Антология исследований культуры, Том 1: Интерпретации культуры.

– СПб: «Университетская книга», 1997.

 

За последнее десятилетие методы изучения исторического развития цивилизации заметно изменились. Во второй половине минувшего столетия эволюционное мышление утвердилось почти повсеместно, и такие ученые, как Спенсер, Морган, Тайлор – назовем лишь самые известные имена, – прониклись идеей единой и всеобщей (те. охватывающей все человечество) культурной эволюции. В более недавние времена ее влияние несколько поколебалось – отчасти под влиянием Ратцеля, чьи географические изыскания выяснили важную роль диффузии и миграций. Проблемой диффузии особенно пристально занимались в Америке, но куда более широкую разработку и практическое применение нашла она у Фоя, Гребнера и особенно у Эллиота Смита и Риверса. В итоге этнологические исследования сейчас – во всяком случае практикуемые отдельными группами ученых Англии и Германии – основываются больше на теориях миграции и распространения, чем эволюции.

Критическое рассмотрение обоих научных направлений показывает, что они исходят из диаметрально противоположных гипотез. Эволюционная точка зрения предполагает, что исторические изменения в культурной жизни человечества подчинены определенным и повсеместно действующим законам, вследствие чего развитие культуры в главных своих чертах протекает одинаково у всех рас и народов. Эта мысль четко сформулирована Тайлором во вступлении к его классическому труду «Первобытная культура». Но стоит согласиться, что признанию гипотезы о единой эволюции должно предшествовать ее доказательство, как все построение теряет опору. То правда, что в самых разных частях земного шара есть не-

519

мало признаков параллельного развития, а в самых взаимоотдаленных регионах – похожие обычаи. Наличие этих сходств, распространенных с такой нерегулярностью, что их трудно объяснить диффузией, служит одним из оснований эволюционной, равно как и психологической интерпретации культурных феноменов у Бастиана. Нельзя не заметить, что эта гипотеза видит высший тип культурного развития (к какому якобы тяготеют все более примитивные культурные типы) в современной западной культуре, так что ее сторонники ретроспективно выстраивают схему ортогенетического развития, венец которого – наша современность. Но коль скоро мы допускаем совершенно разные и притом сосуществующие типы цивилизации, ясно, что гипотеза о единой всеобщей линии развития теряет почву.

Этим гипотезам противостоит современная тенденция, не признающая общую эволюционную схему как выражение общемирового культурного развития. Она отрицает внутренние причины сходного развития взаимоотдаленных регионов и объясняет его миграцией и диффузией, для чего приходится допустить наличие исторических контактов на колоссальных пространствах. Такая концепция требует для своего подтверждения высокоустойчивых культурных признаков, наблюдаемых у многих первобытных племен, и предполагает сосуществование целого ряда различных и независимых черт, заново проявляющихся в одинаковых сочетаниях на сильно удаленных друг от друга территориях. В этом смысле современные исследования как бы возрождают теорию Герланда об устойчивом наборе культурных признаков, развившихся в определенном месте и переносимых в ходе миграций с континента на континент.

Наша попытка выяснить теоретические основания этих противоположных путей этнологического исследования говорит о слабой доказуемости главных их предпосылок и о том, что в обоих случаях перед нами произвольная схема единого культурного процесса. Оба метода есть, в сущности, разные формы классификации статичных культурных феноменов, основанные на разных принципах, а приписываемое этой классификации историческое значение не подкрепляется никакими доводами. Так, например, замечено, что в большинстве районов мира существует сходство между декоративны ми формами, имеющими символический характер, и другими, более или менее геометрическими. Эволюционное объяснение их развития классифицирует декоративные формы таким образом, что наиболее символические из них становятся первичными, а остальные – иллюстрирующими постепенный

520

переход от символических к чисто условным геометрическим формам. Иными словами, эта классификация призвана доказать постепенное происхождение геометрических форм из вырождающихся символических. Этот метод взяли на вооружение, в частности, Патнэм, Штольпе, Бальфур, а также Хэддон, Ферворн и (в ранних своих работах) Штейнен. Не отрицая их наблюдений, я бы все же не спешил с обобщениями и с утверждением, что классификация, основанная на указанном принципе, отражает историческое развитие. Не менее вероятна и обратная последовательность, и мы вполне могли бы начать с простейших геометрических элементов, постепенно видоизменяющихся в символические изображения, и с равным основанием усмотреть здесь итог исторического процесса. Обе эти возможности рассмотрены около 1885г. Холмсом. Но ни ту, ни другую теорию нельзя обосновать без конкретных исторических доказательств.

Противоположный подход, допускающий диффузное происхождение, отразился в попытке Генриха Шурца связать декоративное искусство северо-Западной Америки и Меланезии. Лишь то одно, что многие его элементы в обоих регионах интерпретируются как изображение глаза, навело исследователя на мысль об их общем происхождении, не допускающую для данного явления (которое имеет ярко выраженные местные особенности и на американской, и на меланезийской почве) независимого в обоих случаях источника. В этой попытке Шурц следовал Ратцелю, искавшему связь между Меланезией и американским Северо-Западом на основе других культурньих признаков.

Если обращение к описанным выше гипотезам характеризует главное направление европейской науки, то американские антропологи в большинстве своем держатся сейчас другого метода. Короче говоря, это методологическое различие проявляется в том, что американских ученых интересует прежде всего динамическая сторона культурных изменений и практическая возможность реконструировать историю культуры на основе их исследования. Окончательное же решение главного вопроса о причинах параллелизма в культурном развитии взаимоотдаленных ареалов – будь то общемировая диффузия или извечная стабильность культурных признаков, – они отлагают до лучшего изучения специфики культурных изменений. Американские этнологические методы аналогичны методам европейской археологии – особенно археологии Скандинавии и Восточного средиземноморья доисторической эпохи.

Со стороны может показаться, что ученые Америки всеце-

521

ло поглощены конкретными исследованиями и нимало не вникают в философские проблемы истории цивилизации. На мой взгляд, такая оценка американского научного направления несправедлива. Эти проблемы волнуют нас не меньше наших европейских коллег, но мы не надеемся решить их с помощью формул. Для начала скажем, что проблема культурной истории представляется нам проблемой исторической. Чтобы понять историю, необходимо знать не только то, как вещь существует, но и то, как она возникла. В области этнологии, не имеющей по большинству регионов мира других надежных данных, кроме археологических, любое подтверждение перемен добывается косвенными путями, представление о которых дают сравнительно-филологические исследования. Метод этих исследований основан на соотнесении устойчивых феноменов с данными об их географическом распространении. О его возможностях убедительно говорят работы Лоуи, посвященные военным союзам у индейцев равнин, а также современные труды по американской мифологии. Не рассчитывая получить неопровержимые данные о хронологи ческой последовательности событий, мы тем не менее можем выяснить – и притом с высокой степенью вероятности и даже надежности – общие контуры.

Применение этих методов разрушает картину абсолютной стабильности первобытных обществ, складывающуюся при наблюдении данного народа лишь в данном состоянии. С этого момента все культурные формы видятся постоянно текучи ми и открытыми глубоким модификациям. Понятно, почему в наших научных занятиях такое важное место занимает проблема распространения. доказать распространение много легче, чем выявить процессы, обусловленные внутренними причинами; в последнем случае сбор материала сталкивается со многими трудностями. Тем не менее, данные в его пользу можно обнаружить в любом явлении аккультурации, где чужеземные элементы преобразуются сообразно моделям, господствующим в новом их окружении, и в специфически локальном развитии универсальных идей и способов деятельности. Причина недостаточно энергичного изучения внутреннего развития не в его маловажности, с теоретической точки зрения, а скорее в сопутствующих этому изучению методологических трудностях. Но надо заметить, что в последние годы оно, кажется, привлекло внимание многих ученых, о чем говорит ряд работ по аккультурации и взаимосвязи культурных навыков.

Разработка этого направления выявляет один существенный признак всех исторических феноменов. Если в естествен-

522

ных науках мы имеем дело с неким набором причин и изучаем результаты их действия, то при анализе исторических событий в каждом явлении приходится видеть не только результат, но и причину. Нечто похожее происходит и с законами физики. Так, астрономия может рассматривать положение данных небесных тел в данный момент времени как результат гравитации, но вместе с тем именно это их специфическое положение в пространстве определяет и дальнейшие изменения. Это отношение более отчетливо выступает в истории цивилизации. Например, избыток продовольственных запасов способствовал приросту населения и умножению досуга, позволяющего заниматься не только насущно необходимым. В свою очередь и прирост населения, и умножение досуга, используемого, среди прочего, и для изобретений, создают еще больший избыток продовольствия и свободного времени. Таким образом, налицо совокупный результат.

Те же соображения возникают и по поводу важной проблемы взаимоотношений индивида и общества при изучении динамических условий изменения. Действия индивида в большой степени определяются его социальным окружением и вместе с тем сами влияют на общество, в котором он живет, внося изменения в его форму. Эта проблема – вероятно, одна из самых важных, с какими приходится иметь дело при изучении культурных изменений; она вызывает все больший интерес у исследователей, не довольствующихся систематизацией унифицированных верований и обычаев и питающихся понять, как реагирует индивид на все его социальное окружение и на то многообразие оценок и способов действия, которое наблюдается даже в первобытном обществе, и каким образом его реакции вызывают далеко идущие следствия.

Одним словом, метод, который мы пытаемся обосновать, зиждется на изучении динамических изменений в обществе, доступном наблюдению в данное время. Не умея объяснить процессы, протекающие на наших глазах, мы не дерзаем браться за общие проблемы развития цивилизации

Но даже и такое направление исследований предполагает некоторые выводы общего характера, и прежде всего – отказ от трактовки человеческой цивилизации как всецело обусловленной психологической необходимостью, из которой вырастает единообразная общемировая эволюция. Освободившись от нее, мы видим историческую уникальность каждой культурной группы, определяемую отчасти ее самобытным развитием, отчасти – иноплеменными влияниями. Мы имеем дело и с процессами и постепенной дифференциации, и с процессами сглаживания различий в соседствующих центрах куль-

523

тур; основываясь же на единой эволюционной схеме, совершенно невозможно понять, что происходило с каждым конкретным народом. Противоположность [наших и эволюционистских] воззрений ярко проявилась в различных трактовках цивилизации зуньи: у Фрэнка Гамильтона Кашинга, с одной стороны, и у многих современных ученых особенно у Элси Клью Парсонс, Лесли Спайера, Рут Бенедикт и Рут Бунзель – с другой. Кашинг полагал, что культуру зуньи можно целиком объяснить как реакцию ее носителей на внешнюю среду и что вся она, таким образом, интерпретируется как развитие, за- данное географическим положением народа. Глубокое проникновение этого ученого в мышление индейцев и исчерпывающее знакомство с самыми интимными сторонами их жизни придавали его интерпретации особую убедительность. С другой стороны, исследования д-ра Парсонс – вкупе с выводами профессора Крёбера – ясно доказывают, что культура зуньи подверглась сильному испанскому воздействию и как таковая является одним из лучших (среди доступных нам) примеров аккультурации. Психологическое истолкование, при всей его привлекательности чревато совершенно неверными заключениями; исторический же подход дает совсем иную картину, где уникальное сочетание остатков древности (имеющих достаточно сложное происхождение) и европейских влияний ведет к тому, что существует в настоящее время.

Кроме того, изучение динамики жизни первобытных народов показывает, что гипотеза долговременной стабильности – вроде той, какую защищает Эллиот Смит, не подтверждается фактами. детальный анализ любой стороны этой жизни застает ее в текучем состоянии, а это наводит на мысль о тесном параллелизме истории языка и истории общего культурного развития. Периоды застоя сменяются бурными пере- менами, и вряд ли можно указать примитивные обычаи, сохранившиеся в полной неприкосновенности. Более того, феномен аккультурации доказывает, что перенесение обычаев одного региона в другой без сопутствующих изменений встречается чрезвычайно редко. И вряд ли можно говорить, как это делает Эллиот Смит, о многочисленных примерах параллельного существования «исконно средиземноморских» обычаев. Хотя исторический и всецело уникальный для каждого региона тип культурных изменений является важным элементом истории развития культуры, мы в то же время допускаем известный типологический параллелизм. Однако мы склонны усматривать этот параллелизм не столько в конкретных обычаях и навыках, сколько в определенных динамических условиях, обязанных своим происхождением социальным или

524

психологическим причинам, от которых зависят сходные результаты развития. Здесь уместно вспомнить ранее приведенный мною пример о зависимости между продовольственными ресурсами и приростом народонаселения. Пример иного рода возникает там, где встающие перед человеком проблемы решаются с помощью ограниченного набора средств. Так, повсеместно сталкиваясь с браком и справедливо видя в нем универсальный институт, мы вместе с тем узнаем, что брак возможен лишь между некоторым числом мужчин и некоторым числом женщин, между некоторым числом мужчин и одной женщиной, между некоторым числом женщин и одним мужчиной или между одним мужчиной и одной женщиной. Ясно, что эти формы брака имеют повсеместное распространение, и потому нас не должны удивлять их аналоги, утвердившиеся в разных частях света совершенно независимо друг от друга. Учитывая же хозяйственные условия человечества и особенности полового инстинкта высших позвоночных, мы не удивимся и сравнительно малой распространенности полигамной и полиандрической форм брака. То же нужно иметь в виду и при изучении отвлеченных понятий. Одним словом, если мы ищем законы, то последние обнаруживаются в действии физиологических, психологических и социальных факторов, а не в успехах культуры. В некоторых случаях регулярно наблюдаемые следствия этих успехов могут сопутствовать психологическому или социальному развитию. На это указывают последствия производственных новшеств в Старом Свете и Америке, которые я рассматриваю как взаимонезависимые регионы. На смену собирательству и каменным орудиям пришли земледелие, гончарное производство, а потом и металлообработка. Такой порядок возникновения новых видов деятельности связан, по-видимому, с тем, что использование натуральных продуктов, орудий и утвари (равно как и сопутствующие этому операции) отнимало у человека все больше времени. При всем несомненном параллелизме в развитии двух континентов нечего и надеяться проследить ход этих перемен в деталях. С другими человеческими новациями дело обстояло иначе. Такое древнее достижение Старого Света, как приручение животных, в Новом Свете (где до появления европейцев, похоже, не знали других домашних животных, кроме собаки), напротив, оказалось весьма поздним. Впрочем, в Перу делались первые и очень медленные шаги к одомашниванию ламы; кое-где на континенте разводили и птиц.

Подобным образом можно взглянуть и на историю интеллектуальной деятельности. По-видимому, одна из фундаментальных особенностей человеческого развития проявляется в

525

том, что поначалу бессознательные действия со временем становятся объектом осмысления. Этот процесс наблюдается повсеместно, но ярче всего, пожалуй, в истории науки, постепенно и во всех направлениях расширяющей сферу своего проникновения и содействующей осознанию действий, которые и индивид, и общество ранее совершали автоматически.

До сих пор я не касался другого аспекта современной этнологии, связанного с успехами психоанализа. Как известно, Зигмунд Фрейд стремился показать, что первобытное сознание во многих отношениях аналогично определенным формам индивидуальной психической деятельности, которые он исследовал с помощью своего психоаналитического метода. Попытки Фрейда во многом близки той интерпретации мифологии, с какой выступили символисты – например, Штукен. Риверс воспринял мысль Фрейда, равно как и [культурно-исторические] интерпретации Гребнера и Эллиота Смита, вследствие чего в его новых работах психоаналитический подход хаотически переплетен с теорией древней трансмиссии.

Допуская, что некоторые идеи, лежащие в основе психоаналитических исследований Фрейда, могут найти успешное применение в разработке этнологических проблем, я все же не думаю, что одностороннее использование его метода позволит лучше понять развитие человеческого общества. Конечно, влияние впечатлений, полученных в первые годы жизни, всегда недооценивалось; верно и то, что социальное поведение человека в огромной степени зависит от самых ранних навыков, образовавшихся прежде связной памяти, а многие так называемые расовые или наследственные признаки нужно считать скорее результатом раннего воздействия определенных социальных условий. Большинство этих навыков остается вне сферы сознания и преодолевается с большим тру- дом. Именно с этим обстоятельством можно связать различия в поведении разнополых подростков. Но если мы попытаемся применить все учение о влиянии подавленных желаний к деятельности людей, живущих в разных социальных условиях, то, безусловно, выйдем за пределы тех законных допущений, на которые дает право изучение психологии индивида в норме и патологии. С другой стороны, можно выделить ряд куда более влиятельных факторов. Так, многие явления истории языка ясно показывают, что ментальное поведение человека определяют совсем не те условия, к которым приковано внимание последователей Фрейда. Большинство людей ничего не знают о категориях, лежащих в основе языка и остающихся неосознанными до систематического изучения грамматики. Тем не менее именно лингвистические категории за-

526

ставляют нас видеть мир с точки зрения определенной системы понятий, принимаемых нами, по незнанию законов развития языка, за объективно-данные категории и в свою очередь воздействующих на формы нашего мышления. Происхождение этих категорий неизвестно, но они, уж наверное, ничего общего не имеют с феноменами, составляющими предмет психоаналитических исследований.

Большие сомнения вызывает и правомочность психоаналитического учения о символе. Известно, что истолкование символов занимало важное место в философии всех времен. Не только первобытное мышление, но и история философии и теологии изобилуют примерами высокоразвитого символизма, типы которого определяются общей ментальной установкой того или иного мыслителя. Богословы, толковавшие Библию с точки зрения религиозного символизма, в своих выводах были точны ничуть не меньше психоаналитиков, рассматривавших человеческую мысль и поведение сквозь призму сексуального символизма. Результаты символической интерпретации прямо зависят от субъективной установки исследователя, интерпретирующего явления сообразно с главной своей концепцией. Доказать правомочность психоаналитического символизма – значит продемонстрировать неубедительность всех прочих интерпретаций символа, исходящих из совершенно иных оснований, равно как и неадекватность объяснений, игнорирующих символическое значение явления или сводящих его к минимуму.

Вот почему, приветствуя любой продуктивный метод психологического исследования, мы не можем связывать успехи этнологии с простым перенесением новейших односторонних приемов психологического изучения индивида на социальные явления, происхождение которых говорит об их исторической обусловленности и о влияниях совсем иного порядка, чем те, какими занимается психология индивида.

Перевод Ю. С. Терентьева