообразных поэтов (в нее входили и Блоки Вячеслав Иванов), но вскоре давшей толчок к возникновению акмеизма, который, как литературное течение, противопоставил себя символизму. Здесь не место говорить об этом подробно. Напомним только, что к 1910 году относится знаменитый спор о символизме. В созданном при "Аполлоне" Обществе Ревнителей Художественного Слова были прочитаны доклады о символизме Вячеслава Иванова и Александра Блока. Оба эти доклады были напечатаны в № 8 "Аполлона" (1910 г.). А в следующем номере появился короткий и язвительный ответ на них В. Я. Брюсова, озаглавленный "О речи рабской, в защиту поэзии". Внутри символизма наметился кризис, и два с лишним года спустя на страницах того нее "Аполлона" (1913, № 1) Гумилев и Сергей Городецкий в статьях носивших характер литературных манифестов провозгласили идущий на смену символизму акмеизм или адамизм. Гумилев стал признанным вождем акмеизма (который одновременно противопоставил себя и народившемуся незадолго до того футуризму), а "Аполлон" его органом. Цех Поэтов превратился в организацию поэтов-акмеистов, и при нем возник небольшой журнальчик "Гиперборей", выходивший в 1912 - 1913 гг., и издательство того же имени.
Провозглашенный Гумилевым акмеизм в его собственном творчестве всего полнее и отчетливее выразился в вышедшей именно в это время (1912 г.) сборнике "Чужое небо", куда Гумилев включил и четыре стихотворения Теофиля Готье, одного из четырех поэтов - весьма друг на друга непохожих - которых акмеисты провозгласили своими образцами. Одно из четырех стихотворений Готье, вошедших в "Чужое небо" ("Искусство"), может рассматриваться как своего рода кредо акмеизма. Через два тода После этого Гумилев выпустил целый том переводов из Готье - "Эмали и камеи" (1914 г.). Хотя С. К. Маковский в своем этюде о Гумилеве и говорит, что недостаточное знакомство с французским языком иногда и подводило Гумилева в этих переводах, другой знаток французской литературы, сам ставший французским эссеистом и критиком, покойный А. Я. Левинсон, писал в некрологе Гумилева:
Мне доныне кажется лучшим памятником этой поры в жизни Гумилева бесценный перевод "Эмалей и камей", поистине чудо перевоплощения в облик любимого им Готье. Нельзя представить, при коренной разнице в стихосложении французском и русском, в естественном ритме и артикуляции обоих языков, более разительного впечатления тождественности обоих текстов. И не подумайте, что столь полной аналогии возможно достигнуть лишь обдуманностью и совершенством фактуры, выработанностью ремесла; тут нужно постижение более глубокое, поэтическое братство с иностранным стихотворцам.*
В эти годы, предшествовавшие мировой войне, Гумилев жил интенсивной жизнью: "Аполлон", Цех Поэтов, "Гиперборей", литературные встречи на башне у Вячеслава Иванова, ночные сборища в "Бродячей Собаке", о которых хорошо сказала в своих стихах Анна Ахматова и рассказал в "Петербургских зимах" Георгий Иванов. Но и не только это, а и поездка, в Италию в 1912 году, плодом которой явился ряд стихотворений, первоначально напечатанных в "Русской Мысли" П. Б. Струве (постоянными сотрудниками которой в эти годы стали и Гумилев и Ахматова) и в других журналах, а потом вошедших большей частью в книгу "Колчан"; и новое путешествие в 1913 году в Африку, на этот раз обставленное как научная экспедиция, с поручением от Академии Наук (в этом путешествии Гумилева сопровождал его семнадцатилетний племянник, Николай Леонидович Сверчков). Об этом путешествии в Африку (а может быть отчасти и о прежних) Гумилев писал в напечатанных впервые в "Аполлоне" "Пятистопных ямбах":
Но проходили месяцы, обратно
Я плыл и увозил клыки слонов,
Картины абиссинских мастеров,
Меха пантер - мне нравились их пятна -
И то, что прежде было непонятно,
Презренье к миру и усталость снов.
О своих охотничьих подвигах в Африке Гумилев рассказал в очерке, который будет включен в последний том нашего Собрания сочинений, вместе с другой прозой Гумилева.
"Пятистопные ямбы" - одно из самых личных и автобиографических стихотворений Гумилева, который до того поражал своей "объективностью, своей "безличностью" в стихах. Полные горечи строки в этих "Ямбах" явно обращены к А. А. Ахматовой и обнаруживают наметившуюся к этому времени в их отношениях глубокую и неисправимую трещину:
Я знаю, жизнь не удалась... и ты,
Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль.
Взлетели кости, звонкие как сталь,
Упали кости - и была печаль.
Сказала ты, задумчивая, строго:
- "Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя,
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя". -
Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук.
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и мучил каждый звук.
И ты ушла в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.
Об этой личной драме Гумилева не пришло еще время говорить иначе как словами его собственных стихов: мы не знаем всех ее перипетий, и еще жива А. А. Ахматова, не сказавшая о ней в печати ничего.
Из отдельных событий в жизни Гумилева в этот предвоенный период - период, о котором много вспоминали его литературные друзья - можно упомянуть его дуэль с Максимилианом Волошиным, связанную с выдуманной Волошиным "Черубиной де Габриак" и ее стихами. Об этой дуэли - вызов произошел в студии художника А. Я. Головина при большом скоплении гостей - рассказал довольно подробно С. К. Маковский (см. его книгу "На Парнасе Серебряного Века"), а мне о ней рассказывал также бывший свидетелем вызова Б. В. Анреп.
Всему этому был положен конец в июле 1914 года, когда в далеком Сараеве раздался выстрел Гавриила • Принципа, а затем всю Европу охватил пожар войны, и с него началась та трагическая эпоха, которую мы переживаем по ею пору. Об этом июле Ахматова писала:
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
"Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелит
Над скорбями великими плат".
Патриотический порыв тогда охватил все русское общество. Но едва ли не единственный среди сколько-нибудь видных русских писателей, Гумилев отозвался на обрушившуюся на страну войну действенно, и почти тотчас же (24-го августа) записался в добровольцы. Он сам, в позднейшей версии уже упоминавшихся "Пятистопных ямбов", сказал об этом всего лучше:
И в реве человеческой толпы,
В гуденьи проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: буди, буди.
Солдаты громко пели, и слова
Невнятны были, сердце их ловило:
- "Скорей вперед! Могила так могила!
Нам ложем будет свежая трава,
А пологом - зеленая листва,
Союзником - архангельская сила". -
Так сладко эта песнь лилась, маня,
Что я пошел, и приняли меня
И дали мне винтовку и коня,
И поле, полное врагов могучих,
Гудящих грозно бомб и пуль певучих,
И небо в молнийных и рдяных тучах.
И счастием душа обожжена
С тех самых пор; веселием полна
И ясностью, и мудростью, о Боге
Со звездами беседует она,
Глас Бога слышит в воинской тревоге
И Божьими зовет свои дороги.
В нескольких стихотворениях Гумилева о войне, вошедших в сборник "Колчан" (1916) - едва ли не лучших во всей "военной" поэзии в русской литературе :- сказалось не только романтически-патриотическое, но и глубоко религиозное восприятие Гумилевым войны. Говоря в своем уже цитированном некрологе Гумилева об его отношении к войне, А. Я. Левинсон писал:
Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание. Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности.
Н. А. Оцуп в своем предисловии к "Избранному" Гумилева (Париж, 1959) отметил близость военных стихов Гумилева к стихам французского католического поэта Шарля Пеги, который так же религиозно воспринял войну и был убит на фронте в 1914 году.
В приложении к настоящему очерку читатель найдет "Послужной описок" Гумилева. В нем в голых фактах и казенных формулах запечатлены военная страда и героический подвиг Гумилева. Два солдатских Георгия на протяжении первых пятнадцати месяцев войны сами говорят за себя. Сам Гумилев, поэтически воссоздавая и переживая заново свою жизнь в замечательном стихотворении "Память" (которое читатель найдет во втором томе нашего собрания) так сказал об этом:
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
В годы войны Гумилев выбыл из литературной среды и жизни и перестал писать "Письма о русской поэзии" для "Аполлона" (зато в утреннем издании газеты "Биржевые Ведомости" одно время печатались его "Записки кавалериста"). Из его послужного списка вытекает, что до 1916 года он ни разу не был даже в отпуску. Но в 1916 году он провел в Петербурге несколько месяцев, будучи откомандирован для держания офицерского экзамена при Николаевском кавалерийском училище. Экзамена этого Гумилев почему-то не выдержал и производства в следующий после прапорщика чин так и не получил.
Как отнесся Гумилев к февральской революции, мы не знаем. Может быть, с начавшимся развалом в армии было связано то, что он "отпросился" на фронт к союзникам и в мае 1917 года через Финляндию, Швецию и Норвегию уехал на Запад. Повидимому, предполагалось, что он проследует на Салоникский фронт и будет причислен к экспедиционному корпусу генерала Франше д-Эспере, но он застрял в Париже. По дороге в Париж Гумилев пробыл некоторое время в Лондоне, где Б. В. Анреп, его петербургский знакомец и сотрудник "Аполлона", познакомил его с литературными кругами. Так, он возил его к лэди Оттолине Моррелл, которая жила в деревне и в доме которой часто собирались известные писатели, в том числе Д. X. Лоуренс и Олдус Хаксли.* В сохранившихся в лондонском архиве Гумилева записных книжках записан ряд литературных адресов, а также много названий книг - по английской и другим литературам - которые Гумилев собирался читать или приобрести. Записи эти отражают интерес Гумилева к восточным литературам, и возможно, что либо в это первое пребывание в Лондоне, либо в более длительное на обратном пути (между январем и апрелем 1918 года) он познакомился с известным английским переводчиком китайской поэзии, Артуром Уэли (Waley), служившим в Британском Музее. Переводами китайских поэтов Гумилев занялся в Париже. О жизни Гумилева в Париже, продолжавшейся шесть месяцев (с июля 1917 по январь 1918 года) мы знаем довольно мало. По словам известного художника М. Ф. Ларионова (в частном письме ко мне) самой большой страстью Гумилева в этот его парижский период была восточная поэзия, и он собирал все до нее касающееся. С Ларионовым и его женой, Н. С. Гончаровой, жившими в то время в Париже, Гумилев много общался, и принадлежащий мне сейчас лондонский альбом стихов Гумилева иллюстрирован их рисунками в красках (есть в нем и один рисунок Д. С. Стеллецкого). Вспоминая о пребывании Гумилева в Париже, М. Ф. Ларионов писал мне: "Вообще он был непоседой. Париж знал хорошо и отличался удивительным умением ориентироваться. Половина наших разговоров проходила об Анненском и Жерар де Нервале. Имел странность в Тюильри садиться на бронзового льва, который одиноко скрыт в зелени в конце сада, почти у Лувра".
Из других русских знакомств Гумилева известно об его встречах с давно уже жившим заграницей поэтом К. Н. Льдовым (Розенблюмом), письмо которого к Гумилеву из Парижа в Лондон с вложенными в него стихами сохранилось среди бумаг, переданных мне Б. В. Анрепом.*
Но хотя Ларионов говорит о восточной литературе, как главной страсти Гумилева в Париже, мы знаем и о другой его парижской страсти - о любви его к молодой Елене Д., полу-русской, полу-француженке, вышедшей потом замуж за американца. Об этой "любви несчастной Гумилева в год четвертый мировой войны", как он сам охарактеризовал ее, говорит целый цикл его стихов, записанных в альбом Елены Д., которую он называл своей "синей звездой", и напечатанных по тексту этого альбома - уже после его смерти - в сборнике "К синей звезде" (1923 Многие из этих стихотворений были записаны Гумилевым и в его лондонский альбом, иногда в новых вариантах.
Короткий заграничный период оказался творчески продуктивным в жизни Гумилева. Помимо стихов "к. синей звезде" и переводов восточных поэтов, составивших книгу "Фарфоровый павильон", Гумилев задумал и начал писать в Париже и продолжал в Лондоне свою "византийскую" трагедию "Отравленная туника". К этому же времени относится интересная неоконченная повесть "Веселые братья", хотя возможно, что работу над ней Гумилев начал еще в России. Может показаться странным, что в то время как и Швеция, и Норвегия, и Северное море, которые он видел проездом, навеяли ему стихотворения (эти стихотворения вошли в книгу "Костер", 1918), ни Париж ни Лондон, где он пробыл довольно долго, сами по себе не оставили следов в его поэзии, если не считать упоминаний парижских улиц в любовных стихах альбома "К синей звезде".
О военной службе Гумилева за это время, о том, в чем заключались его обязанности как офицера, известно очень мало. Я уже упоминал составленный Гумилевым меморандум о наборе добровольцев среди абиссинцев в армию союзников. Был ли представлен этот меморандум по назначению, то есть французскому верхов ному командованию или военному министерству, мы не знаем. Может быть, разыскания во французских военных архивах дадут ответ на этот вопрос. Гумилев во всяком случае считал себя специалистом по Абиссинии. Хотя Георгий Иванов, хорошо знавший Гумилева, в своих воспоминаниях о нем и говорит, что он отзывался об Африке презрительно и раз в ответ на вопрос, что испытал он, увидев впервые Сахару, ответил: "Я не заметил ее. Я сидел на верблюде и читал Ронсара", - этот ответ следует считать, пожалуй, рисовкой. Заметил Гумилев Сахару или не заметил, он воспел ее в длинном стихотворении и даже предсказал время, когда
... на мир наш зеленый и старый
Дико ринутся хищные стаи песков
Из пылающей юной Сахары.
Средиземное Море засыпят они,
И Париж, и Москву, и Афины,
И мы будем в небесные верить огни,
На верблюдах своих бедуины.
И когда наконец корабли марсиан
У земного окажутся шара,
То увидят сплошной, золотой океан
И дадут ему имя: Сахара.
Стихи Гумилева об Африке (в книге "Шатер") говорят о том колдовском очаровании, которое имел для него этот-материк - он называл его "исполинской грушей", висящей "на дереве древнем Евразии". Об Африке Гумилев вспоминал и в Париже в дни своего вынужденного бездействия там в 1917 году. Свою любовь к ней и свое знакомство с ней он решил использовать в интересах союзного дела. Отсюда - его записка об