Александр Матвеевич Пешковский

О. Никитин

Об Александре Матвеевиче Пешковском (1878-1933) - незаурядном языковеде и педагоге - написано немало статей, а его методические эксперименты, осуществленные на заре "лингвистического века", уже давно стали филологической традицией. Наследие Пешковского, обрастая с годами порой причудливыми методиками, "новоязом" и всякого рода инновациями, не потерялось, а еще больше утвердило его имя в истории отечественной филологии. Среди бесконечных шатаний, поисков и идеологических схваток начала XX века он смог проложить свой путь в науке, вопреки натянутым "концепциям" некоторых современников и последователей ориентируясь на изучение психологии восприятия слова, на создание научной базы языковых знаний в процессе обучения. Его теории рождал сознательный эксперимент. Он одинаково хорошо владел строгим лингвистическим мастерством и одновременно тонко чувствовал совсем иную грань языкового творчества - стихи и прозу. Взгляды А. М. Пешковского, в чем-то, конечно, устаревшие, но тем самым показывающие конечную уязвимость любой гипотезы, активно обсуждаются; идеи, которые он развивал, а также созданная им система занятий "от звука к значению", "от значения к форме" оказались востребованными и в наши дни.

***

Александр Матвеевич Пешковский родился в Томске. Еще в ранние годы (и этого, кажется, до сих пор никто не отмечал) он, увлеченный естественнонаучными исследованиями, одновременно испытал во многом определяющее влияние иного - эстетического окружения. Детство и юность А. М. Пешковского прошли в Крыму, где в 1897 году он окончил с золотой медалью феодосийскую гимназию и вскоре поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. Там же, в Крыму, в 1893 году произошло его знакомство с будущим поэтом и критиком Максимилианом Волошиным, переросшее в тесную дружбу. Их обширная переписка до сих пор не опубликована. Вот, например, исповедальное, касающееся вопроса "выбора пути" письмо Пешковского Волошину, предположительно датируемое нами концом 1890-х годов:

"Я начинаю укрепляться во мнении, что и я-то сам лишь понимаю естественные науки, но не люблю их. Что я их понимаю, что мне нетрудно было усвоить основные факты и сделать их сферу немножко своею, что я увлекаюсь конечными выводами и загадками - это тебе известно. Но возьмем другую сторону медали. В детстве до поступления в гимназию я любил только литературу. Из классиков я читал тогда только Пушкина и Лермонтова - остальные все из детской литературы. (...) В гимназии в 1-м классе я очень любил латинский язык, т. е. мне нравилась грамматика и процесс перевода (это, слава Богу, исчезло конечно). География тоже нравилась, но нужно прибавить, что учитель был совершенно исключительный по талантливости и оригинальности. (...) Поступая собственно влечению характера, а не разума, я должен бы был собственно поступить на историко-филологический факультет. Поясню еще тебе свою мысль. В том, напр., что я увлекался поэзией, не было никакого противоречия с естествознанием, но в том, что я увлекался больше, чем эстетически, было противоречие. В сущности, чтобы быть естественником, нужно быть человеком холодным или по крайней мере иметь особую камеру холодности в мозгу. Естествознание имеет очень много общего с "чистым" искусством - отдаленность от ближнего (я говорю о теоретическом естествознании - прикладное же уж совсем не по мне, так как я все-таки теоретик). Ну-с затем университет, усердные занятия науками - и никакого влечения к какой-либо из них. Наконец я остановился на зоологии - но почему? Я должен сознаться, что в сущности это потому, что зоология ближе всего к человеку. Присматриваясь к знакомым зоологам, я убеждаюсь, что у меня в сущности нет "зоологического пункта" в мозгу, если можно так выразиться. Под этим я разумею интерес к животным формам, интерес чисто органический, беспричинный, который единственно и побуждает человека итти (так у автора. - О. Н.) по этому пути. Я прихожу к такому убеждению, что никогда ни один зоолог не сделался таковым потому, что он интересовался той или иной проблемой; нет, он просто интересовался материалом и этим путем пришел к увлечению проблемами. Этого у меня совершенно нет. Повторяю, биологические науки интересуют меня больше физико-химических, потому что они ближе к человеку, зоология больше ботаники, потому что она ближе к человеку. Ясно, следовательно, что гуманитарные науки заинтересуют меня еще больше и что из них заинтересуют именно те, которые занимаются человеком собственно, т. е. его духовными способностями. А раз я пришел к такому выводу, то намерение специализироваться по зоологии в ближайшем семестре подвергается полному риску быть неисполненным. На его место становится совсем другое намерение. Вместо того чтобы заниматься всю зиму первую половину дня зоологией, а вторую анатомией, как я думал, - слушать из естественных наук только одну физиологию растений и животных, которая одна осталась для меня совершенно неизвестной из естественно-исторического курса, - а остальное время слушать гуманитарные науки из самых различных областей, т. е., другими словами, продолжать общее образование на почве естественно-исторической. Произошел этот переворот как раз в то время, когда я уже почти что успокоился на мысли о специализации, и потому, можешь себе представить, какой сумбур у меня в голове"1.

В 1899 году А. М. Пешковского за участие в студенческих волнениях исключают из университета. Он продолжает естественнонаучное образование в Берлине; в апреле 1901 года вместе с М. А. Волошиным совершает путешествие по Бретани; возвратившись в Россию в 1901 году, возвратится и в университет, но уже на историко-филологический факультет. Через год его опять же "за участие в студенческом движении" вновь исключают; Пешковский на шесть месяцев попадает в тюрьму2. Он окончил alma mater в 1906 году, и вся его последующая деятельность была связана с преподавательской работой в средней школе и вузах3.

Пешковский - нетипичный филолог в том смысле, что в процессе строгого научного анализа текстов не отделял последние от их создателей. И не случайно, наверное, на страницах самого объемного его труда - "Русский синтаксис в научном освещении" (М., 1914) - встречаются поэтические строки В. Я. Брюсова, А. А. Блока, Ф. К. Сологуба, отрывки из произведений Пушкина, Некрасова, Л. Толстого, Чехова, периодики 1920-х годов. Текст воспринимался им не как пустой объект исследования, а был наполнен для него отголосками имен, событий, речевых манер разных эпох. Некоторых из своих "авторов" он знал лично. Мы уже писали о его дружбе с М. А. Волошиным. Другой представитель литературы Серебряного века - В. Я. Брюсов - также гармонично вошел в лингвистическую концепцию А. М. Пешковского своими стихами. Ему Александр Матвеевич подарил первое издание "Русского синтаксиса...", назвав себя в дарственной надписи "усердным читателем и почитателем" поэта4. На страницах сборника "Свиток", где Пешковский опубликовал статью "Стихи и проза с лингвистической точки зрения", тоже есть его автограф: "Многоуважаемому В. Я. Брюсову от автора"5.

А. М. Пешковский принимал участие в работе Московской диалектологической комиссии. Так, например, на одном из заседаний 1915 года он прочитал доклад "Синтаксис в школе", 6 февраля 1929 года вместе с Д. Н. Ушаковым, Н. Н. Дурново, Г. А. Ильинским и другими видными филологами присутствовал на юбилейном 189-м заседании Комиссии, посвященном 25-летию со дня ее основания 6.

На заре XX века в филологии зародилось новое направление, обратившееся к богатейшему опыту классиков и взявшее на вооружение традицию живой исследовательско-экспедиционной работы, основанной уже не на разрозненных "экспериментах", а на строго обоснованной системе, приоритетом которой была наука конкретных данных (А. М. Селищев) - лингвистика. Здесь Московская лингвистическая школа и Московская диалектологическая комиссия сыграли, несомненно, большую роль. В то же время они явились и центром филологического эксперимента, где опробовались многие индивидуальные методики и решались актуальные задачи школьного и вузовского преподавания. Все это, как мы полагаем, существенно повлияло на формирование научной позиции А. М. Пешковского. С 1910-х годов он активно действует на ниве филологического образования: в 1916-1917 годах выступает на первом Всероссийском съезде преподавателей русского языка средней школы (Москва) с докладом "Роль выразительного чтения в обучении знакам препинания"; после революции преподает на кафедре сравнительного языковедения в Днепропетровском (бывшем Екатеринославском) университете (1918), в Высшем институте народного образования и других учебных заведениях; в 1921 году становится профессором 1-го Московского университета и Высшего литературно-художественного института имени В. Я. Брюсова; в тот же период возглавляет Московскую постоянную комиссию преподавателей русского языка, участвует в работе специальных ученых комиссий при Наркомпросе и Главнауке, в различных совещаниях и конференциях по вопросам методики преподавания русского языка.

С другой стороны, А. М. Пешковский оставался неизменно увлечен стихией художественного творчества. В беспокойные 1920-е годы он принимал участие в ряде нашумевших культурных проектов. Как тут не вспомнить "Никитинские субботники" - литературное общество, объединившее многих талантливых поэтов, прозаиков, драматургов. В N 3 сборника "Свиток", выпускавшегося обществом, статья А. М. Пешковского соседствовала с публикациями Л. Гроссмана, К. Бальмонта, О. Мандельштама и других известных авторов. Здесь, в живой творческой атмосфере поэтико-стилистических исканий ученый оттачивал филологическую интуицию, развивал во многом парадоксальные, "чреватые будущим" подходы, уже не опираясь на грамматические традиции Московской лингвистической школы. В общении с художественной интеллигенцией он был остроумен и свеж, искрометными миниатюрами в полной мере демонстрируя незаурядность своего языкового мышления. Вот одна из них:

"Дорогой Евдоксии Федоровне Никитиной

Чашка и чай лишь случайно созвучны, на "ча" начинаясь;

Но не случайно у Вас оба приют свой нашли.

А. Пешковский"7.

Нами обнаружено свидетельство об избрании А. М. Пешковского в 1925 году действительным членом Общества любителей российской словесности. В заявлении на имя председателя ОЛРС от 8 марта 1925 года он выражал "глубокую признательность за сделанное мне предложение", "согласие на баллотировку" и "желание работать в Обществе"8. Упомянутое предложение, подписанное известными филологами П. Н. Сакулиным, Н. К. Пиксановым и другими, также сохранилось9.

С 1926 года Пешковский преподавал на педагогическом факультете 2-го Московского университета, в Редакционно-издательском институте, в Московском государственном педагогическом институте имени В. И. Ленина. В 1928 году научные работники Москвы выдвинули его кандидатуру на избрание действительным членом АН СССР по отделению литератур и языков европейских народов, отметив в своем обращении, что "А. М. Пешковского следует считать крупным ученым, автором выдающихся трудов, соединяющим широкие научные интересы с высоко полезной общественно-педагогической деятельностью"10. Кроме того он пишет предисловия к трудам А. Артюшкова "Звук и стих. Современные исследования фонетики русского стиха" (Пг., 1923) и С. Карцевского "Повторительный курс русского языка" (М.-Л., 1927), много полемизирует в печати по проблемам обучения русскому языку, публикует рецензии на книги своих коллег, занимается подготовкой материалов к "Словарю языка А. С. Пушкина" и составлением нового орфографического словаря для начальной и средней школы11.

Как видим, большая часть жизни А. М. Пешковского прошла в Москве. По данным известного москвоведа и библиографа В. Сорокина, одно время он проживал в доме N 2 по Рахмановскому переулку, в гостиничном корпусе, где у него останавливался Максимилиан Волошин. Примечательно, что здесь же в 1830-е годы квартировал В. Г. Белинский, работавший тогда над книгой "Основания русской грамматики"12. В 1910-1930-х годах ученый жил в доме N 35 на Сивцевом Вражке (квартира 18). Неподалеку, в доме N 19, в начале 1912 года опять же "останавливался поэт М. А. Волошин"13.

"Главной чертой А. М. Пешковского была его беспокойная страстность, направленность пытливой мысли к новому, самоотверженная честность в исполнении своего долга, желание принести наибольшую пользу Родине. Именно это побудило его сначала, в студенческие годы, принять участие в революционном движении, потом долго искать своего пути в науке, чтобы в конце концов остановиться на филологии, затем принять горячее участие в строительстве советской школы и вести непримиримую борьбу за передовые идеи в лингвистике и методике русского языка"14.

На избранном им поприще Александр Матвеевич был энтузиастом, первооткрывателем и великим тружеником. Сегодня без него невозможно представить себе русскую филологическую культуру XX века. Научное наследие А. М. Пешковского пережило его время и ныне вновь находится в средоточии лингвистических поисков и дискуссий. К краткому его рассмотрению мы теперь и переходим.

***

Первый научный труд А. М. Пешковского - "Русский синтаксис в научном освещении" (М., 1914) - стал знаковым явлением в языкознании того времени и вызвал широкий резонанс. Молодой ученый заявил о себе ярким, цельным, методологически продуманным исследованием, предназначенным "для самообразования и школы". Книга удостоилась премии Академии наук (1915). Как выпускник Московского университета Пешковский хорошо усвоил традиции фортунатовской школы и в предисловии к первому изданию "Русского синтаксиса..." писал: "Научным фундаментом книги послужили прежде всего университетские курсы проф. Ф. Ф. Фортунатова и В. К. Поржезинского"15. Однако этим он отнюдь не ограничился. Д. Н. Ушаков в небольшой рецензии на первые работы А. М. Пешковского показывает и другие истоки его лингвистических воззрений: "Автор как ученый принадлежит к Московской лингвистической школе, т. е. школе профессора и академика Ф. Фортунатова, недавно умершего, но успевшего ознакомиться с этой книгой и высказаться о ней с большой похвалой. На идеях Фортунатова и основана главным образом система г. Пешковского; кроме того, на него повлияли труды Потебни и Овсянико-Куликовского. Естественно прежде всего поставить вопрос об отношении нового синтаксиса к труду этого последнего ученого. Не вдаваясь в частности, скажем, что в деле постановки вопроса о реформе преподавания синтаксиса русская школа более всего обязана Д. Н. Овсянико-Куликовскому; талантливым освещением многих синтаксических явлений он немало сделал также и для разрешения этого вопроса, и в главную заслугу ему должно поставить все то, чтo он сделал на пути разрушения логической точки зрения в синтаксисе; но истинно-грамматического, или, - чтo то же, - истинно-лингвистического облика в труде его русский синтаксис все-таки не получил. В этом отношении синтаксис г. Пешковского - крупный шаг вперед"16.

Д. Н. Ушаков особо подчеркивает новаторство А. М. Пешковского: "Отметим (...) как новость для подобных общих трудов по синтаксису обращение внимания на интонацию и ритм речи как внешние показатели известных синтаксических оттенков"17. Именно данное свойство лингвистического темперамента ученого будет в дальнейшем неизменно присутствовать в его работах.

"Русский синтаксис..." появился в разгар идейных столкновений и конфликтов. "Во-первых, это столкновение школьной и научной грамматики и попытка поднять уровень теоретичности школьной грамматики за счет более строгих определений основных грамматических понятий. Во-вторых, это конфликт между историческим описанием языка - господствующим типом научного описания в ту эпоху - и потребностями сугубо практического преподавания современного языка с целью повышения уровня грамотности говорящих и пишущих на нем людей. В-третьих, это конфликт между психологизмом предшествующей эпохи (А. А. Потебня) и формализмом фортунатовской школы русской лингвистики. В-четвертых, это конфликт между требованием марксистской идеологизации всех областей научного знания, во всяком случае на уровне обязательных к исполнению фразеологических штампов, и эмпирическими данными конкретной науки. В-пятых, это конфликт между усиливавшимся давлением марризма и здравым смыслом"18.

В 1920-е годы, когда обозначилась "опасность нового кризиса в грамматике"19 и формальный подход подвергся жесткой критике, "Русский синтаксис..." вновь оказался востребованным и обсуждаемым. "Нужно справедливости ради заметить, что отдельные последователи Фортунатова (так называемые "ультраформалисты"), слишком прямолинейно понимавшие специфику формального подхода к языку и порой доводившие идеи Фортунатова до абсурда, подавали немало поводов для критики. Но главное было иное: стихийное неприятие формально-грамматических построений преподавателями-практиками и методистами русского языка накладывалось на общую ситуацию в советской науке первой половины XX века"20. Указанные обстоятельства отчасти явились толчком к тому, что Пешковский переработал свой труд и усовершенствовал концепцию, но и в таком обновленном виде книга продолжала будоражить филологическое сознание современников. Почему? В Архиве РАН сохранилось свидетельство Д. Н. Ушакова, который немало содействовал ее выходу в свет: "Надо признать, что громадная масса учителей не отдает себе отчета в том, что название "формальный" - название условное, пожалуй, не совсем удачное, подающее повод несведущим думать, будто так называемые "формалисты" рекомендуют не обращать внимания на значения слов, вообще на смысл, ограничиваясь в изучении языка одной внешней формой. Вот это ходячее недоразумение, основанное на простодушном понимании термина "формальный" в общежитейском смысле "поверхностный, внешний", надо в интересах методической работы рассеять. Надо рассказать учителям, как "формалисты" впервые указали на пренебрежение языком при обучении русскому языку в школе, в частности, что, впрочем, очень важно, устранили существовавшее смешение языка с письмом и показали возможность давать уже в школе, кроме навыков, научные сведения о языке в доступном для детей виде"21.

Начало XX века - время переворотов в науке, поиска путей совершенствования лингвистических исследований и выхода за пределы сложившихся стереотипов. Однако и богатейший потенциал классических традиций русской филологии не подвергся окончательному разрушению. Ученые, взращенные академической школой (и в их числе, конечно же, А. М. Пешковский), активно включились в "языковое строительство", стремясь приобщить к гуманистическим ценностям поколения новой России. Это дело требовало создания и новых пособий по русскому языку для средних и высших учебных заведений взамен дореволюционных "устаревших". Известный перекос в подобных условиях оказывался неизбежным: "за бортом" на долгое время остались как "реакционные", "идеалистические", "ненаучные" многие практические руководства признанных корифеев: Ф. И. Буслаева, Я. К. Грота, А. Г. Преображенского... В такой атмосфере А. М. Пешковскому стоило немалого мужества отстаивать традиции русской лингвистической школы, внедрять живые, а не искусственные эксперименты в обучение, пропагандировать прогрессивные идеи. При том, что он был, очевидно, далек от участия в научно-идеологических спорах и не примыкал ни к одной из тогдашних группировок, его труды и особенно "Русский синтаксис..." стали объектом весьма жесткой критики. Чего стоят, например, крайне тенденциозная рецензия Е. Ф. Будде (1914) или полемические высказывания Е. Н. Петровой в книге "Грамматика в средней школе" (М., 1936). Отрицательно оценивал "Синтаксис" и обвинял автора в "гипертрофированности", "эклектизме", "синтаксическом формализме" В. В. Виноградов (1938 и последующие годы)22. Однако наиболее остро взгляды А. М. Пешковского и других ученых, последовательно отстаивавших традиции "старой" академической практики, начали критиковаться в 1930-е годы, когда развернулась кампания против группы "Языковедный фронт"23. Показательнейший документ этой кампании - книга с характерным заголовком-лозунгом: "Против буржуазной контрабанды в языкознании" (Л., 1932), содержавшая статьи и доклады учеников и последователей Н. Я. Марра: Ф. П. Филина, А. К. Боровкова, М. П. Чхаидзе и других. Хотя основной их мишенью стали участники "Языкфронта", досталось и адептам "буржуазного газетоведения", и "обветшалым отрепьям индоевропеизма", и журналу "Русский язык в советской школе". Имя А. М. Пешковского не раз фигурирует в числе "контрабандистов": его то клеймят в числе "идеалистов", то приписывают ему "развязное оголтелое разделывание с марксистско-ленинскими установками в вопросах методологии", то обвиняют в "полной дезориентации учительских масс" и "фальсификации и извращении марксизма-ленинизма", то "прорабатывают" как одного из редакторов "Русского языка в советской школе", называя журнал "органом "индоевропеистской" формалистической лингвистики" и предлагая руководству Наркомпроса "сделать классовый оргвывод по отношению к редакции и авторскому списку журнала", который "используется как рупор "Языкфронта". Был даже изобретен специальный термин - "пешковщина"!24

Дальше - больше.

В 1936 году, уже после смерти Пешковского, Е. Н. Петрова, разбирая его методическую систему и в целом традиции фортунатовской школы, заявила, что представители последней "объявили форму монопольным объектом всех исследований по языку. В одностороннем подходе к языку и заключается основная ошибка формалистов". Называя систему А. М. Пешковского "антинаучной", автор утверждает, что ее "программа и методика ничего общего не имеют с теми задачами, которые ставятся советской школе на основе марксистского подхода к языку". Основные воззрения ученого интерпретируются следующим образом: "Формализм, отрыв языка от мышления, отрыв формы от содержания, разрыв теории и практики, выведение языковой науки из школы, монополия "исследовательского" метода". Все это "противоречит установке советской школы". В итоге формальное направление объявляется "реакционным" и "буржуазным", но не лишенным оригинальности - и тем самым еще более опасным: "Мы должны тоже учесть и богатство аргументации, искусство внешнего оформления и эрудицию формалистов, которые действительно умели убеждать, так что и сейчас, читая того же Пешковского, необходимо напрягать всю бдительность, чтобы вскрыть положения, его разоблачающие"25.

Во второй половине 1940-х годов - время "оттепели" в филологической науке, выразившейся в том числе и в попытках дать объективную оценку развития теории и методологии языкознания в советский период26 - дискуссия вспыхнула с новой силой, и в ней опять досталось А. М. Пешковскому. Г. П. Сердюченко, один из активных участников тогдашней борьбы с "космополитизмом" и "шовинизмом" в языкознании, опубликовал в газете "Культура и жизнь" (30 июня 1949 года) статью, где говорилось о "безответственном отношении" Министерства просвещения и лично министра А. А. Вознесенского, не изъявшего из "учебных планов для курсов повышения квалификации учителей-словесников из списков рекомендуемой литературы (...) "Русский язык" В. В. Виноградова и "Русский синтаксис в научном освещении" А. М. Пешковского27. Существовали, впрочем, и иные мнения, наличие которых свидетельствовало о том, что оригинальные глубокие идеи А. М. Пешковского органично вписались в общий процесс развития языкознания. "В первой четверти XX в. в мировой лингвистике появилась некоторая тенденция специально обратиться к проблемам синтаксиса"28 - и А. М. Пешковский был одним из первых "навигаторов" (наряду с А. А. Шахматовым и Л. В. Щербой) на пути системного осмысления и анализа грамматической системы.

Те же проблемы, но в несколько ином ключе, обсуждались в работах М. М. Бахтина и его круга исследователей, полемизировавших с "абстрактным объективистом" А. М. Пешковским29. Однако в данном случае споры носили уже корректный, научный характер. Здесь показательна книга В. Н. Волошинова "Марксизм и философия языка" (Л., 1929), чье авторство приписывают М. М. Бахтину30. Впрочем, подробное изложение достоинств и недостатков классического труда А. М. Пешковского и развернувшейся вокруг него лингвистической дискуссии31, а также анализ исследований, которые продолжали традицию "Русского синтаксиса..."32, выходит за рамки этой статьи.

В 1914 году увидел свет другой известный труд А. М. Пешковского - "Школьная и научная грамматика (опыт применения научно-грамматических принципов к школьной практике)". В нем автор четко обозначает "противоречия между школьной и научной грамматикой": первая "не только школьна, но и ненаучна". Ибо "в школьной грамматике отсутствует историческая точка зрения на язык"; "отсутствует и чисто описательная точка зрения, т. е. стремление правдиво и объективно передать современное состояние языка"; "при объяснении явлений языка школьная грамматика (...) руководится устарелой телеологической точкой зрения, т. е. объясняет не причинную связь фактов, а целесообразность их, отвечает не на вопрос "почему", а на вопрос "зачем""; "во многих случаях ложность школьно-грамматических сведений объясняется не методологическими промахами, а только отсталостью, традиционным повторением того, что в науке уже признано неверным"33. И Пешковский стремился прежде всего "дать представление возможно более широким слоям читающей публики о языковедении как особой науке; обнаружить несостоятельность тех мнимых знаний, которые получены читателем в школе и в которые он обычно тем тверже верует, чем менее сознательно он их в свое время воспринимал; (...) устранить вопиющее смешение науки о языке с практическими применениями ее в области чтения, письма и изучения чужих языков"34.

Нельзя не сказать здесь и о деятельности А. М. Пешковского по осуществлению первого лексикографического проекта советской эпохи - изданию толкового словаря русского литературного языка (так называемого "Ленинского") в начале 1920-х годов. Нами обнаружены свидетельства самого непосредственного участия ученого в подготовительной работе. Так, он занимался отбором лексики и был буквенным редактором, собственноручно составлял картотеку35, выступал в рабочих дискуссиях. И хотя словарь так и не появился, опыт сотрудничества с виднейшими филологами того времени (Д. Н. Ушаковым, П. Н. Сакулиным, А. Е. Грузинским, Н. Н. Дурново, Р. О. Шором, А. М. Селищевым и другими) сам по себе оказался весьма важен.

В 1920-х годах А. М. Пешковский подготовил для "Литературной энциклопедии" интереснейшие статьи по грамматике и стилистике, опубликовал основные свои статьи и заметки по проблемам русистики, главным образом связанные с обучением русскому языку в школе, а также работы по грамматике научного характера. Первой в этом ряду стоит выдержавшая не одно издание книга "Наш язык" (М., 1922) - систематический курс для школ I и II ступеней и рабфаков, главной задачей которого было "ввести в сознание учащихся определенную, хотя бы минимальную, сумму научных сведений о родном языке (...) не давая ни одного готового сведения, а лишь подкладывая в должном порядке материал и руководя незаметно для самого учащегося процессом грамматического осмысления материала"36.

А. М. Пешковский много публиковался и в научной периодике, в том числе в журналах "Печать и революция", "Родной язык в школе", "Русский язык в советской школе", выступал с заметками по вопросам школьной реформы, преподавания русского языка, в том числе и в школах для малограмотных. В 1925 году вышел сборник его статей "Методика родного языка, лингвистика, стилистика, поэтика". Наряду с грамматическими "штудиями" Пешковского интересовали язык и стилистика поэзии и прозы - отрасль филологии, где его вклад также оказался весьма значительным. Публикаций на эти темы совсем немного, но они отличаются большой выразительностью, демонстрируя особое видение и тончайший анализ художественных текстов. Речь идет о почти забытых ныне статьях: "Стихи и проза с лингвистической точки зрения" (1925), "Десять тысяч звуков (опыт звуковой характеристики русского языка как основы для эвфонических исследований)" (1925), "Принципы и приемы стилистического анализа и оценки художественной прозы" (1927), "Ритмика "Стихотворений в прозе" Тургенева" (1928). В них автор свободно оперирует понятиями "благоритмика", "звуковая символика", "мелодика", рассуждает о соотношении ритма и содержания, о звуковых повторах и тому подобном, применяет методы математической лингвистики и структурного анализа. Он экспериментирует, нащупывая нити словесного тайноречия: уходит от шаблонов, отступает от нормативного взгляда на словесный знак, но парадоксальным образом удерживается в русле грамматической эстетики своего времени. Один из критиков даже назвал подобный подход "новой теорией ритма прозы". "Несомненно, что эта теория представляется наиболее интересной попыткой определить наконец, что же такое ритм прозы, как он строится и как его анализировать"37. Далее следует интереснейший и богатый фактами разбор аналитического метода А. М. Пешковского, где многочисленные опровержения и возражения отнюдь не оспаривают главного - несомненной оригинальности воззрений ученого.

В стремлении А. М. Пешковского найти ключ к системному анализу художественный текстов несомненно сказывается влияние М. А. Волошина. Но не только. Указанные работы, кроме авторских сборников, выходили также в трудах литературной секции Государственной Академии художественных наук "Ars Poetica I" (1927), в альманахе "Свиток", в книгах Государственного института истории искусств "Русская речь" (1928), что означало активное участие в жизни разноликой художественной среды, то есть прорыв из мира сугубо методического в иное концептуальное пространство, в стихию словесного эксперимента.

1920-е годы были самым продуктивным периодом в научной деятельности А. М. Пешковского, высказавшего и реализовавшего в этот период ряд идей, которые нашли практическое применение в школе и вузе и остались в памяти как "сокровищницы тончайших наблюдений над русским языком"38. Публикаций А. М. Пешковского 1930-х годов очень немного, но они тоже весьма показательны. Так, в 1931 году в Праге в материалах Пражского съезда славянских филологов (1929) была напечатана статья "Научные достижения русской учебной литературы в области общих вопросов синтаксиса". Основным достижением ученый считает "настойчивое проведение [авторами рассматриваемых учебников] определенного взгляда на самую природу грамматической формы. Взгляд этот сводится к тому, что природа эта двоякая, внешняя и внутренняя, и что всякая форма помещается, так сказать, на стыке своей внешней и внутренней стороны"39. Далее следует интереснейшее развитие взятой темы. Были еще работы "Реформа или урегулирование" (1930), "Новые принципы в пунктуации" (1930), "О терминах "методология" и "методика" в новейшей методической литературе" (1931). Посмертно вышла статья "О грамматическом разборе" (1934). Как можно видеть даже по названиям, Пешковского продолжали интересовать проблемы, находящиеся на стыке лингвистики и методики преподавания языка. Все они имеют большое практическое значение. В то же время ученый выдвинул несколько ценных теоретических идей, разрабатывавшихся в последующие десятилетия. Эти идеи далеко выходят за рамки сугубо синтаксических изысканий, имея своим предметом более широкий диапазон языкотворчества - психологию, философию и социологию лингвистики в целом, поэтику, культуру филологического строительства. Недаром А. М. Пешковского (вместе с Л. В. Щербой) называют экспериментатором в языкознании: "В частности, он считал важным постановку лингвистом экспериментов над собой с помощью интроспекции"40. Здесь уместно привести высказывание В. Г. Костомарова о труде В. В. Виноградова "Русский язык (грамматическое учение о слове)": "Ясен (...) урок, преподанный книгой "Русский язык" и всем творчеством В. В. Виноградова: формальное, системное и структурное описание русского (...) языка ущербно без принципиально-последовательного обращения к функционированию и, выражаясь современным термином, "человеческому измерению" - т. е. антропологии, истории, психологии, культурологии, в которой на переднем плане стоит великая русская художественная литература, творчество А. С. Пушкина и других ее вершинных гениев"41. Эта мысль созвучна и научному творчеству А. М. Пешковского, оказавшемуся на перекрестке старых и новых моделей изучения языка и стремившегося постичь тайну взаимоотношения "объективного" и "нормативного" в речи.

Список литературы

1. Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом). Ф. 562, оп. 3, ед. хр. 963, л. 42 об.-43 об. (автограф не датирован).

2. Булахов М. Г. Восточнославянские языковеды. Биобиблиографический словарь. Т. 3. Мн., 1978. С. 126.

3. Василенко И. А., Палей И. Р. А. М. Пешковский - выдающийся советский лингвист и методист // Пешковский А. М. Избранные труды. М., 1959. С. 5.

4. ОР РГБ. Ф. 386, ед. хр. 1255, л. IV.

5. Там же. Ед. хр. 1256.

6. Архив РАН. Ф. 502, оп. 3, ед. хр. 71, л. 21-39. См. публикацию этих материалов: Никитин О. В. Московская диалектологическая комиссия в воспоминаниях Д. Н. Ушакова, Н. Н. Дурново и А. М. Селищева (неизвестные страницы истории Московской лингвистической школы) // Вопросы языкознания. 2002. N 1. С. 91-102.

7. ОР РГБ. Никитинские субботники. Папка 7, ед. хр. 5. Автограф.

8. Там же. Папка 10, ед. хр. 14, л. 1 (автограф). К заявлению приложен собственноручный список печатных работ, из которых две выделены автором особо: "Русский синтаксис в научном отношении" (так у А. М. Пешковского. - О. Н.) 1914 и 1920 гг. и "Школьная и научная грамматика" (5-е изд., 1925 г.)"

9. Там же. Л. 2.

10. Белов А. И. А. М. Пешковский как лингвист и методист. М., 1958. С. 12.

11. Эту работу он так и не закончил. "А. М. Пешковский предполагал согласовать правописание слов в словаре с большим орфографическо-грамматическим справочником, подготовлявшимся под его же редакцией к изданию в издательстве "Советская энциклопедия". Но редакция большого справочника не была доведена им до конца. (...) После смерти А. М. Пешковского словарно-орфографическую работу завершил проф. Д. Н. Ушаков, орфографический словарь которого появился в свет уже в 1934 г." (Белов А. И. Указ. соч. С. 11-12).

12. http://mos-nj.narod.ru/1990_/nj9105/nj9105_a.htm

13. Романюк С. К. Из истории московских переулков. М., 2000. С. 365.

14. Василенко И. А., Палей И. Р. Указ. соч. С. 6.

15. Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. Изд. 7-е. М., 1956. С. 7.

16. Ушаков Д. Н. Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении... (рецензия). М., 1914; Он же. Школьная и научная грамматика... М., 1914 // Русские ведомости. 22 апреля 1915 г. N 91. С. 6. Любопытно в связи с этим заметить, что Д. Н. Овсянико-Куликовский очень положительно отнесся к "Русскому синтаксису..." и писал автору в 1915 г.: "Вашу книгу читаю, и она все больше мне нравится" (ОР ИРЛИ. Р. III, оп. 1, ед. хр. 1560, л. 1).

17. Там же.

18. Апресян Ю. Д. "Русский синтаксис в научном освещении" в контексте современной лингвистики // Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. 8-е изд., доп. М., 2001. С. III.

19. Шапиро А. Б. А. М. Пешковский и его "Русский синтаксис в научном освещении" // Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. Изд. 7-е. М., 1956. С. 5.

20. Клобуков Е. В. "Русский синтаксис в научном освещении" А. М. Пешковского (о непреходящей актуальности грамматической классики) // Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. Изд. 8-е. М., 2001. С. 12.

21. Архив РАН. Ф. 502, оп. 1, ед. хр. 123, л. 1.

22. В. В. Виноградов посвятил А. М. Пешковскому отдельную главу в книге "Современный русский язык" (Вып. 1. М., 1938. С. 69-85) и потом не раз возвращался к оценке его синтаксических взглядов (Белов А. И. Указ. соч. С. 22-24).

23. Алпатов В. М. История одного мифа: Марр и марризм. Изд. 2-е, доп. М., 2004. С. 95-101 и др.

24. Петрова Е. Н. Методологическое лицо журнала "Русский язык в советской школе" // Против буржуазной пропаганды в языкознании. Сборник бригады Института языка и мышления Академии наук СССР. Л., 1932. С. 161.

25. Петрова Е. Н. Грамматика в средней школе: Методические очерки. М.-Л., 1936. С. 28, 34-35, 42.

26. См., на