Реформа российского образования в первой половине XIX века

Галина Щербакова

Девятнадцатый век в России начался мрачным предзнаменованием – убийством деспотического монарха, сдерживавшего, по мнению заговорщиков, развитие страны. Отсвет этого злодеяния лег на большинство политических деяний 19 века, сочетавших благие устремления с негодными целями. Александр I, придя к власти, продолжил проведение в России образовательной реформы. Но она была не самоцелью, так как для ускорения темпов развития страны нужен был рост социальной активности общества. Образование было одним из способов пробудить социальную мобильность населения, но его необходимо было подкрепить и другими действиями. Правительство разработало комплекс мер, призванных преодолеть сословную закоснелость общества, мешающую ему динамично следовать за темпами экономического, промышленного и культурного развития соседних европейских стран. Открытие широкой сети учебных заведений было увязано с административными мерами по повышению образовательного уровня государственных служащих. В указе 1803 года о «Предварительных правилах народного просвещения» образование было возведено в ранг государственной задачи. Для ее решения была создана система управления, предусмотрена согласованность между собой отдельных звеньев образовательной цепи. За время царствования Александра I будет открыто три новых университета: в Казани, Харькове и Петербурге [1]. Вокруг каждого русского университета группировалась сеть гимназий, за исполнением учебных планов в которых надзирало университетское руководство. К каждой гимназии прикреплялась сеть уездных училищ, за образовательным процессом в которых должен был следить директор гимназии. И на нижнем уровне образовательной пирамиды располагались уездные и приходские училища. Стройная образовательная система становилась еще тем более устойчивой, что базировалась на тех социальных привилегиях, которые приобретали выпускники средних и высших учебных заведений, а особенно те их них, которые показывали отличные успехи за время учебы [2]. Каждый ученик гимназии имел шанс повысить свой социальный статус, получив по окончании учебного заведения определенный чин, гарантировавший ему хороший старт для начала штурма иерархической пирамиды. Особенно большое значение подобные льготы имели для выходцев из небогатого поместного дворянства, которые сразу после учебы могли получить чин выше, чем имел их родитель. Это новшество открывало дорогу для одаренных и трудолюбивых людей из непривилегированных сословий, чьи шансы на жизненный успех раньше были ничтожными. В 1809 г. по инициативе Сперанского был издан указ об обязательных экзаменах на чин, что предполагало повышение общего кругозора и развития чиновничества, а также приостанавливало былую практику получения чина за выслугу лет. Социальная мобильность была значительно стимулирована этой социально-образовательной реформой. И если раньше социальный статус личности, независимо от ее индивидуальных дарований, воспроизводил, как правило, статус его предков, то теперь умственная и жизненная энергия лучших представителей молодого поколения из разных социальных слоев была освобождена и направлена на улучшение как своего собственного социального и материального положения, так и на общественное благо. Это была вторая мобилизация ресурсов страны после реформы Петра 1, менее громкая и скандальная, но более масштабная и долговременная. Ее результаты сказались не только в декабристском движении, но и в общей демократизации мышления и норм социального поведения, которые постепенно распространялись от узкой группы носителей высокой культуры к более широким слоям представителей тех социальных групп, чьи родители не умели ни читать, ни писать, жили по старинке, заботой лишь о хлебе насущном. Несмотря на последекабрьскую реакцию, на санкционированные Николаем попытки Шишкова изменить образовательную систему, сделав ее более сословной, приостановить поток разночинцев к низшим и средним чинам, этот процесс уже невозможно было остановить, потому что он отвечал насущным потребностям России и потому, что однажды разбуженные духовные силы нации невозможно усыпить вновь.

Итак, расценив образование как государственную задачу, правительство Александра I стало активно открывать новые учебные заведения. Выше было сказано, что в первую очередь удвоилось число университетов. Комплектование их кадрами было весьма затруднительным: профессоров не хватало даже для Московского университета, поэтому приглашение иностранных ученых было единственным выходом, несмотря на новую трудность - языковый барьер. Вот почему первое время занятия приходилось вести на немецком или латинском языках, привлекая в ряде случаев переводчиков. Вторая проблема заключалась в разности менталитетов преподавателей и студентов, обусловленной множеством причин: культурной, языковой, религиозной, даже разницей бытовых обычаев. По воспоминаниям ученика Сенковского - П. Савельева и другого студента той поры - А. Никитенко, «немецкая фракция» преподавателей Петербургского университета держалась замкнуто, избегая контактов с остальными и не допуская других в свой круг [3]. Все это затрудняло адаптацию преподавателей, подталкивая их к корпоративной замкнутости, затрудняло и сам учебный процесс, а также замедляло процесс преемственности, то есть подготовки национальной смены приглашенным профессорам. Параллельно с приглашением иностранцев применялась практика командировок или стажировок в заграничных университетах тех молодых преподавателей, которые проявляли особую склонность к языкам и исследовательской работе. Такая практика применялась нечасто, так как существовало опасение насчет проникновения заразы вольнодумства через командированных, но большая группа лучших, по воспоминаниям современников, русских профессоров прошла подготовку в немецких университетах. Среди них: П.Г. Редкин – видный юрист и общественный деятель и его коллега Н.И. Крюков, М.С. Куторга и Т.Н. Грановский - историки, О.М. Бодянский, филолог-славист, знаменитый медик Н.И. Пирогов, экономист А.И. Чивилев. Был послан за границу для получения профессорского звания В.С. Печерин, не вернувшийся на родину по идейным соображениям. Многие из тех, кто уже получил профессорское звание, также имели возможность отправиться в научную командировку, как, например, профессоры Московского университета Н.И. Надеждин и М.П. Погодин. Общий научный и культурный уровень профессорско-преподавательского состава был в то время невысок, о чем свидетельствуют воспоминания студентов, причем это мнение едино, независимо от места и времени (в период 30-40 годов 19 века) обучения. «Невозвращенец» Печерин, проникнутый грустно-отрицательным отношением ко всему отечественному, писал: «Профессорство в России невозможно… Ведь наш почтенный Грефе, хоть немец и академик, а все ж таки едва ли бы годился быть маленьким доцентом в Оксфорде» [4]. Далее мемуарист вспоминает один курьезный совет, данный ему Н.И. Гречем перед отъездом за границу: «Да из чего же вы едете учиться за границу? Ведь когда нам понадобится немецкая наука, то мы свежего немца выпишем из Германии» [5]. Сокурсники Белинского и Лермонтова, К. Аксаков и А. Герцен, И. Гончаров и С. Соловьев - все в один голос утверждают, что не только методика университетского преподавания, но и сам уровень знаний профессоров оставлял желать лучшего, о том же свидетельствовала переписка родственного круга Чернышевских-Пыпиных, недовольных обучением в Казанском университете [6]. Профессора в основной массе не следили за ходом современной науки, особенно зарубежной, давали лекции по старым записям, не добивались понимания или даже внимания иначе, чем полицейскими мерами, студентам не хватало книг. Любопытны воспоминания о своей университетской поре умеренного и в критике, и в любви И.А. Гончарова. Приведем эпизод о редком событии- посещении ректором университета лекции: «Ректором тогда был профессор восточных языков Болдырев... Передо мною одним на столе лежала книга «Войны Югурты» Саллюстия, в маленьком формате. У других ничего не было пред собою. А лекция была немецкой литературы лектора Кистера. Вдруг ректор подошел ко мне, взял книгу и посмотрел. «Отчего у вас латинская книга на лекции по немецкой литературе?» - спросил он. «Она лежит тут от предыдущей лекции из римской словесности», - был мой ответ. «А где же немецкая книга?» - «У меня ее нет». И ни у кого не было. Кистер издал очень краткий, какой–то наивный курс немецкой литературы, скомпилированный из больших немецких курсов, и, конечно, рассчитывал на сбыт между студентами, но так как большинство их знало все, что там было, то книгу не покупали. Ректор не справился, есть ли она у других, а мне посоветовал приобрести ее. Я не приобрел, потому что у студента денег обыкновенно не бывает, особенно на книги. Доставать книги - это другое дело - это мы и делали, а покупать книги – нет. Кроме того, я не купил книги еще потому, что все в ней мне было известно, и притом я знал, что ректор больше никогда не придет на лекцию.» [7]

Разные портреты русской профессуры оживают в письмах Белинского, воспоминаниях Аксакова, Герцена, Гончарова, С.М. Соловьева и других их современников: то добродушные, то горделиво-раздражительные, то тщеславные, то равнодушные, но из всего разнообразия портретных характеристик проступает постепенно общая черта: даже самые увлеченные своим предметом не стремились зажечь сердца своих воспитанников любовью к науке, они не ставили возвышенных целей, которым молодые души были бы готовы были посвятить свою жизнь, и, наконец, в своем большинстве они держались обособленно от студентов, очевидно, опасаясь либо доносов насчет политической благонадежности, либо опасаясь трудных вопросов, которые могли им адресовать студенты с бескомпромиссностью молодости. Мнение некоторых исследователей об атмосфере добродушия и взаимопонимания между преподавателями и студентами верны, но только если их применить к более позднему периоду, а не к началу 30-х годов 19 века, таким образом, утверждение А.С. Павловой [8], что к 1829-1830 г.г. Московский университет становится настоящим очагом вольномыслия верно только отчасти. Действительно молодую мысль, жаждущую познания, удержать было нелегко, но основные познания в социально-гуманитарной сфере студенты получали благодаря самообразованию: чтению книг и журналов, в университете часто запрещенных, дискуссиям, и отнюдь не с собственными профессорами. Недаром Лермонтов сказал профессору Победоносцеву на экзамене по изящной словесности, что для ответа пользовался новейшими источниками из собственной библиотеки, которые, очевидно, профессору неизвестны. Через десять лет многое изменится в университетах, и не одном Московском. Действительно, начнутся и общие дискуссии, и встречи на профессорских квартирах (в 1830-е годы на это решился один Надеждин), и профессора начнут снабжать студентов книгами из собственных библиотек, то есть нормой жизни станет все то, о чем писал Б.Н.Чичерин в мемуарах «Москва сороковых годов» [9]. Для тех бывших студентов, кто потом выезжал за границу и слушал лекции немецких профессоров, их отношения к русским студентам поражали своим контрастом. Во-первых, бросалась в глаза колоссальная ученость и абсолютная преданность науке, во-вторых, их открытость для студентов, с которыми они общались и после лекций, встречаясь в библиотеках, на совместных прогулках и даже приглашая к себе домой. Грановский в одном из писем Неверову высказал предположение, что такая любовь не совсем бескорыстна, и профессора надеются на благодарность в виде наград от русского правительства, но тут же с добродушием молодости добавил, что русским нет дело до причин такого поведения, если они могут воспользоваться результатом [10]. Невелико вначале было и число студентов, особенно в новых университетах: в пределах 100 человек. Только в Московском университете было к концу второго десятилетия 19 века около тысячи студентов. Например, из воспоминаний К.С. Аксакова известно, что в 1832 году был уменьшен прием на все отделения Московского университета: вместо 204 человек в 1831 году было принято всего 92; в том числе на словесное отделение поступило 22 человека, а в предыдущем 1831 году – 49. По численности студентов в эти годы на первом месте стояли политическое и медицинское отделения, затем шло отделение словесности, а замыкало список – физико-математическое отделение. Варьировалась также длительность обучения: на медицинском - 4 года, а на всех остальных –3 [11]. Московский университет, будучи первым, обрел устойчивую репутацию, имел высококвалифицированный преподавательский состав, Благородный пансион для подготовки к поступлению в университет. Теплая и фрондерская обстановка отставной столицы окружала Московский университет, салоны местной знати были насыщены атмосферой элитарной культуры. Немаловажным для студентов и их родителей был тот факт, что цены на продукты и жилье были в Москве значительно ниже, чем в Петербурге. По воспоминаниям Я. Неверова, одного из участников кружка западников, в который входили Белинский, Герцен, Грановский, проживание в Петербурге студенту обходилось в два раза дороже, чем даже в Берлине, не говоря о первопрестольной [12].

К тому же Москва не зря столько лет была столицей: почти у каждого дворянина здесь отыскивались родственники, к которым рассчитывали обратиться в случае крайней нужды. Если в первые два десятилетия 19 века ореол героизма как отсвет Отечественной войны 1812 года окружал русского офицера и в значительной степени оттягивал дворянскую молодежь от гражданской службы в пользу военной, то вскоре льготы, которые были предоставлены студентам университетов, постепенно переломили общественное мнение. В 1830-1840 г.г. дворянская и непривилегированная молодежь потянулась в высшие учебные заведения, осознав, какие преимущества для продвижения по службе дает образование. Число студентов в 1830-е годы увеличилось с двух до трех тысяч, а в 1840 еще на тысячу человек [13]. Окончание учебного заведения давало право поступления на государственную службу сразу в классном чине, который зависел от степени старания учащегося. Например, окончившие гимназию с отличными оценками поступали на службу с низшим классным чином – 14 класса, а окончившие гимназию без похвального аттестата – только канцеляристами, то есть без чина. Окончание университета со званием «студент» давало право на получение чина 14 класса, те же, кто получал звание «кандидат», могли претендовать на 10 класс. Таким образом, скорость продвижения по государственной службе прямым образом зависела от успешной учебы.

Неудовлетворенность системой образования, методикой преподавания, объемом получаемых знаний нисколько не мешала русским студентам, как и всем последующим представителям этого беспокойного и любознательного племени любить свою alma mater, наслаждаться молодостью, свободой, общением и перспективами, казавшимися тогда бесконечными. Многим университет казался храмом науки. Как вспоминал впоследствии И.А. Гончаров, «Мы, юноши, полвека тому назад смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены с трепетом…. Наш университет в Москве был святилищем не для нас одних, учащихся, но и для их семейств и для всего общества. Образование, вынесенное из университета, ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть громких, блестящих деятелей общества» [14]. Безусловно, данные воспоминания овеяны ностальгией по молодости, но далеко не все в них – плод идеализации. Чуть позднее писатель вспомнит досадные или обидные мелочи прошлой жизни, он не приукрасит картины большинства пустых и начетнических лекций, казенного равнодушия или чиновной спеси, но эти темные стороны нимало не заслонят того чистого и святого, что пробудил университет в душах тех молодых людей, которые благодаря ему несколько лет спустя стали славой России.

Очевидно, что русское правительство медленно и осторожно вводило просвещение ради узко прагматических целей, вот почему одной рукой поддерживая развитие образования в России, другой рукой оно его сдерживало. Эта двойственность позиции была заметна тогда в любом учебном заведении, независимо от его статуса и месторасположения. Везде можно наблюдать одинаковый подход, говорящий о цельности и последовательности позиции: преподавать учащимся нормированные знания, нужные для выполнения свой социальной или профессиональной роли, но не допустить свободного развития личности, которое отождествлялось с вольнодумством и, следовательно, считалось социально опасным явлением. Но общество, как сложная самоорганизующаяся система, жило по своим законам и не поддавалось директивному управлению ни тогда, ни позднее. Общественное сознание искало ответ на интересующие или беспокоящие его вопросы, обходя барьеры и преграды, самостоятельно отыскивая дорогу к знаниям. Этот самостоятельный поиск истины, как и ответов на жизненно важные вопросы, имел различные формы, обусловленные степенью активности наиболее заинтересованных социальных групп.

Университеты, как и другие вузы, оставались местом концентрации интеллектуальной работы, несмотря на бдительный надзор за ними и полицейские меры за преподавателями и студентами. В результате деятельности печально известной комиссии Магницкого преподавательский штат молодых петербургского и Казанского университетов, и без того неполный, настолько поредел, что новых профессоров приходилось брать едва ли не с улицы. По этой причине О.И. Сенковский в 22 года стал профессором Петербургского университета, где после чистки не было ни одного преподавателя, владеющего восточными языками [15]. Эта репрессивная мера должна была произвести устрашающее впечатление и на остальные учебные заведения с тем, чтобы они усилили самоконтроль. Высочайшие проверки повторялись время от времени с одинаковыми результатом: репрессиями по отношению либо к преподавателям, либо студентам, а иногда и тем и другим. Особенно рьяно стремился поставить «умственные плотины» на пути просвещения министр народного просвещения С.С.Уваров, который стал известен как автор доктрины «официальной народности». Уваров был умнее и тоньше начальника III отделения А.Х. Бенкендорфа, может быть потому, что сам в недавнем прошлом был либералом и лучше понимал ход движения мыслей людей, неудовлетворенных положением дел в стране. Кстати сказать, шеф Третьего отделения Собственной его Величества Канцелярии граф Бенкендорф, ставший в исторической литературе едва ли не символом реакции, в свое время некоторыми воспринимался едва ли не как либерал, о чем говорят записи в дневнике генерала П.Г. Дивова: «Министерство народного просвещения не обладало достаточной энергией, чтобы обуздать периодические издания, которые начали печатать извлечения из статей содержания самого антимонархического и противного самодержавию. Тайная полиция с ее тайными и явными цензорами со своей стороны действовала в этом случае весьма вяло. Сам граф Бенкендорф как будто находился под обаянием этих писак. Вообще, колеса государственной машины страшно запутались, и, кажется, все способствует ускорению в молодежи либеральны идей» [16]. Если Бенкендорфу достаточно было внешней покорности, то Уваров знал силу скрытого сомнения, рано или поздно выливающегося в открытое противодействие, поэтому он хотел установить возможно более полный контроль не только за образом действий, но и за образом мыслей. Особенно пристально он следил за ходом образования и развитием журналистики. С.С. Уваров стремился искоренить любую попытку свободомыслия в университетах. Если петербургский университет еще не оправился полностью от разрушительных последствий деятельности комиссии Магницкого, то Московский университет, как любимец Москвы, всегда привечающей фрондеров [17], вызывал у Уварова постоянные опасения как рассадник крамолы. У министра просвещения был собственный взгляд на роль образования – он утверждал: «Не ученость составляет доброго гражданина, верноподданного своему государю, а нравственность его и добродетели. Они служат первым и твердым основанием общественного благосостояния» [18]. Очевидно, что главным достоинством и студента, и профессора, Уваров считал готовность быть полезным и усердным орудием правительства; а профессиональный уровень и, тем более уровень свободы и оригинальности мышления расценивал как необязательное и даже подозрительное дополнение. Недаром, по итогам его ревизии было высказано неодобрение деятельностью профессоров, наиболее любимых студентами - Н.И.Надеждина и М.Г. Павлова. Конечно, в такой обстановке, далеко не каждый профессор решался дать студентам то, чего наиболее жаждала их душа: указания на общественно полезную цель их будущей деятельности. Большинство профессоров и по указанной выше причине, и из-за невысокого научного уровня, коренящегося как в субъективных, так и объективных факторах, ограничивалось узкой трактовкой важных проблем своей науки, делая упор на прикладной характер ее использования. О том, как неоднократно обманывались надежды студентов, очередной раз разочарованных схоластическим подходом профессоров к своему предмету, свидетельствуют воспоминания Герцена, Аксакова, Гончарова. Даже Н.И.Надеждин не оправдал надежд: «Надеждин производил с начала своего профессорства большое впечатление своими лекциями. Он всегда импровизировал. Услышав умную, плавную речь, ощутив, так сказать воздух мысли, молодое поколение с жадностью и благодарностью обратилось к Надеждину, но скоро увидели, что ошиблись в своем увлечении. Надеждин не удовлетворил серьезным требованиям юношей; скоро заметили сухость его слов, собственное безучастие к предмету и недостаток серьезных знаний. Тем не менее, справедливо и строго оценив Надеждина, студенты его любили, уже не увлекаясь, охотно слушали его речь» [19]. Впоследствии к такому же итогу студенты пришли, прослушав лекции С.П. Шевырева: «Во время второго моего курса явился на кафедре профессор и читал вступительную лекцию. Лекция Шевырева, обличавшая добросовестный труд, сильно понравилась студентам: так обрадовались они, увидев эту добросовестность труда любовь к науке! Однако скоро студенты увидели педантичность приемов, ограниченность взглядов, множество труда и знания – но отсутствие свободной мысли, манерность и неприятное щекотливое самолюбие» [20]. Но именно этому поколению, такому требовательному к своим учителям, суждено будет внести свой собственный вклад в развитие просвещения в России. Именно студенты начала 1830-х годов, впоследствии избравшие научно - преподавательскую деятельность, дадут следующим поколениям студентов искомый ими самими идеал профессора. Ровесник Белинского, Герцена, Аксакова Т.Н.Грановский, окончивший университет в Петербурге и ставший профессором в Московском университете, будет истинным кумиром студентов и предметом гордости своих сверстников, увидевших в нем воплощенными собственные чаяния: «Грановский создал для последующих поколений русской науки идеальный первообраз профессора (…) Грановский преподавал науку о прошедшем, а слушатели выносили из его лекции веру в свое будущее, ту веру, которая светила им путеводной звездой среди самых беспросветных ночей нашей жизни (…) Лекции Грановского воспитывали деятельную любовь к русскому отечеству, ту энтузиастическую жажду работы на его благо, ту крепость общественного духа, которая помогла лучшим людям минувшего полувека пронести на своих плечах сквозь вековые препятствия все тяготы преобразовательной эпохи (…) С его времени, с его публичных лекции Московский университет стал средоточием лучших чаяний помыслов для образованного русского общества. Грановский завязал ту внутреннюю духовную связь между Московским университетом и обществом, которая крепка и доселе (…) и тонкими нитями расходилась по стране во все стороны в лице многотысячного московского студенчества» [21]. Не только Грановский, но и другие профессора по-новому стали строить отношения со студентами. Приведем воспоминания Б.Н.Чичерина, ставшего позднее также профессором Московского университета: «Отношения между профессорами и студентами были самыми сердечными: с одной стороны, искренняя любовь и благоговение, с другой стороны, ласковая любовь и готовность придти на помощь. У Грановского, Кавелина, Редкина собиралось в назначенные дни множество студентов, происходили оживленные разговоры не только о научных предметах, но и о текущих вопросах дня, об явлениях литературы. Библиотеки профессоров всегда были открыты для студентов, которых профессора сами побуждали к чтению, давая им книги и расспрашивая о прочитанном» [22]. Любопытно, что мемуарист называет имена тех, кто недавно прошел заграничную стажировку.

Качественное изменение научного уровня русской профессуры и ее представлений о своей общественной роли скажется на уровне развития всего общества, как через то посредничество студентов, о котором упомянул Ключевский, так и через общественную деятельность профессоров, например, чтение публичных лекций, популяризаторскую и просветительскую деятельность: выпуск научных и научно – популярных изданий, участие в русских энциклопедических журналах в качестве авторов или рецензентов. Наконец, важным фактором в повышении нравственного уровня общества было то моральное воздействие, та аура благородного служения не государству, а народу, которая окружала не одно поколение русских профессоров, особенно гуманитариев. Целую галерею их портретов создал уже упомянутый нами В.О.Ключевский, сам ставший их преемником и посвятивший жизнь продолжению их деятельности. В нарисованных им образах Т.Н.Грановского, Ф.И.Буслаева, С.М.Соловьева [23] будет выделена одна общая черта: сознание своей собственной ответственности перед наукой и Россией, которое сказывалось в каждом слове и каждом поступке. Отношение к себе как к публичной фигуре заставляло их предельно ужесточать требовательность к себе, будто они хотели таким образом быстрее продвинуть общество по пути усовершенствования. Ключевский отмечает у новых поколений русских профессоров стремление не только быть популяризатором, т.е. посредником между наукой и аудиторией, но и творцом науки, генератором идей, рождающихся непосредственно на глазах аудитории, что способно было серьезным образом отозваться на их собственных представлениях о жизненном долге [24]. Тот же прием вовлечения слушателей в творческий процесс отмечает Ключевский и у другого крупного русского ученого, профессора Московского университета С. М. Соловьева, также вышедшего из плеяды студентов 1830-х годов. Описывая процесс преподавания Соловьева, Ключевский отмечал: «Слушатель чувствовал ежеминутно, что поток изображаемой перед ним жизни катился по руслу исторической логики; ни одно явление не смущало его мысли неожиданностью или случайностью. В его глазах историческая жизнь не только двигалась, но и размышляла, сама оправдывала свое движение. Благодаря этому, курс Соловьева, излагая факты местной истории, оказывал на нас сильное методологическое влияние, будил и складывал историческое мышление: мы сознавали, что не только узнаем новое, но и понимаем узнаваемое, и вместе учились, как надо понимать то, что узнаем. Ученическая мысль наша не только пробуждалась, но и формировалась, не чувствуя на себе гнета учительского авторитета: думалось, как будто мы сами додумались до всего того, что нам осторожно подсказывалось» [25].

Т.е. моральные обязанности, которые брали на себя русские профессора, чтобы весомое слово научной истины подкреплялось нравственным авторитетом и все это содействовало бы выработке у студентов определенной общественной позиции, предполагало не только способ преподавания, но и образ жизни. Русские профессора считали себя заступниками студентов перед не всегда справедливой и чересчур сословной системой русского образования. Именно поэтому нередко они вместе со студентами выступали в поддержку демократических преобразований в просвещении. Были участниками общественных и политических акций. В истории русской высшей школы было много случаев, когда профессора становились объектом политических преследований, как, например, Т.Н.Грановский или П.Н. Милюков, из-за запрета царской власти вынужденный приостановить преподавательскую деятельность в России и перенести ее в Болгарию. В пореформенный период, когда правительство начало наступление на гражданские (и без того ничтожные свободы), пять профессоров петербургского университета подали в отставку в знак протеста против притеснений студентов, почти все станут активными публицистами (Стасюлевич станет основателем журнала «Вестник Европы», Пыпин – его заместителем и исключительно плодовитым сотрудником – почти все его научные труды (общий объем - около 2000) будут опубликованы в журнале, Кавелин и Спасович тоже станут регулярными рецензентами, обозревателями, авторами), как бы подтвердив слова Чернышевского: «Журнал стоит кафедры.» Еще печальней была судьба ученых гуманитариев в Советском Союзе: от высылки оппозиционеров на «профессорском пароходе» в 1922 г. до разгрома института красной профессоры и ИФЛИ в годы сталинских репрессий.

По масштабу своего влияния на умы молодого поколения вузовский преподаватель, способный сказать новое слово в науке и подкрепить его личным авторитетом, может стоять вровень с крупным общественным деятелем. Недаром молодой Чернышевский, планируя свою будущую деятельность по осуществлению демократических идеалов, признавался, что хотел бы стать либо журналистом, либо университетским профессором, уравнивая оба вида деятельности по силе общественного воздействия. О том, что служение науке не было для молодых русских ученых самоцелью, свидетельствуют многочисленные мемуары того периода. Среди множества драматичных и ярких эпизодов общественного образования есть один малоизвестный, но очень трогательный: умирающий от чахотки 27-летний А.В. Станкевич берет клятву с двух своих друзей - Грановского и Неверова, возвращающихся в Россию после научной стажировки в Германии, что они все свои силы отдадут просвещению России, ибо в нем залог освобождения русского народа [26]. О том, насколько эти задачи были неделимы в глазах русской интеллигенции, свидетельствует один знаковый эпизод из романа Н.Гарина-Михайловского «Гимназисты», где учитель истории - всеобщий любимец, изгнанный из гимназии за вольнодумство, прощаясь со своими повзрослевшими учениками, рисует перед ними перспективу жизни, призывая не к спокойствию и благополучию, а к жертве во имя высокой цели: «Нет решенных вопросов на земле, и вопрос образования - самый острый и больной у человечества. Необходимо и необходимо возвращаться к нему, как пахарю необходимо опять и опять возвращаться к своей ниве. И это не старый скучный вопрос - это вечно новый вопрос, потому что нет старых детей, и жизнь - это нива новых и новых посевов. Эта нива пахаря - это нива жизни. Эта нива и идущий по ней плуг - закон суровой необходимости, закон, который имеет достаточно силы, чтобы неутомимо и безжалостно волочить за собой тех, кто не может уразуметь новый и неизбежный смысл его. Чтобы чувствовать и понимать, чтобы охватить этот смысл, надо уметь смотреть вперед. Как для того, чтобы рассмотреть окружающую нас местность, надо взбираться на самую возвышенную тоску, а не лезть в ямы и болота, так и в образовании людей необходима эта возвышенная точка, эта его обсерватория, с которой он мог бы общим взглядом окидывать и свою и окружающих его деятельность. Чем выше эта его обсерватория, тем производительней его работа, тем меньше риску потеряться и застрять в дебрях жизни. Высотой этой обсерватории, полетом мысли нации делятся на культурные и некультурные, миссии их бывают исторические, хотя путем страдания, но они все-таки несут людям высшую форму человеческой жизни, - или же жизнь народов сводится к зачаточной и прозябательной» [27].

Другим важным фактором развития личности в университетской среде, помимо приобщения к знаниям и воздействия авторитетов выдающихся ученых, была сама обстановка свободы и студенческого братства, новая и притягательная для каждого из вступивших под университетские своды. Там, где студенческой жизни не касалась официальная регламентация, где молодежь оставалась предоставленной сама себе, там молодые люди чувствовали себя настоящими хозяевами не только собственной судьбы, но и вообще будущего, и тогда они устанавливали те порядки, которые наиболее отвечали их представлениям о правильном устройстве жизни [28].

Первая благодарность у всех мемуаристов обращается к студенческому братству, в котором происходило становление не одного поколения русской интеллигенции и традиции которого они старались сохранить на протяжении своей жизни, невзирая на изменившуюся среду и обстоятельства жизни. Когда-то Екатерина II мечтала сделать нормой обучение молодого поколения в закрытых учебных заведениях, чтобы изолировать их от влияния окружения и тем самым предохранить молодежь от пороков и недостатков старших поколений. Но университетское общество и без насильственной изоляции становилось своеобразным чистилищем, где происходило усовершенствование личности, мотивами которого было желание заслужить уважение товарищей, пример тех преподавателей, которых воспринимали как кумиров, постоянная душевная работа под воздействием потока знаний. Вероятно, многие воспоминания о студенческой поре, будь они написаны в 19 или 20 веке, будут иметь общие черты, потому что таков общий закон социализации личности в особых условиях особой среды, прошедшей специальный отбор и обладающей сходными характеристиками, в основе которых лежат стремление к знанием и готовность к труду ради их получения, готовность к жертве, самоограничению и дисциплине. Микросреда, благодаря концентрации индивидуумов с близкими личностными характеристиками и сходной мотивацией деятельности, обладает способностью многократно усиливать свое воздействие, в результате чего возможным становится качественное изменение социальных характеристик личности.

К.С. Аксаков, вспоминая об атмосфере студенческой жизни, писал: «Спасительны эти товарищеские отношения, в которых только слышна молодость человека, и этот человек здесь не аристократ и не плебей, не богатый и не бедный, а просто человек. Такое чувство равенства в силу человеческого имени, давалось университетом и званием студента» [29]. О том, насколько подобные настроения были присущи студенчеству, о своеобразной республике вспоминал также И. А. Гончаров: «И точно это была республика: над нами не было никакого авторитета, кроме авторитета науки и ее последователей. Начальства как будто никакого не было, но он, конечно, было, только мы о нем имели какое-то отвлеченное, умозрительное представление. Был ректор, был попечитель, может быть даже и инспектор, но мы его никогда не видели» [30]. Кроме прививки человеческого равенства, получаемой молодежью в университетских стенах, их общение опиралось на всеобщий и серьезный интерес к философским и социальным проблемам человеческой жизни: «Общественно-студенческая жизнь и общая беседа, возобновлявшаяся каждый день, много двигали вперед здоровую молодость и хотя, собственно товарищи мои ничем не сделались замечательны, кто знает даже, к какому опошляющему состоянию нравственному могли довести обстоятельства потерянных мною из виду, - но живое это время, думаю, залегло в их душу освежительным, поддерживающим основание, воспитанием. Вообще не худо, чтобы молодые люди, проходя свое воспитание, пожили вместе, как живут студенты; но это свободное общежитие только тогда получает свою цену, когда истина постоянно светит молодому уму и только, чтобы он обратил на нее свои взоры. Значение университетского воспитания может быть огромно в