Василий Шукшин. Житие Грешника ("Калина Красная")
Архимандрит Казин А. Л.
Из книги "Философия искусства в русской и европейской духовной традиции"
Истребляется же чревоугодие - воздержанием, блуд - Божественной любовью и влечением к будущему; сребролюбие - сострадательностью к бедным, гнев - добросердечием и любовью ко всем, мирская печаль - духовною радостью, уныние - терпением, твердостью и благодарностью перед Богом, тщеславие - тайным деланием добродетелей и постоянною молитвою с сердечным сокрушением, гордость - тем, чтобы никого не осуждать и не унижать. Прп. Ефрем Сирин
Не без смущения я приступаю к философскому анализу "лебединой песни" Шукшина - "Калине красной". Вещи такой меры выстраданности не часто создаются в искусстве. Тем более в кино. Но дело все же не в этом. Дело в том, что в "Калине красной" Шукшин коснулся самой глубокой загадки России; как грешник может быть одновременно святым, а святой - великим грешником? Известно, что роман "Житие великого грешника" был задуман Ф. М. Достоевским - из него впоследствии получились "Братья Карамазовы". Роман Достоевского полифоничен - свет и тьма там говорят разными голосами. Тайна "Калины" в том, что она монологична: здесь всего один голос.
Вечерний звон
От сумы да тюрьмы не зарекайся (Русская пословица)
"История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города "Н", в местах прекрасных и строгих". Начало истинно шукшинское - серьезное, лиро-эпическое. Не в грязной тюряге, не на шмоне, не в "беспределе" начало истории Егора Прокудина, а в местах прекрасных и строгих. Киноповесть и фильм здесь полностью совпадают. Можно, конечно, посетовать на автора за то, что не показал он нам тюрьму, как она есть, во всем ее страхе и ужасе, в стиле перестроечных "чернух" - но ведь и великий писатель "Архипелага ГУЛАГа" восклицает в одном из центральных пунктов своего повествования: "Благословение тебе, тюрьма!" Но ведь и Лев Толстой неоднократно писал о превосходстве тюремного опыта над обывательским опытом сытой, наезженной жизни. Но ведь и Федор Достоевский упорно сводил жизненный путь своих героев к преступлению и наказанию, лично пройдя перед этим через смертную казнь и "Мертвый дом". Значит, есть нечто в тюремной казни, точнее, в тюрьме как метафизическом месте (частице, "дхарме" бытия), что привлекало к ней лучших русских людей. Не впадая в романтическую сентиментальность и вполне сознавая чудовищность тюремного опыта, мы должны высказать предположение, что Шукшина, Солженицына, Толстого, Достоевского привлекала в тюрьме религиозная ценность страдания, без которой немыслимы не только искупление грехов, но и путь праведника. Сам Иисус Христос, будучи безгрешным, принял на себя образ преступника и крестную муку - сравни этот образ распятия, то есть предельной страдательной открытости миру, с образом буддистского монаха, созерцающего собственный горизонт. Страдание идет на земле рядом с радостью, одно неотрывно от другого; более того, в христианской вере и надежде страдание ("страсти") на земле предпочтительнее безмятежного благодушия. "И отрет Бог всякую слезу с очей" (Откр. 21: 4) - эти слова относятся к Царству Небесному, а в земном странствии у подножия Креста первыми оказались раскаявшаяся блудница и разбойник благоразумный...
И вот один из разбойников перед нами. Вместе с другими кандидатами на освобождение он поет "задумчивую песню" "Вечерний звон". "Хористы все были далеко не "певучего" облика". Действительно, когда видишь на экране эти перекореженные злом лица, эти стриженые бугристые черепа - жуть берет. Что там, в этих глазах? Неужели только сатанинская смесь насилия, блуда и отчаяния? Между тем Егор Прокудин "старался всерьез и, когда "звонили", морщил лоб и качал круглой крестьянской головой - чтобы похоже было, что звук "колокола" плывет в вечернем воздухе". В качестве зачина уголовной истории этот эпизод слишком чувствителен, но в качестве истории Преступления и Наказания он содержит в себе эпиграф "Калины", где "радость-страданье - одно":
Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он.
О юных днях в краю родном,
где я любил, где отчий дом.
И как я с ним, навек простясь,
Там слушал звон в последний раз.
И сколько нет теперь в живых
тогда веселых молодых...
Артисты
Я знаю, даже кораблям
Необходима пристань.
Но не таким, как мы - не нам,
Бродягам и артистам!
А. Вертинский
И вот Егор в кабинете начальника колонии - для последнего напутственного разговора.
- Ну расскажи, как думаешь жить, Прокудин.
Егор (за кадром): Честно.
Начальник колонии (за кадром): Это я понимаю. Куда едешь-то?
Егор: Вот к ней, вот.
Начальник колонии: Кто это?
Егор: Заочница, Байкалова Любовь Федоровна.
Начальник колонии: И что она пишет?
Егор: Хорошие письма пишет. Зовет". (Монт. зап.).
Остановимся на этом вроде бы незначительном разговоре. Беседуют два человека - тюремщик и заключенный. Но разговор вполне дружеский. Почему бы и нет? Егор уходит, начальник остается. Перед Егором новая открытая добру и злу жизнь, у начальника колея определенная. Впрочем, в повести Шукшина этот разговор представлен гораздо обширнее. Мы узнаем, что Прокудин собирается заняться сельским хозяйством, купить корову. "Так я ведь крестьянин! Родом-то" (291). Снова мы встречаемся у Шукшина с русским крестьянином (христианином) - только теперь уже на выходе из заключения. Вполне позволительно представить, что Егор - это тот же Иван Расторгуев, пошедший по худой дорожке (недаром с вором в поезде коньяк пил). А "заочница" Любовь Байкалова - это Нюра Расторгуева, только живущая не под боком, а где-то далеко и зовущая к себе, как спасение. Начальник колонии все это видит:
"- А ты понимаешь, на что идешь? - негромко и серьезно спросил начальник.
- Понимаю, - тоже негромко сказал Егор. И спрятал фотографию" (292).
Вот такая беседа. Два мужика вполне понимают друг друга - но поймет ли их женщина? Ведь сама форма заочного знакомства с зэком - чрезвычайно рискованная. На Руси, впрочем, испокон веку женщина вместе с мужчиной тюремную муку принимала: от жены протопопа Аввакума и жен декабристов до "вечных" Сонечки и Грушеньки, шедших в Сибирь за своими сужеными. Знает русская душа и обратный случай, когда мужчина (князь Нехлюдов) идет по этапу вслед за соблазненной им девушкой (Катей Масловой). Самое удивительное, однако, состоит в том, что Егор - ворюга несусветный - воспринимает свою заочную подругу и весь предстоящий ей с ним суровый путь как нечто оправданное.
"Понимаю", - негромко отвечает он начальнику на поистине судьбоносный вопрос, в котором целая жизнь (и смерть). Такой он, этот бывший крестьянин, собирающийся купить корову и заодно осчастливить или погубить ждущую его женщину. Жестоко? В гуманистическом измерении - безусловно. Если судить Егора по кантовскому категорическому императиву: поступай всегда так, чтобы человек служил целью и никогда средством, то Егор такого суда не выдержит. Только махровый себялюбец, или просто бессердечный человек, зная, какой за ним "хвост", способен обречь на муку доверчиво отдавшуюся ему душу. В этом плане Прокудин - не гуманист. Целью для него является некое - ему самому неясное - состояние Блага, включающее в себя и радость, и страдание, а вовсе не самотождественный покой. И ради этого вполне запредельного - трансцендентного по отношению к земной суете - Блага он готов пожертвовать как собой, так и своей "заочницей". Есть вещи поважнее благополучия, как бы говорит начальнику Егор Прокудин, и тот молча с ним соглашается.
"- Артисты... - только и сказал начальник. И засмеялся".
Белые березы
О, тонкая березка,
Что загляделась в пруд?
С. А. Есенин
"И вот она, воля!"
Вышел Егор из тюрьмы. Идет по мосткам крупным решительным шагом, в сапогах. Камера внимательно следит за его походкой. Идет "крутой" русский мужик - от такого не знаешь, чего ждать. То ли грудь в крестах, то ли голова в кустах, по старой пословице. В фильме этот проход героя на волю занимает 1 минуту экранного времени. На экране, как в жизни, целое схватывается сразу, с одного взгляда. Говоря ученым языком, целое дано прежде своих частей. Движется по мосткам в сапогах этакий сгусток силы, шаровая молния. Да еще стихи декламирует.
В киноповести этот момент, в отличие от фильма, подчеркнут. Сначала Егор встречает старушку, решившую то ему плохо - а ему-то как раз хорошо! Весной сел - весной вышел! "Май мой синий! Июнь голубой!" - читает ей Прокудин, только что не поет. А тут беля "Волга" едет, и, показав шоферу пачку денег мчится наш герой в новую жизнь, как на белом коне.
"Егор весь отдался движению...
Кончился поселок, выехали на простор.
- Нет ли у тебя такой музыки? - спросил Егор.
- Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за себя транзисторный магнитофон.
- Включи. Крайняя клавиша...
Егор включил какую-то славную музыку... Откинулся головой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Дождался...
- Рад? - спросил шофер.
- Рад? - очнулся Егор. - Рад... - Он точно на вкус попробовал это словцо. - Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьму (совсем по Солженицыну и Толстому - А. К.), другую отдал тебе, а третью прожил бы сам - как хочу. Но так как у меня всегда одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты радоваться умеешь? - Егор, от полноты чувства, мог иногда взбежать повыше - где обитают слова красивые и пустые. - Умеешь, нет?
Шофер пожал плечами. Ничего не сказал.
- Э-э, тухлое твое дело, сынок, - не умеешь: кислую фигуру изобразил".
Вглядимся в этот эпизод попристальнее. Чему радуется Егор Прокудин? Конечно, воздуху, весне, свободе. Но самое главное - радуется он воле. Оттого и музыку включил. Свобода и воля по-русски - разные вещи. Свобода - значит "с волей Бога", воля - когда сам по себе. Сам себя и в тюрьму посадит, и жизнь свою "за други" отдаст, и проживет ее в радости. Свобода - это праздник. Праздника хочет Егорова душа, хотя в глубине себя чует, что за этот праздник следует крест принять. Если бы знал Егор стихи Максимилиана Волошина о России прочитал бы, быть может, шоферу:
Эх! Не выпить до дна нашей воли,
Не связать нас в единую цепь...
Широко наше Дикое Поле,
Глубока наша скифская степь.
Но о Волошине Егор, наверное, не слыхал, читает ему другие "тюремные" стихи, и вообще, как пишет Шукшин, взбегал он повыше только иногда, от полноты чувства. Повыше - это туда, где обитают слова красивые и пустые. Здесь мы имеем очень характерный поворот русской мысли, свидетельствующий о поистине трагической судьбе русского бытия. Для Прокудина (как, очевидно, и для Шукшина) наверху красиво и пусто, их радость здесь, на воле. Праздник, которого хочет грешная русская душа - это праздник земной полноты, а не небесного блаженства. Точнее говоря, русский человек изначально предпочитает молитву мытаря молитве фарисея, бессознательно соотнося ее в то же время с образом жизни как жертвы. Слишком высоко - слишком красиво - пусто - такой ряд выстраивает русский ум вслед за выбором воли. В этот ряд вмещается и отказ автора "Слова о полку Игореве" от красноглаголания "по завещанию Бояна", и ирония тургеневского Базарова - "не говори красиво", и многое другое. Обобщая, можно сказать, что русская духовность не приемлет чистой вертикали, (как на Востоке - в Индии, прежде всего), так и чистой горизонтали (Америка, вообще протестантско-буржуазная культура). Праздник русской души начинается при соединении Неба и Земли, страдания и радости и за этот свой вольный праздник она готова пожертвовать подчас Раем:
Если кликнет рать святая:
"Кинь ты Русь, живи в раю!"
Я скажу: "Не надо рая,
Дайте родину мою"
С. А. Есенин
Конечно, с точки зрения Православия, это ересь. И Егор Прокудин знает с таким "экзистенциальным проектом" ему долго не жить. Поэтому так и радуется воле, потому и жалеет молодого владельца "Волги" за то, что тот не умеет радоваться. На экране ясно видно, что этот автолюбитель - бородатый умник, интеллектуал. И кто его жалеет - бедолага, перекати-поле, у которого в сущности ни кола, ни двора, и гибель впереди. Для таких людей, как Егор, не существует недвижимой собственности, они не поклонились золотому богу. Как пишет Н. А. Бердяев, "душа России - не буржуазная душа - душа, не склоняющаяся перед золотым тельцом, и уже за одно это можно любить ее бесконечно".33 Единственная надежда, которая возможна в этой стране - это надежда на прощение, да еще на то, что кусочек рая - это часть небесной России, где смотрятся в светлый пруд березки, и с ними беседует Сергий Радонежский... и Егор Прокудин:
"-Останови-ка... я своих подружек встретил.
Шофер не понял, каких он своих подружек встретил, но остановился. Егор вышел из машины... А был вокруг сплошной березовый лес. И такой это чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к одной березке, огляделся кругом.
- Вот же, курва, что делается! - сказал он с тихим восторгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. - Здорово! Ишь ты какая..."
Танец
Танцевать ли? А ведь с Богом все затанцуем.
Если Бог - то как не танцевать. Не удержишься.
В. В. Розанов
Но тихий восторг еще не для Егора. Ему подавай буйство, разгульную радость перед угрозой конца. Уныния рассудочности, умеренности, благопорядочности не выносит Егор. Можно сказать, что он требует абсолютного веселья. Потому и идет в "малину."
Преступная "малина", как она показана у Шукшина - бесовская карикатура рая. Карикатурность ее заключается в том, что все на "малине" вроде бы как надо - но вот с обратным знаком. Хоть знаком. Хоть похоже на веселье - только все же не веселье. И дело даже не в том, что Егор попал на "малину" в напряженный момент, когда разбойники "ларек берут". Дело в самой "инишности" этого места, его неполной реальности. Бытие здесь откровенно смешано с небытием, абсолютное веселье с абсолютным горем. Кстати, именно здесь мы узнаем, что разбойная кличка Прокудина - Горе.
"Сидела приятная молодая женщина с гитарой... Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога... Сидели еще четыре девицы с голыми почти ногами... Сидел в кресле Губошлеп с темными зубами, потягивал из фужера шампанское...
Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже драные, совсем уже некстати напоминали цветом своим весеннее небо (курсив мой. - А. К.), и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокровенном мирке, тяжко..." Вот такая "малина", похожая скорее на морг. В этом ее привлекательность для Егора. Здесь за жизнь платят смертью, за полную волю - совершенной тоской. Все по большому счету. Оттого в самый напряженный момент ожидания все вдруг стихают, услышав песню: "...Я буду петь про любовь, - сказала приятная Льсьен. И тряхнула крашеной головой, и смаху положила ладонь на струны. И все стихли.
Тары-бары-растобары,
Чары-чары...
Очи - в ночь.
Кто не весел,
Кто в печали,
Уходите прочь.
Во лугах, под кровом ночи,
Счастье даром раздают
Очи, очи...
Сердце хочет:
Поманите - я пойду..."
Не только веселье и тоска сплелись в этой "малине". Здесь еще любовь и вражда. В повести - в отличие от фильма - подчеркнута нешуточная страсть, соединяющая Егора и Люсьен, и такая же нешуточная злоба, испытываемая к Егору Губошлепом. Видимо, здесь также имеет место и ревность. Весь клубок земных, "волевых" чувств в один миг обрушивается на Егора-Горе - ради этого, он, собственно, и шел в "малину". Центральный момент "малины", без сомнения - танец. "Спляши, цыганка, жизнь мою!" (А. Блок), но у Шукшина исполнитель и зритель - одно лицо. А. И. Солженицын главное достоинство так называемой деревенской прозы находил, как известно, в том, что русский крестьянин (христианин) здесь пишет о самом себе, что рассказываемое событие совпадает с событием рассказа. Так вот, в танце Егора с Люсьен совпадают две линии человеческого существования, две его ипостами; ипостась Всего и ипостась Ничто.
"Пошла Люсьен... Ах, как она плясала! Она умела. Не размашисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вколачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями - чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже опрятной вдруг сделалась, сделалась родной и умной...
Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вроде особенного, не прыгал козлом - а больно тоже и хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской - неизжитое, незабытое".
Абсолютное Все (всевозможность)есть только в Боге. Это его полнота, божественная плерома. Наоборот, абсолютное Ничто целиком вне Бога, оно непричастно божественной любви и потому в конечном счете не существует. Егор и Люсьен в своей смертельной пляске замахнулись на поистине титанической замысел - соединить все и ничто, утверждение и отрицание, полноту и пустоту. Их дерзость в том, что отдали свои жизни под залог такого соединения. Они хотят достигнуть рая на земле, здесь и сейчас.
Поскольку же они тварные создания, то есть несут в себе долю небытия, их замысел подобен Люциферовую соблазну и имеет на себе его печать. Принести и принять божественный огонь людям нельзя без внутреннего преображения - этого не понимали Прометеи всех времен, вольно или невольно подражавшие сатане34. Воровская "малина" у Шукшина - это карикатура рая именно потому, что она заключает в себе зримый отпечаток ада. Егор и Люсьен хотят танцевать с Богом, а танцуют с чертом. Это прекрасно видит подлинный представитель подземного мира в "Калине" - Губошлеп. Его лютая ненависть к Егору связана с тем, что этот бывший крестьянин (христианин) - не весь в его власти. "Весь он (Губошлеп. - А. К.), худой, как нож, собранный, страшный своей молодой ненужностью, весь ушел в свои глаза. Глаза горели злобой!" (301). Егор-горе еще имеет надежду ускользнуть наверх, его душа сохранила связь с миром просветления - это невыносимо для Губошлепа. Егор несет с собой свое Горе, тогда как для Губошлепа горя уже нет: есть только геена Онтологически Губошлеп закончен, завершен, "выгодворен", тогда как Егор - в пути. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? И не случайно данная - вторая-часть фильма заканчивается не взглядом Губошлепа и не милицейской погоней за героем, а нежной песней - опять-таки "заочной" - Любы Байкаловой:
"Сорвала я цветок голубой,
Приколола на кофточку белую..."
Любовь
Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
Апостол Павел
Так, в борьбу за душу Егора - душа России - вступает любовь. Н. В. Гоголь в "Страшной мести" изобразил, как за пани Катерину борются добрый молодец и злой колдун "в красном жупане". Прокудин - мужчина, нро душа у него тонкая, ранимая, по западным понятиям - женственная. Есть какая-то глубокая мистическая закономерность в том, что женственная, самоотверженно отдающаяся душа России часто живет именно в русском мужике-страстотерще, "калине перехожем" (кающемся грешнике), тогда как решительно-активная ее сторона воплощена в образе женщины ("Коня на скаку остановит!"). Мужчина в России занят поистине главным делом - разговором с Богом, так что женщине нередко приходится брать на себя жизненную инициативу и ответственность. Вот и у Шукшина Люба Байкалова - как свет в окошке для Егора, который о ли слишком низко пал, то ли невесть куда залетел... И живет она в селе Ясном.
"Егора на взгорке стояла и ждала Люба. Егор сразу увидел и узнал ее... В сердце толкнула - она!
И пошел к ней.
- Ё-моё, - говорил он себе негромко, изумленный, - да она просто красавица! Просто зоренька ясная. Колобок просто.. Красная шапочка..."
Вот так: она - красная шапочка, а он - серый волк. Что же их толкает друг к другу? Что общего между рецидивистом Прокудиным, на котором, что называется, клейма ставить некуда, и дояркой Любой? Ничего, кроме любви. Любовь - она Любовь и есть. Та самая, что не осуждает и не ищет своего. Встреча Егора и Любы - это встреча двух крестьян (христиан), получивших любовь как дар Божий, как необъяснимое благодатное сокровище. Шукшин, правда, замечает, что при пожатии Егор "почувствовал крепкую крестьянскую руку". Может, за эту крепость и отметил Егора с Любой Господь? Как бы то ни было, их дальнейшая судьба развертывается в полном согласии с формулой Вл. Соловьева, по которой любовь есть самоутверждение через отрицание себя в другом.
Я некрасивый - говорит Егор. Я непьющий - ерничает он от смущения. Я бухгалтер - врет этот ворюга, еще не зная, с кем имеет дело. А Люба "все смотрела на своего заочника... И так странно смотрела, точно над собой же и подсмеивалась в душе, точно говорила себе, изумленная своим же поступком: "Ну, не дура ли я? Что затеяла-то?" Конечно, дура, добавим мы от себя. Любовь - в некотором роде глупость, как и поэзия ("Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата" - А. С. Пушкин). Любят не от ума, а от душевной открытости, прозревающей в другом его подлинное имя, его замысел. Афродита Небесная (София), просветляющая в чужом и иногда даже враждебном тебе человеке образ божий - вот что такое настоящая христианская любовь. Как таковая, она недоступна рассудку и даже прямо противоречит ему. Люба Байкалова, как и Егор Прокудин, оказались способны на такую глупую любовь - их как бы кто-то повлек к ней вопреки разности характеров и положений. Шукшин гениально прослеживает, как растет и зреет в его героях любовь:
"Ну, Георгий?.. - начала она. - Расскажи, значит, про себя.
- Прямо как на допросе, - сказал Егор и мелко посмеялся. Но Люба его не поддержала с этим смешком, и Егор посерьезнел.
- Ну, что рассказывать? Я - бухгалтер, работал в ОРСе, начальство конечно, воровало... Тут - бах! - ревизия. И мне намотали...
- Это с такими ручищами ты - бухгалтер? Такими руками только замки ломать, а не на счетах... Люба засмеялась.
Егор сам хохотнул: - Бухгалтер... По учету товаров широкого потребления.
- Чего же хочешь-то?
- Не знаю. Может, отдых душе устроить... Но это тоже не то: для меня отдых - это... Не знаю, не знаю, Любовь.
- Эх, Егорушка...
Егор даже вздрогнул и даже испуганно глянул на Любу: так похоже она это сказала: так говорила далекая преступная Люсьен.
- У тебя, правда, что ли, никого нету? Родных-то?
- Нет, я сиротинушка горькая... Но все же ты мне на мозоль, пожалуйста, не наступай. Не надо. Я еще не побирушка. Чего-чего, а магазинчик подломить я еще смогу. Иногда я бываю фантастически богат. Люба. Жаль, что ты мне в ту пору не встретилась... Ты бы увидела, что я эти деньги вонючие... вполне презираю.
- Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть.
- Я не из-за денег иду.
- Из-за чего же?
- Никем больше не могу быть на этой земле - только вором.
Это Егор сказал с гордостью. Ему было очень легко с Любой".
Многое вошло в этот разговор преступника с крестьянкой - и естественная человеческая (эмпирическая) мелкость мысли, когда слова не поспевают на душой, и "другость" Другого, когда ближний видится дальним, отчужденным (и наоборот, дальний - ближним), и тшампы провинциальных манер, и соблазн гордыни... Единственно, чем в нем нет - это мелкобесия, душной обывательской передоновщины, когда "живые трупы" изображают из себя "дам, приятных во всех отношениях". Как и всюду у Шукшина, события даны по большому счету, начистоту. Люди находятся в отчетливой пограничной ситуации, хотя, в отличие от экзистенциальных трактовок этой темы, Шукшин всю жизнь своего героя рассматривает как пограничную ситуацию. Такова уж, видно, русская доля на этой земле - в устройстве духовного космоса Россия исполняет роль сердца. Если в "Печках-лавочках" Шукшин дал мистериальное истолкование русского сердца, то в "Калине" мы оказываемся свидетелями его трагедии, преодолеваемой любовью. Егору с Любой становится легко друг с другом несмотря ни на что - в этом тайна любви, тайна открытого сердца. Любовь ничего не требует от человека, кроме его Небесного Образа, и чем больше она отдает ему, тем больше богатеет. В любви люди познают друг друга как дети одного Отца, как братья и сестры - "по музам, по судьбам". Люба и Егор узнали друг друга как "половинки", как лица единой сущности (платоновского Андрогина). Ясно, что на земле их не успокоиться, их трагический союз не вмещается в рамках благополучного мещанского брака. Чтобы скрепить такой союз, нужен мистический брак, нужно таинство венчания в Церкви, которая в чине бракосочетания приравнивает венцы супружеские к венцам мученическим. Егор Прокудин и Люба Байкалова, бесспорно, на пути к такому браку - но путь далек... Как следует из фильма Шукшина, им не даны плоды святости, но им дана честь крестной муки. Недаром же Христос обратил к женщине слова свои: "Прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много" (Лука 7: 47).
Дом
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
А.С. Пушкин
Обретая Любовь, Прокудин обретает и Дом.
"Дом у Байкаловых большой, крестовый. В одной половине дома жила Люба со стариками через стенку - брат с семьей.
Дом стоял на высоком берегу реки, за рекой открывались необозримые дали. Хозяйство у Байкаловых налаженное, широкий двор с постройками, баня на самой крутизне.
Как видно, дом кряжистый, патриархальный - немного таких на Руси осталось. Да еще дали неоглядные кругом, почти как у Гоголя: "Стало далеко видно во все концы света" ("Страшная месть"). Введение Егора в этот дом - как введение во храм семейной и национальной устойчивости. Отец Любы, кроме всего прочего, не курит, так что Егор поначалу подозревает его в старой вере. И большая трехпоколенная семья, и крепкая постройка, и былинная ширь кругом - все настраивает душу на эпирический лад, все сулит покой и отдохновение.
Однако кого-же вводит неразумная Любовь под своды своего семейного гнезда? "Рестанта", - как говорит ее мать.
"- Гляди-ка, ведет ведь! - всполошилась она. - Любка-то!.. Рестанта-то"!..
Старик тоже приник к окошку...
- Вот теперь заживет! - в сердцах сказал он. - По внутреннему распорядку. Язви тя в душу! Вот это отчебучила дочь!".
Чует сердце старика, что "не мир, но меч" несет этот странный выбор Любови в его семью. Впрочем, у той и прежний муж был не голубь, а пьяница. "А тут переполох полный. Не верили старики, что кто-то, правда, приедет к ним из тюрьмы. И хоть Люба и телеграмму им показывала от Егора, все равно не верилось. А обернулось все чистой правдой".
Именно этого - чистой правды - и добивается Шукшин со своим Прокудиным. Припоминается тут название знаменитой Шукшинской статьи: "Нравственность есть правда". Не в какой-либо отвлеченной от бытия морали следует искать Правду, а в самой жизни, которая, по чеканному определению Вл. Соловьева, есть "соединение духовного начала с материей, или натурой, воплощение духа, одухотворение материи". Казалось бы, сам крепкий родовой дом Байкаловых является таким воплощением национального духа - недаром за столом гости вспоминают о коллективизации, о "кулаках", под которыми разумелись не так давно самые рачительные и сильные русские крестьяне. "Кулак" и вор - что может быть дальше! И тем не менее ведет вора в "кулацкую" семью родная дочка хозяина. Быть может, чистая правда на Руси такова, что не помещается в рамки семейных отношений? Вспомним хотя бы Тараса Бульбу и Андрия, Петра и Алексея, семью Мелеховых, отца и сына Аблеуховых, Павлика Морозова, наконец. "Кто любит отца и мать более Меня, тот недостоин Меня" (Мтф. 10: 37) - не про таких ли это сказано? Осмелюсь выдвинуть предположение, что Люба Байкалова бессознательно следует этому зову, как и Егор Прокудин сердцем подчиняется своему "замыслу". Люба по-женски и по-русски жертвует самым дорогим, что у нее есть, чтобы удовлетворить свою Любовь, радость-страдание.
"- Не знаю... - заговорила Люба. - А вот кажется мне, что он хороший человек. Я как-то по глазам вижу... Еще на карточке заметила: глаза какие-то... грустные. Вот хоть убейте вы меня тут - мне его жалко".
Таков главный аргумент любви-жалости: глаза у него грустные. Из какой логики надо исходить, чтобы воспринимать грусть как положительное качество? Во всяком случае, не из той логики лучезарной улыбки с образцовыми зубами, из которой исходит "американская мечта". "Русская мечта" в этом смысле противоположна американской, сближаясь скорее с образом Спасителя, который никогда не смеялся. Абсолютное веселье Егора, таким образом, находит себе соответствие в изначальной грусти его глаз, которые в большей мере решают его судьбу: его полюбила Люба. Более того, его приняли, признали за своего эти, на первый взгляд, благополучные "кулаки", ее родители и брат Петр. И вот вопреки всему озорству и ерничеству Егора, который то семь убийств на себя навесил, то над стариком начал подшучивать, то Петра горячей водой облил...
Как водится в России, окончательные точки над i поставило застолье. "Старые люди, слегка захмелев, заговорили и заспорили о каких-то своих делах". Вспомнили, как полагается, о покойниках, о родственниках, кто где живет да чем кормится. Люба показала Егору семейные фотографии, и выяснилось, что было у нее три брата, все воевали, но в живых остался один Петр, хотя и был в плену, а двух других убило, причем последнего в самом Берлине.
"Егор поднял голову, посмотрел на Петра... Петро сидел один, курил. Выпитое на нем не отразилось никак, он сидел как всегда, задумчивый и спокойный.
Петро почувствовал, что на него смотрят и говорят о нем, посмотрел в их сторону... Встретились взглядом с Егором. Петро по-доброму усмехнулся.
- Что, Жоржик?.. Сварил было?
- Ты прости, Петро.
- Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка.
Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, жизнеутверждающий. Он несколько странно звучал здесь, в крестьянской избе, - каким-то потусторонним ярким движением вломился в мирную беседу. Но движение есть движение: постепенно разговор за столом стих. И все видели и слушали марш-движение".
Под этот марш и прилетел в крестьянскую избу тихий ангел. Помирились бывшие спорщики, утихли страсти. Веселье вошло в соприкосновение с покоем, реальностью - со сверхреальностью. Эпический родовой дом принял под свой покров блудного сына, дочь нашла мужа. Свершилось правота пушкинских слов о животворящей святыне пепелища, на котором основано по воле Бога самого самостоянье человека, залог величия его. Сидящие за столом люди не знали еще, что одному из них суждена пуля в живот, другому - заключение, третьей - новое вдовство. Правда как нравственность и нравственность как чистая правда отмеряет им жизнь через воплощение вечно беспокойного, вечно трансцендирующего русского духа. "И вечный бой! Покой нам только снится!" (А. Блок). Русские люди, как и русские мыслители, должны быть способны на подвиг противоречия (движения), в границах которого "кулак" и вор, крестьянин (христианин) и разбойник, дом и разлука, веселье и грусть висят на одном волоске. "Я не такой еще подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет: и вдруг я бы ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй "по морали". Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу" (В. В. Розанов).
"Бальдерьеро"
София - великое, царственное и женственное существо.
Возможность хаотического существования, от века содержащая в Боге...
Но Бог любит хаос в его инобытии, и Он хочет, чтобы сей последний существовал.
Вл. Соловьев
Приведенная в эпиграфе мысль, вообще говоря, не характерна для Владимира Соловьева. Большинство сочинений философа - за исключением последнего, апокалипсического периода его творчества - написано так, как будто мирового хаоса, и тем более божьего попущения этому хаосу, не существует. Однако даже в своей исключительности приведенное суждение русского мыслителя соответствует "идее" Егора Прокудина, рожденного на свет воображением Шукшина семьдесят лет спустя после смерти Соловьева. Иначе и не может быть, коль скоро речь идет о сущностях, а не о призраках - о подлинных духах России. Дух Егора Прокудина - это женственный, софийский дух медиума, одержимого дурной мыслью. И совершенно ясно, что Бог помогает Егору, что около него стоит на страже ангел-хранитель, который даже в падении, даже в бездне не дает ему забыть о том, что он избранник божий. Хаос посылает ему соблазн, от которого не в силах удержать уют Дома; с другой стороны, именно через этот соблазн Егор всякий раз очищается, как Феникс вставая из пепла.
"Егор нагнул свою стриженую голову.
- Я бы не хотел врать, Люба, - заговорил он решительно. - Мне всю жизнь противно врать... Я вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой (в фильме - "с музыкой". - А. К.). Поэтому сейчас не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет".
Вот она, широкая русская натура. Все ему дал Бог - дом и любовь, а Егору не усидеть в свете. Для того, чтобы видеть свет, ему нужна тьма, точнее, переход из света в сумрак. Эта та самая широта русской души, о которой Митя Карамазов у Достоевского говорит: широк человек - я бы сузил. Это та самая карамазовская способность созерцать вместе идеал Мадонны и идеал Содомский, по поводу которой Андрей Белый обвинил самого Достоевского в потакании "нижней бездны", и противопоставил карамазовщине ибсеновского строителя Сольнеса, упорно и целеустремленно взбирающего на башню.Это та самая "ночная душа" русского народа, которая дала основание о. Георгию Флоровскому говорить о неполной воцерковленности России, о том, что русская душа "не вся в православии". Во всяком случае, "родимый хаос" ведет его от любви - к страданю-страсти, из крепкого дома - снова на продуваемый всеми ветрами ада сквозняк.
"... В ресторане он заказал бутылку шампанского и подал юркому человеку (типичный мелкий бес. - А. К.), официанту, бумажку в двадцать пять рублей и сказал:
- Спасибо. Сдачи не нужно.
Официант даже растерялся...
- Очень благодарю, очень благодарю...
- Ерунда, - сказал Егор. - Я приехал с золотых приисков, - продолжал Егор, изучая податливого человечка, - и хотел вас спросить: не могли бы мы здесь где-нибудь организовать маленький бардак? (в фильме - "бальдерьеро". - А. К.).
Официант машинально оглянулся...
- Ну, я грубо выразился... Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут ляжку. - Егор вынул из кармана довольно толстую пачку... - А? Их же надо пристроить".
Официант их "пристроил". Незабываемый эпизод, когда Прокудин в длинном, местами вытертом халате выходит в зал, где пирует "бальдерьеро". Человеческих лиц там нет - сплошные свиные хари. "Народ для разврата собрался" - и что же это за народ? "Развратничать" "собрались диковинные люди, больше пожилые. Были и женщины, но какие-то на редкость все некрасивые, несчастные. Все сидели за богато убранным столом и с недоумением смотрели на Егора".
Вот так - вместо абсолютного веселья - скука, вместо прекрасных незнакомок - пожилые девушки, вместо величественного Демона - мелкий бес. "Егор заметно оторопел" (там же). Подобно Ивану Карамазову, он обиделся за то, что Сатана явился ему не "с опаленными крыльями, в ярком блистании , а как самый захудалый провинциальный черт. И как ни старался Егор, а страстного веселья, жаркого похмелья с этим "бальдерьеро" не получалось. Было от чего обижаться - подлинное веселье божественно, и ему, как всему божественному, нужно отдать душу, а не часть души. А к этому как раз неспособна нынешние собутыльники Егора. В черной душе Губошлепа, в смертельной пляске Люсьен на "малине" была настоящая - "пограничная" - серьезность, в то время как среди этих провинциальных обывателей была в лучшем случае обреченность и загнанность. Великий Праздник - мечта Егора - обернулся метафизическим конфузом. Да и сам Егор после Любы уже другой - за его душу дают более высокую цену, чем можно купить в дешевом ресторане. Познавший Любовь, он не так доступен родимому хаосу, как прежде. П.Я. Чаадаев писал в "Философических письмах": "Что бы мы не де